везут своих нарядных седоков  на
многолюдные веселые сборища; раздающийся  поминутно  громкий  стук  дверного
молотка в доме с зелеными шторами через  дорогу  от  нас  возвещает  на  всю
улицу, что там-то уж во всяком случае готовится большой бал; а  перед  этим,
днем, сквозь оконное стекло и туман - покуда он не  сделался  таким  густым,
что пришлось потребовать свечи и задернуть занавески, -  мы  наблюдали,  как
приказчики от кондитера, со своими зелеными лотками на голове, спешили в  те
многочисленные дома, где ежегодно справляется это торжество, и как  туда  же
направлялись  фургоны,  груженные  взятыми  напрокат  плетеными  стульями  и
французскими лампами*.
     Мы так ярко можем представить себе какой-нибудь такой новогодний вечер,
словно это мы сами, одетые по всей форме, во фраке и в бальных туфлях, стоим
сейчас у дверей гостиной и слышим, как лакей выкрикивает пашу фамилию.
     Взять, к примеру, дом с зелеными шторами. Там затевается кадриль  -  мы
это знаем, потому что нынче утром, когда мы  еще  сидели  и  завтракали,  мы
видели, как слуга сворачивал ковер в гостиной, выходящей окнами на улицу;  а
если одной улики мало и если говорить все начистоту, то мы  еще  подсмотрели
только что, как одна из барышень причесывала другую возле окна спальни и при
этом соорудила ей прическу такого неслыханного великолепия, что  уже  всякий
сказал бы: быть кадрили!
     Хозяин дома с зелеными шторами состоит на казенной  службе  -  об  этом
говорит  все:  и  крой  его  сюртука,  и  манера   повязывать   галстук,   и
самодовольная  походка;  в  самих  зеленых  шторах  так  и  чувствуется  дух
Сомерсет-Хауса*.
     Но - чу! Кто-то приехал в кэбе! Из него выскакивает  младший  чиновник,
служащий в том же ведомстве, что и хозяин дома; аккуратный молодой  человек,
подверженный простуде и мозолям, он сейчас  в  прихожей  снимает  башмаки  с
суконным верхом и вместо них надевает туфли, которые  принес  в  кармане.  В
коридоре лакей называет его имя другому лакею, одетому  в  синий  сюртук  (и
служащему курьером в той же канцелярии, что и хозяин).
     Переодетый курьер обгоняет гостя на лестнице, останавливается в  дверях
гостиной и кричит:
     - Мистер Тапл!
     - А, Тапл, вот и вы, - говорит хозяин, покидая камин, перед которым  он
только что грелся и разглагольствовал о политике.
     - Моя дорогая, это  мистер  Тапл  (хозяйка  дома  любезно  приветствует
гостя). Тапл - моя старшая дочь; Джулия, дорогая моя, это мистер Тапл;  Тапл
- мои младшие дочки, а это - мой сын.
     Пока Тапла знакомят с членами семейства, он потирает  руки,  улыбается,
словно ему чрезвычайно весело, без конца кланяется на все стороны и,  плавно
опустившись,  наконец,  на  стул  подле  дивана,  вступает  с  барышнями   в
непринужденную  беседу  о  погоде,  театрах,  о  событиях  старого  года.  о
последнем убийстве, воздушных шарах, новом  фасоне  дамского  рукава,  балах
нынешнего сезона - словом, о всякой всячине.
     Опять стучат! Сколько, однако, гостей! Какой несмолкаемый гул  голосов!
Как дружно все потягивают кофе! Мысленным взором мы сейчас  видим  Тапла  во
всем его великолепии. Вот он принимает из рук  толстой  старой  дамы  пустую
чашку и вручает ее лакею, а  вот,  пробившись  сквозь  гущу  молодых  людей,
толпящихся в дверях, успевает перехватить другого лакея и взять у него блюдо
с горячими пышками для дочери той  же  старой  дамы;  на  обратном  пути  он
проходит    мимо    дивана     и     не     забывает     кинуть     барышням
дружески-покровительственный взгляд, в котором к тому  же  столько  ласковой
фамильярности, что можно подумать, будто он каждую из них на руках качал.
     Какая прелесть - этот мистер Тапл! Как он умеет обращаться с  дамами  и
притом какой забавный! И как любит смеяться - ни на кого никогда  папенькины
шутки так не действовали,  как  на  мистера  Тапла;  с  беднягой  прямо-таки
судороги делаются при каждой свежей  вспышке  папенькиного  остроумия.  А  в
танцах какой любезный кавалер - готов болтать всю кадриль напролет! Пусть он
на первый взгляд и покажется, может быть, легкомысленным там  или  ветреным,
на самом деле он чрезвычайно романтичен и ужас как чувствителен! Душка, да и
только! Мужчины, те, конечно, не слишком его обожают, насмехаются над ним  и
всячески пытаются  выказать  свое  к  нему  пренебрежение.  Ну,  да  кто  не
понимает, что все это - зависть и  ничего  больше,  и  напрасно  они  только
силятся умалить его достоинства,  все  равно  маменька  сказала,  что  будет
приглашать его на все званые обеды  -  уже  затем  хотя  бы,  что  он  может
занимать гостей разговором во  время  смены  блюд,  на  случай  какой-нибудь
непредвиденной заминки на кухне.
     За ужином  мистер  Тапл  превосходит  самого  себя,  и  когда  папенька
предлагает всем поднять бокалы за счастье в наступающем новом  году,  мистер
Тапл - такой забавник, право! -  настаивает  на  том,  чтобы  всем  барышням
наполнили бокалы, несмотря на самые положительные их заверения  в  том,  что
они никогда, ни за что и ни под каким видом не в  состоянии  осушить  их.  А
потом, когда он попросил разрешения у общества прибавить два-три словечка  к
тем,  что  произнес  папенька,  какой  же  великолепной,   какой   поэтичной
разразился он речью на тему о старом и новом годе! Но  вот  бокалы  осушены,
дамы удаляются в гостиную, и мистер Тапл  просит  джентльменов  сделать  ему
одолжение и наполнить своп  бокалы,  ибо  он  хочет  провозгласить  тост.  С
криками "браво! браво!" джентльмены передают друг другу графины с  вином,  и
Тапл, после того как хозяин, заверил его в полной готовности гостей,  встает
и держит речь. Он просит собравшихся здесь джентльменов вспомнить,  с  каким
восхищением взирали они только что на красоту и грацию,  столь  блистательно
представленные сегодня в гостиной; вспомнить, как всего несколько  мгновений
назад здесь, в этой комнате, все их чувства были  приведены  в  смятение,  а
сердца околдованы этим поистине очаровательным собранием женских достоинств.
(Громкие возгласы "браво!".) Как ни склонен он,  Тапл,  всячески  оплакивать
отсутствие дам, вместе с тем он не может но черпать  некоторого  утешения  в
мысли, что, с другой стороны, благодаря именно этому обстоятельству он  и  в
состоянии предложить тост, который иначе бы он  не  осмелился  произнести...
Итак, с разрешения присутствующих, вот его тост:  "За  милых  дам!"  (Бурные
аплодисменты.)  За  милых  дам!  -   среди   которых   пленительные   дочери
гостеприимного хозяина выделяются своей красотой, изяществом, талантами.  Он
просит каждого осушить свой бокал "за милых дам,  за  то,  чтобы  новый  год
принес им новое счастье!" (Долго несмолкающая овация, отнюдь не заглушающая,
впрочем, шума, который  явственно  доносится  сверху,  где  дамы,  оставшись
наедине, отплясывают падеспань.)
     Не успели  смолкнуть  аплодисменты,  вызванные  последним  тостом,  как
сидящий в конце стола молодой человек  в  розовой  жилетке  начинает  как-то
странно суетиться и егозить, выказывая все признаки скрытого желания  излить
свои чувства в застольной  речи,  однако  недремлющий  Тапл  тут  же  решает
предупредить его. И вот он снова поднимается  и  с  важной  торжественностью
высказывает надежду, что ему разрешат  провозгласить  еще  один  тост.  (Гул
безоговорочного одобрения, после чего мистер Тапл продолжает). На всех здесь
присутствующих - он в этом ничуть не  сомневается  -  произвело  глубочайшее
впечатление,  радушие,  можно  сказать  великолепие,  с  каким  их   сегодня
принимают хозяин и хозяйка  дома.  (Гром  аплодисментов.)  Хотя  сам  он  до
настоящего случая ни разу не имел удовольствия  и  счастия  сидеть  за  этим
столом, тем не менее друга своего, Добла, он знает давно,  и  знает  хорошо;
общее дело давно уже связывает его, Тапла, с Доблом,  и  он,  Тапл,  был  бы
счастлив, если бы все здесь присутствующие знал" Добла так  же  хорошо,  как
знает его он, Тапл (хозяин крякает). Он, Тапл, положа руку на сердце,  хотел
бы высказать свое глубочайшее убеждение в том, что лучшего  человека,  отца,
брата, сына, словом - лучшего родственника, о какой бы  степени  родства  ни
шла речь, чем Добл, на свете  не  было  и  нет!  (Громкие  крики  "браво!".)
Сегодня мы его наблюдаем в мирном лоне семьи;  но  надо  его  видеть  утром,
когда его обступают должностные заботы.  Невозмутимый  за  чтением  утренних
газет, он непреклонной рукой ставит свою подпись  на  служебных  бумагах,  с
достоинством отвечает посетителям, почтителен к старшим чинам  и  величав  в
своих сношениях с курьерами! (Овация.) Принеся эту вполне заслуженную  хвалу
прекрасным качествам своего друга Добла, где  обретет  он  слова  для  такой
особы, как миссис Добл? Прилично ли ему распространяться  о  качествах  этой
замечательной женщины? Нет.  Он  пощадит  чувства  своего  друга  Добла;  он
пощадит чувства нового своего друга - если мистер Добл-младший позволит ему,
Таплу, так называть себя (тут мистер  Добл-младший,  который  на  протяжении
всей речи пытался  расширить  естественные  границы  своего  рта  с  помощью
отменно крупного апельсина,  временно  прерывает  это  занятие  и  принимает
приличествующий случаю вид глубокой меланхолии).  Он  ограничится  тем,  что
выскажет  свое  убеждение,  которое  все  здесь  присутствующие   несомненно
разделяют, что друг его мистер Добл настолько же  нравственно  выше  всякого
мужчины, какого ему, Таплу, когда-либо доводилось знавать, насколько  миссис
Добл  превосходит  всех  женщин  (за  исключением  лишь  собственных   своих
дочерей), каких он, Тапл, встречал на своем  веку.  Итак,  в  заключение  он
предлагает выпить за здоровье "хозяина и  хозяйки,  пожелав  им  много-много
счастливых встреч Нового года на их жизненном пути!"
     С  шумным  одобрением  гости  пьют  здоровье  хозяев;  Добл  произносит
несколько слов благодарности в ответ, и все присоединяются к дамам.  Молодые
люди, которым до ужина робость мешала принимать  участие  в  танцах,  теперь
обретают  дар  речи   и   приглашают   дам;   музыканты   выказывают   самые
недвусмысленные признаки того, что успели встретить Новый год еще до встречи
с танцорами, и танцы длятся до утра.
     Едва дописали мы последнее слово, как с  ближних  колоколен  послышался
первый удар, возвещающий полночь. Признаться, звук этот в самом деле внушает
трепет. Строго говоря, в эту ночь колокол звучит не более  внушительно,  чем
во всякую другую, ибо часы  всегда  мчатся  с  одинаковой  стремительностью,
только обычно мало кто обращает внимание на  бег  времени.  Но  мы  привыкли
измерять человеческую жизнь годами,  -  поэтому  звук  колокола  приобретает
особенную торжественность в новогоднюю ночь, напоминая нам  о  том,  что  мы
миновали еще одну веху на своем пути к могиле. И как бы мы ни гнали от  себя
эту мысль, она упорно нас преследует - мысль о том, что, когда  колокол  еще
раз возвестит о наступлении нового года, мы, быть  может,  будем  уже  равно
безучастны и к предостережению, которому мы привыкли так небрежно внимать, и
к тем теплым чувствам, которые в настоящую минуту переполняют наше сердце.

        ГЛАВА IV  
                             Мисс Эванс и Орел

                              перевод В.Топер

     Мистер Сэмюел Уилкинс - столяр, работающий  поденно,  -  был  маленький
человечек, много ниже среднего роста, можно сказать, почти карлик. Лицо имел
круглое и сияющее, как медный грош, а волосы тщательно зачесывал так, что на
виски спускалось по завитку того фасона, который делает мужчину неотразимым.
Зарабатывал он от восемнадцати шиллингов до одного фунта и пяти шиллингов  в
неделю - вполне  достаточно  для  покрытия  всех  насущных  нужд,  отличался
превосходными манерами, а его праздничные жилеты могли просто с ума  свести.
Надо ли  удивляться,  что,  обладая  такими  достоинствами,  Сэмюел  Уилкинс
пользовался неизменным успехом у прекрасного пола: женщин нередко пленяют  я
куда менее основательные качества. Однако Сэмюел не поддавался никаким чарам
до тех самых пор, пока не заглянул в глаза одного прелестного создания и  не
проникся уверенностью, что судьба предназначила их друг для друга. Он пришел
и победил, сделал предложение и получил согласие, таял от любви и был любим.
Мистер Уилкинс стал женихом Джемаймы Эванс.
     Мисс Эванс (или  Ивинс,  как  принято  было  выговаривать  в  кругу  ее
знакомых) еще в ранней юности посвятила себя  весьма  полезному  занятию,  а
именно  -  отделке  домашних  туфель,  к  чему  впоследствии   присовокупила
изготовление соломенных шляп. Дружный квартет, состоявший из нес  самой,  ее
родительницы и двух сестер, проживал в самой уединенной части  Кемден-Тауна;
и вот туда-то и явился мистер Уилкинс  однажды  под  вечер,  в  понедельник,
принаряженный, в ослепительном жилете  и  еще  более  сияющий,  чем  всегда.
Семейство уже сидело за чайным столом и -  ах,  как  все  ему  обрадовались!
Угощенье было отличное: две унции сыру ценой в семь с половиной шиллингов  и
четверть фунта несоленого масла; мистер Уилкинс,  со  своей  стороны,  чтобы
сделать трапезу более пикантной и заодно улестить  будущую  тещу,  прихватил
пинту креветок, аккуратно завернутых в чистый платок. Джемайма еще "наводила
красоту" в своей комнате, поэтому мистер  Сэмюел  Уилкинс  подсел  к  миссис
Ивинс и пустился с ней в рассуждения о  домашней  экономии,  покуда  младшие
сестры Ивинс просовывали в каминную  решетку  зажженные  жгутики  оберточной
бумаги, поддерживая огонь, на котором должен был вскипеть чайник.
     "Хочу нынче свести Джемайму в "Орел", - объявил Сэмюел Уилкинс, когда в
разговоре наступила пауза. "Ах, боже мой!" - воскликнула миссис Ивинс.  "Как
хорошо!" - проворковала младшая мисс Ивинс. "Как мило!" - подхватила средняя
сестра. "Беги,  Тилли,  скажи  Джемайме,  пусть  наденет  белое  платье!"  -
крикнула  взволнованная  мать,  и  немного  погоди  сверху  спустилась  сама
Джемайма в белом муслиновом платье, застегнутом на  все  крючочки,  пунцовой
косынке, заколотой множеством булавок, белой соломенной  шляпке,  отделанной
пунцовыми лептами, с бусами на шее, широким браслетом на каждом запястье,  в
прюнелевых туфельках и ажурных чулках, белых нитяных перчатках  и  с  изящно
сложенным батистовым платочком в руке, словом - все, как полагается в  самом
лучшем обществе. И вот  они  отправились  -  мисс  Джемайма,  мистер  Сэмюел
Уилкинс и его нарядная тросточка с позолоченным набалдашником,  -  возбуждая
восхищение и зависть всей улицы и  провожаемые  горделивыми  взорами  миссис
Ивинс и ее младших дочерей. Не успели  они  свернуть  на  Панкрас-роуд,  как
вдруг - приятный сюрприз! - перед мисс Джемаймой очутилась знакомая девица и
состоявший при ней молодой человек,  и  -  бывают  же  такие  совпадения!  -
оказалось,  что  они  тоже  идут  в  "Орел".  Мистера  Уилкинса  и  кавалера
приятельницы мисс Джемаймы представили друг другу, после  чего  обе  парочки
вместе продолжали путь, весело болтая, смеясь  и  перекидываясь  шутками;  а
когда  дошли  до  Пентонвилла,  кавалер  приятельницы  мисс  Джемаймы   стал
уговаривать девиц выпить фруктового сиропу с ромом в  кофейне  "Корона";  те
долго хихикали, краснели, прятали лица  в  носовые  платочки,  но,  наконец,
уступили. Отведав сего напитка, они охотно согласились  выпить  еще;  и  все
четверо, расположившись в садике при кофейне, прихлебывали сироп с  ромом  ч
поглядывали на проезжающие мимо омнибусы,  пока  не  настало  время  идти  в
"Орел"; тут они поднялись и быстрым шагом  отправились  дальше,  потому  что
боялись опоздать к началу концерта в Ротонде,
     "Какая  прелесть!"  -  в  один  голос  воскликнули  мисс   Джемайма   и
приятельница мисс Джемаймы, когда они, миновав ворота, очутились за оградой.
Тут были чудесные дорожки, посыпанные гравием и обсаженные кустами, и ларьки
с  прохладительными  напитками,  размалеванные  и  разукрашенные   не   хуже
табакерок,  и  разноцветные  фонари,  изливающие  яркий   свет   на   головы
посетителей, и натертая мелом площадка  для  танцев,  готовая  принять  ноги
посетителей, и в одном конце сада играл негритянский  оркестр,  а  в  другом
конце наяривал духовой. Официанты сновали взад  и  вперед,  разнося  стаканы
глинтвейна и стаканы грога, бутылки эля и бутылки портера; и где-то вылетела
пробка из бутылки имбирного лимонада, а еще где-то слышался громкий хохот, и
толпы людей устремлялись к дверям Ротонды; короче говоря,  здесь  было,  как
выразилась мисс Джемайма, упоенная непривычным зрелищем или сиропом с ромом,
или и тем и другим,  -  "безумно  весело".  А  что  до  Ротонды,  то  ничего
роскошней этой концертной залы и быть не могло. Сцена так и сверкала  яркими
красками, позолотой и зеркальными стеклами; а уж орган! Он  стоил  четыреста
фунтов, как шепотом сообщил кавалер приятельницы  мисс  Джемаймы,  и  мистер
Сэмюел Уилкинс заметил, что это даже и недорого, с чем  обе  девицы  немедля
согласились. Публика сидела и на скамьях, стоявших на возвышении у  стен,  и
повсюду, где удавалось  пристроиться,  и  все  ели  и  пили  в  полное  свое
удовольствие. Перед самым началом концерта мистер Сэмюэл Уилкинс заказал два
стакана рома с водой - покрепче - и два ломтика лимона для себя и для своего
нового приятеля, а для девиц - пинту хереса и сладкого печения с  тмином;  и
компания чувствовала бы себя как нельзя лучше, если бы  какой-то  незнакомый
мужчина с пышными бакенбардами не таращил глаза на мисс  Джемайму  Ивинс,  а
другой мужчина, в клетчатом жилете, не подмигивал приятельнице мисс Джемаймы
Ивинс, отчего кавалер оной девицы начал понемногу закипать,  бормоча  сквозь
зубы "есть же такие нахалы" и "шляются сюда всякие ферты", и даже  намекнул,
в туманных выражениях, что не прочь кое-кому оторвать голову; он  несомненно
хотел высказаться куда яснее, но обе девицы пригрозили, что, ежели он скажет
еще хоть слово, они тут же упадут в обморок.
     Концерт начался орган пои музыкой. "Как  торжественно!"  -  воскликнула
мисс Джемайма, покосившись, быть может нечаянно, на мужчину с  бакенбардами.
Мистер Сэмюел Уилкинс, который уже несколько минут ворчал что-то вполголоса,
ни на кого но глядя, как будто вел конфиденциальную  беседу  с  позолоченным
набалдашником своей трости, тяжело перевел дух  и  облизал  губы,  точно  от
жажды - быть может, жажды мести, - но не  сказал  ничего.  Мисс  такая-то  и
белом атласном платье спела "Усталый вони". "Бис!" -  крикнула  приятельница
мисс Джемаймы. "Бис!" - немедля завопил мужчина в клетчатом жилете, стуча по
столу пивной бутылкой. Кавалер приятельницы мисс Джемаймы смерил  обладателя
клетчатого жилета презрительным взглядом и с сомнением посмотрел на  мистера
Сэмюэла  Уилкинса.  Были  исполнены  комические  куплеты  под  аккомпанемент
органа. Мисс Джемайма  Ивинс  хохотала  до  упаду  -  хохотал  и  мужчина  с
бакенбардами. Что бы ни делали девицы клетчатый жилет  и  пышные  бакенбарды
делали то же, выражая таким образом единство мыслей и сродство душ;  и  мисс
Джемайма  Ивинс  и  приятельница  мисс  Джемаймы   Ивинс   становились   все
разговорчивее и оживленнее, а мистер Сэмюел Уилкинс и  кавалер  приятельницы
мисс Джемаймы, в обратной пропорции, все более мрачнели и замыкались в себе.
     Вероятно, если бы дело этим и кончилось,  в  маленькой  компании  очень
скоро снова воцарилось бы  безмятежное  веселье;  но  мистер  Сэмюел  и  его
приятель то и дело бросали вызывающие взгляды на жилет и бакенбарды. А жилет
и бакенбарды в свою очередь, дабы показать, что оные взгляды  нимало  их  не
трогают, усиленно пялили глаза на мисс Джемайму и ее  приятельницу.  Концерт
кончился, кончился и водевиль, и все четверо вышли в сад. Клетчатый жилет  и
пышные  бакенбарды  последовали  за  ними,  вслух   отпуская   одобрительные
замечания по поводу ножек мисс  Джемаймы  и  ее  приятельницы.  Наконец,  не
довольствуясь уже совершенными вопиющими злодеяниями, они  прямо  подошли  к