нием
пробок  и  нажил  таким  образом  приличное  состояние.  У  него   не   было
родственников, кроме одного племянника, и не было друзей, кроме  собственной
кухарки. В один прекрасный день первый имел наглость попросить  заимообразно
пятнадцать фунтов; в отместку дядюшка на следующее утро сочетался браком  со
второй и тут же составил завещание, содержавшее излияния справедливого гнева
на племянника (который вместе с двумя сестрами жил на сто фунтов в  год),  и
назначил новобрачную единственной наследницей всего своего имущества. Как-то
после завтрака он заболел и после обеда умер. В богатой церкви, прихожанином
которой он  был,  красуется  похожая  на  каминную  полку  мраморная  доска,
исчисляющая его добродетели и оплакивающая его кончину. Он не  просрочил  ни
одного векселя и не дал ближнему ни одного гроша.
     В характере вдовы  и  единственной  душеприказчицы  этого  благородного
человека странно сочетались хитрость и простодушие, щедрость и скупость.  По
ее понятиям не было ничего приятнее жизни в пансионе, а поскольку ей  нечего
было ни делать, ни желать, она, естественно, вообразила, что опасно  больна,
- убеждение, усердно  поддерживавшееся  ее  врачом,  доктором  Уоски,  и  ее
горничной Агнес, у которых были свои  причины  потакать  ее  самым  вздорным
фантазиям.
     Со времени  катастрофы,  описанной  в  предыдущей  главе,  миссис  Тибс
побаивалась юных жилиц. В настоящее время под  ее  кровом  проживали  только
представители сильного пола, и когда все собрались за обеденным столом,  она
воспользовалась случаем, чтобы сообщить о предстоящем приезде миссис  Блосс.
Джентльмены приняли это известие со стоическим равнодушием,  а  миссис  Тибс
всецело отдалась приготовлениям к приему страдалицы.  Третий  этаж  чистили,
скребли и мыли так, что на потолке большой гостиной появилось  сырое  пятно.
Сверкающие, как хрусталь, графины, синие кувшины,  мебель  красного  дерева,
белоснежные покрывала, занавески и салфетки  увеличивали  комфорт  и  делали
помещение еще более роскошным. Оно постоянно обогревалось жаровней, а  камин
топился каждый день. Движимое имущество миссис Блосс  прибывало  по  частям.
Сперва  бутылки  портера  в  большой  плетеной  корзине  и   зонтик;   затем
бесчисленные сундуки; затем пара башмаков и шляпная картонка; затем кресло с
надувной подушкой; затем набор  пакетов  подозрительного  вида  и,  наконец,
"последними по порядку, но не по важности",  миссис  Блосс  и  ее  горничная
Агнес -  в  шерстяном  платье  вишневого  цвета,  ажурных  чулках  и  легких
туфельках, как переодетая Коломбина.
     Шум и суматоха при водворении герцога Веллингтона в Оксфорде в качестве
почетного ректора университета и в сравнение не идут с  шумом  и  суматохой,
поднявшимися при водворении миссис Блосс в ее новое жилище. Правда,  на  сей
раз ученый доктор гражданского права  не  произносил  речи,  построенной  по
лучшим классическим образцам, но зато  здесь  присутствовали  всякие  другие
старые бабы, которые говорили столь же  уместные  вещи  и  столь  же  хорошо
понимали, что говорят. Процедура переезда так утомила пожирательницу котлет,
что она отказалась в этот день покинуть  свою  комнату;  поэтому  ей  наверх
отнесли баранью котлетку, пикули, пилюлю, пинту портера и другие лекарства.
     - Что бы вы думали, мэм?  -  вопросила  хозяйку  пронырливая  Агнес  на
третьем часу их пребывания в доме миссис  Тибс.-  Что  бы  вы  думали,  мэм?
Владелица-то пансиона замужем.
     - Замужем! - воскликнула миссис Блосс, принимая  пилюлю  и  запивая  ее
портером. - Замужем! Не может быть!
     - Ей-богу, мэм, - настаивала Коломбина,  -  и  ее  муж,  мэм,  живет  -
хи-хи-хи - живет на кухне, мэм.
     - На кухне!
     - Да, мэм, и - хи-хи-хи - горничная говорит, что его пускают в  комнаты
только по воскресеньям, и что миссис  Тибс  заставляет  его  чистить  сапоги
джентльменам, и что он иногда моет окна, и что как-то рано утром,  когда  он
на балконе мыл окно  большой  гостиной,  он  увидел  на  той  стороне  улицы
джентльмена, который раньше здесь жил, и крикнул ему:  "Эй,  мистер  Колтон,
как поживаете, сэр?" - тут прислужница так расхохоталась, что у миссис Блосс
возникли серьезные опасения, как бы она не довела себя до припадка.
     - Ну и ну! - сказала миссис Блосс.
     - Да! И с вашего разрешения, мэм, служанки иногда угощают его джином, и
тогда он плачет и говорит, что ненавидит свою жену и жильцов, и начинает  их
щекотать.
     - Щекотать жильцов! - вскрикнула встревоженная миссис Блосс.
     - Нет, мэм, не жильцов - служанок.
     - Ах, только-то! - сказала миссис Блосс, совершенно успокоенная.
     - Он хотел было поцеловать меня, вот сейчас, когда я  шла  по  кухонной
лестнице, - негодовала Агнес, - но я ему показала, коротышке!
     Эти  сведения,  к   сожалению,   совершенно   соответствовали   истине.
Непрерывные унижения и пренебрежение, дни, проведенные на кухне, и  ночи  на
складной кровати окончательно сломили остатки  воли  несчастного  волонтера.
Ему  не  с  кем  было  делиться  своими  обидами,  кроме  служанок,  и   они
волей-неволей стали его наперсницами. Правдой, как ни странно,  было  и  то,
что маленькая слабость,  которая,  вероятно,  появилась  у  него,  когда  он
подвизался на военном  поприще,  казалось,  росла  по  мера  того,  как  его
удовольствия урезались. Он стал прямо-таки донжуаном подвального этажа.
     На следующий  день,  в  воскресенье,  завтрак  был  накрыт  в  парадной
гостиной к десяти часам утра вместо обычных девяти, потому что по праздникам
всегда завтракали на час позже. Тибс облачился в воскресный костюм -  черный
сюртук, чрезвычайно короткие потертые  штаны,  очень  длинный  белый  жилет,
белые  чулки,  белый  галстук  и  блюхеровские  башмаки  -  и   поднялся   в
вышеозначенную гостиную. Там еще никого не было, и от скуки он начал осушать
молочник при помощи чайной ложки.
     По лестнице зашаркали чьи-то туфли. Тибс метнулся к стулу, и в  комнату
вошел суровый господин лет пятидесяти, с лысиной  на  макушке  и  воскресной
газетой в руках.
     - Доброе утро, мистер Ивенсон,  -  смиренно  сказал  Тибс,  сопровождая
приветствие чем-то средним между кивком и поклоном.
     - Здравствуйте, мистер Тибс, - ответил владелец туфель, затем уселся и,
не прибавив ни слова, погрузился в свою газету.
     - Вы не слышали, сэр, мистер Уисботл сегодня в  городе?  -  осведомился
Тибс, не зная, что сказать.
     - Слышал, -  ответил  строгий  джентльмен.  -  В  пять  часов  утра  он
высвистывал "Легкую гитару"* у меня за стеной.
     -  Свист  для  него  -  первое  удовольствие,  -  сказал  Тибс,  слегка
ухмыляясь.
     - Да. А для меня - нет, - лаконично ответил Ивенсон.
     Мистер Джон Ивенсон  обладал  приличным  доходом,  источником  которого
служили дома, расположенные в пригородах Лондона. Это был мрачный  брюзга  и
убежденный радикал, посещавший всевозможные собрания  с  единственной  целью
возмущаться веем,  что  там  предлагалось.  Мистер  Уисботл,  наоборот,  был
заядлым тори. Он служил в министерстве Лесов  и  Рощ  в  качестве  клерка  и
считал свою должность весьма аристократической. Он знал книгу пэров наизусть
и мог без запинки сообщить адрес любой знатной особы. У  него  были  хорошие
зубы и  превосходный  портной.  Мистер  Ивенсон  глубоко  презирал  подобные
качества, и в результате они с Уисботлом постоянно спорили  к  вящей  пользе
остальных обитателей пансиона. Следует добавить, что  помимо  пристрастия  к
свисту мистер Уисботл обладал еще глубокой уверенностью  в  своем  певческом
таланте. Кроме них  двоих  и  джентльмена  в  задней  гостиной,  в  пансионе
проживали еще мистер Альфред  Томкинс  и  мистер  Фредерик  О'Блири.  Мистер
Томкинс был  конторщиком  у  виноторговца  и  тонким  ценителем  живописи  с
необычайно  развитым  чувством  прекрасного.  Мистер  О'Блири  был   недавно
импортированный ирландец; он находился еще в совершенно  диком  состоянии  и
приехал  в  Англию  с  целью   стать   аптекарем,   клерком   в   одном   из
правительственных учреждений, актером, репортером, вообще - чем придется: он
не  отличался  привередливостью.  Он  был  на   дружеской   ноге   с   двумя
малозаметными членами  парламента  от  Ирландии  и  устраивал  всем  жильцам
бесплатную пересылку писем.  У  него  не  было  никаких  сомнений,  что  его
природные достоинства  откроют  ему  путь  к  блестящей  карьере.  Он  носил
клетчатые невыразимые и,  проходя  по  улице,  заглядывал  под  все  дамские
шляпки. Манерами и наружностью он напоминал Орсона*.
     - Вот и мистер Уисботл, - сказал Тибс; и действительно, появился мистер
Уисботл в голубых туфлях и пестром халате, насвистывая "Di piacer"*.
     - Доброе утро, сэр, - снова сказал Тибс. Это  была  почти  единственная
фраза, с которой он к кому-либо обращался.
     - Здравствуйте, Тибс,  -  снисходительно  ответил  любитель  музыки  и,
подойдя к окну, засвистел еще громче.
     - Прелестная ария! - прорычал Ивенсон, не отрываясь от газеты.
     - Рад, что вам нравится, - отозвался весьма польщенный Уисботл.
     - А не кажется ли вам,  что  она  выиграет,  если  вы  будете  свистеть
погромче? - спросил бульдог.
     - По-моему, нет, - возразил ничего не подозревающий Уисботл.
     - Вот что я вам скажу, Уисботл, - начал Ивенсон, который уже  несколько
часов копил злобу, - в следующий раз, когда вы ощутите желание  высвистывать
"Легкую гитару" в пять часов утра, я  попрошу  вас  предварительно  высунуть
голову в окно. Не то я выучусь играть на цимбалах, выучусь, разрази...
     Появление миссис Тибс с ключами в  крохотной  корзиночке  перебило  эту
угрозу и помешало ее закончить.
     Миссис Тибс извинилась за опоздание; прозвучал колокольчик; Джеймс внес
чайник и выслушал распоряжение доставить неограниченное количество гренков и
поджаренной  грудинки.  Тибс  пристроился   в   конце   стола   и,   подобно
Навуходоносору, принялся  за  кресс-салат*.  Появились  Томкинс  и  О'Блири.
Произошел обмен утренними приветствиями, и был заварен чай.
     - Боже мой! - вскричал Томкинс, смотревший в окно. -  Ах...  Уисботл...
умоляю, идите сюда... скорей!
     Мистер Уисботл встал из-за стола, все остальные подняли голову.
     - Вы  видите,  -  говорил  знаток  живописи,  устанавливая  Уисботла  в
правильную позицию, - немножко подвиньтесь...  вот  так...  вы  видите,  как
чудесно освещена левая сторона сломанной трубы на доме номер сорок восемь?
     - Господи! Конечно! - ответил Уисботл восхищенным тоном.
     - В первый раз вижу, чтобы предмет так  бесподобно  выделялся  на  фоне
чистого неба! - ахал Альфред.
     Все (за исключением Джона  Ивенсона)  поспешили  присоединиться  к  его
восторгам, ибо  мистер  Томкинс  обладал  репутацией  человека,  замечающего
красоту там, где никто другой не мог ее разглядеть, -  и  репутацией  вполне
заслуженной.
     - Я часто любовался печной трубой на Колледж-Грин в Дублине - она  была
намного эффектней,  -  сказал  патриотически  настроенный  О'Блири,  который
никогда не допускал, чтобы Ирландию хоть в чем-нибудь превзошли.
     Его заявление было встречено с очевидным недоверием,  поскольку  мистер
Томкинс объявил, что никакая труба  в  Соединенном  Королевстве  -  будь  то
сломанная или целая - не может сравниться по красоте с трубой дома N 48.
     Дверь неожиданно распахнулась, и Агнес ввела  миссис  Блосс,  одетую  в
муслиновое платье цвета  герани  и  щеголяющую  огромными  золотыми  часами,
соответствующей цепочкой и великолепным набором колец с гигантскими камнями.
Все кинулись предлагать стул, все были  представлены.  Мистер  Джон  Ивенсон
слегка наклонил голову, мистер Фредерик О'Блири, мистер  Альфред  Томкинс  и
мистер. Уисботл кланялись, как китайские болванчики  в  колониальной  лавке;
Тибс потер руки и начал описывать круги по комнате. Кто-то заметил,  что  он
закрыл один глаз и ритмично задвигал веками другого;  это  было  истолковано
как подмигивание, и говорят, что оно адресовалось Агнес. Мы опровергаем  эту
клевету, и пусть кто-нибудь посмеет возразить.
     Миссис Тибс шепотом осведомилась о здоровье миссис Блосс. Миссис  Блосс
с великолепным  презрением  к  памяти  Линдли  Меррея*  самым  обстоятельным
образом ответила на различные вопросы, вслед  за  чем  наступила  пауза,  во
время которой кушанья начали исчезать с ужасающей быстротой.
     - Не правда ли, мистер О'Блири, вам очень понравились  позавчера  дамы,
которые ехали на прием во дворец?  -  спросила  миссис  Тибс,  надеясь,  что
завяжется разговор.
     - Да, - ответил Орсон с набитым ртом.
     - Вам вряд ли приходилось видеть что-либо подобное прежде? -  подсказал
Уисботл.
     - Да, - кроме утренних приемов у вице-короля.
     - Неужели они могут сравниться с нашими приемами?
     - Они куда роскошнее.
     - Ах, не скажите, - заметил аристократ Уисботл, - вдовствующая  маркиза
Пабликкеш была одета просто великолепно, да и барон Шлаппенбахенхаузен тоже.
     - По какому поводу он представлялся ко двору? спросил Ивенсои.
     - По поводу своего прибытия в Англию.
     - Так я и думал, - проворчал радикал. - Что-то  не  слышно,  чтобы  эти
господа представлялись по поводу своего отъезда. Они не так глупы.
     - Разве кто обяжет их синетурой, - слабым голосом сказала миссис Блосс,
вступая в разговор.
     - Во всяком случае, - уклончиво заметил Уисботл,  -  это  замечательное
зрелище.
     - А вам не приходило в голову, - вопросил неугомонный радикал, - вам не
приходило в голову, что эти  бесценные  украшения  общества  оплачиваете  вы
сами?
     - Мне это, конечно, приходило в голову, -  сказал  Уисботл,  уверенный,
что приводит неопровержимый довод,  -  мне  это  приходило  в  голову,  и  я
согласен их оплачивать.
     - Ну, так мне это тоже приходило в голову, - возразил Джон Ивенсон, - и
я не согласен их оплачивать. С какой стати? Я говорю  -  с  какой  стати?  -
продолжал любитель политики, откладывая газету и стуча пальцем по  столу.  -
Существуют два великих принципа - спрос...
     - Дорогая, будь добра, чашечку чая, - перебил Тибс.
     - И предложение...
     - Будьте любезны, передайте, пожалуйста, чашку мистеру Тибсу, - сказала
миссис Тибс, прерывая это доказательство и бессознательно иллюстрируя его.
     Нить рассуждений оратора была оборвана.  Он  допил  свой  чай  и  снова
взялся за газету.
     -  Если  погода  будет  хорошая,  -  объявил  мистер  Альфред  Томкинс,
обращаясь ко всему обществу, - я поеду сегодня в Ричмонд и вернусь оттуда на
пароходе. Игра света и тени на Темзе  великолепна;  контраст  между  синевой
неба и желтизной воды бывает бесподобен.
     Мистер Уисботл замурлыкал: "Ты струись, река, сверкая".
     - У нас в Ирландии великолепные пароходы, - сказал О'Блири.
     - И правда, - сказала миссис  Блосс,  обрадованная  тем,  что  разговор
коснулся понятного предмета.
     - Удобства необычайные, - сказал О'Блири.
     - Очень необычайные, - поддержала миссис Блосс. -  Когда  мистер  Блосс
был жив, обязательства принуждали его ездить по делам в Ирландию. Я ездила с
ним, и то,  как  дамы  и  джентльмены  удобствовались  койками,  это  просто
неописательно.
     Тибс, прислушивавшийся к этому диалогу,  вытаращил  глаза  и  явно  был
склонен задать какой-то вопрос, но взгляд жены остановил его. Мистер Уисботл
рассмеялся и сказал, что Томкинс придумал каламбур; Томкинс тоже  рассмеялся
и сказал, что ничего не придумывал.
     Завтрак закончился, как  обычно  кончаются  завтраки.  Разговор  замер,
собеседники начали играть своими ложечками. Джентльмены поглядывали в  окна,
бродили по комнате и, оказавшись около двери, исчезали один за другим. Тибс,
по приказанию жены, удалился в  буфетную,  чтобы  проверить  недельный  счет
зеленщика, и, наконец, миссис Тибс и миссис Блосс остались одни.
     - Господи боже мой,  -  заговорила  последняя,  -  я  чувствую  ужасную
слабость. Как странно! (Что действительно было странно, принимая во внимание
поглощенные ею за утро четыре фунта всяких яств.) Между прочим, - продолжала
миссис Блосс, - я еще не видела этого мистера... как бишь его?
     - Мистера Гоблера? - подсказала миссис Тибс.
     - Да.
     - О! - сказала миссис Тибс.- Это таинственный человек. Завтрак, обед  и
ужин посылаются ему наверх,  и  он  иногда  неделями  не  выходит  из  своей
комнаты.
     - Я его не видела и не слышала, - повторила миссис Блосс.
     - Сегодня вечером услышите, - ответила миссис  Тибс.  -  По  вечерам  в
воскресенье он обычно стонет.
     - Меня никогда никто так не интересовал! - воскликнула миссис Блосс.
     Тихий двойной стук прервал  их  разговор.  Доложили  о  докторе  Уоски,
который затем и появился в гостиной. Это был  низенький  толстяк  с  красным
лицом, одетый, разумеется, в черное и носивший белый  накрахмаленный  шейный
платок. У него была прекрасная практика и  недурной  капиталец,  который  он
накопил, неизменно потакая самым нелепым фантазиям всех женщин  всех  семей,
куда его  приглашали.  Миссис  Тибс  выразила  намерение  удалиться,  но  ее
попросили остаться.
     - Ну-с, милая дама, как мы себя чувствуем? - осведомился Уоски  сладким
голосом.
     - Плохо, доктор, очень плохо, - еле слышно ответила миссис Блосс.
     - А! Нам надо поберечься, надо непременно следить за  собой,  -  сказал
угодливый Уоски, щупая пульс своей интересной пациентки. - Как наш аппетит?
     Миссис Блосс покачала головой.
     - Наш уважаемый друг нуждается в  самом  заботливом  уходе,  -  отнесся
Уоски к миссис  Тибс,  которая,  разумеется,  выразила  полное  согласие.  -
Впрочем, полагаясь на всеблагое провидение, я надеюсь, что с  нашей  помощью
она еще поправится.
     Миссис Тибс попыталась представить себе, на что будет похожа пациентка,
когда она еще поправится.
     - Мы должны принимать порошочки, - сказал хитрый Уоски. - А кроме того,
обильное питание, и самое главное - беречь наши нервы; нам ни в коем  случае
нельзя поддаваться нашей чувствительности. Мы должны пользоваться всем,  чем
можем, - заключил доктор, пряча гонорар, - и не волноваться.
     - Милейший человек!  -  воскликнула  миссис  Блосс,  когда  доктор  уже
садился в свой экипаж.
     - Очаровательный! Такой галантный! - ответила  миссис  Тибс,  и  колеса
загремели,  увозя  доктора  Уоски   дурачить   других   страждущих   дам   и
прикарманивать новые гонорары.
     Поскольку мы уже ранее имели случай описать обед в пансионе миссис Тибс
и поскольку все обеды там бывали обычно похожи один на другой, мы  не  будем
утомлять наших читателей подробностями хозяйственной жизни этого заведения и
прямо  перейдем  к  событиям,  сообщив  предварительно,   что   таинственный
обитатель задней гостиной был ленивым себялюбцем и ипохондриком, который все
время жаловался на свое здоровье и никогда не болел. Его характер во  многом
напоминал характер миссис Блосс, и  поэтому  между  ними  вскоре  завязались
самые дружеские отношения. Мистер Гоблер был  высок,  худ  и  бледен,  вечно
воображал, что  у  него  что-то  болит,  и  его  брюзгливое  лицо  постоянно
морщилось; короче говоря,  он  был  похож  на  человека,  которого  насильно
заставили опустить ноги в таз со слишком горячей водой.
     На  протяжении  двух-трех  месяцев  после  появления  миссис  Блосс  на
Грейт-Корэм-стрит Джон Ивеисон изо дня в день становился все более злобным и
язвительным; кроме того, в его манерах появилась еще большая внушительность,
которая ясно показывала, что он, по его мнению, сделал какое-то  открытие  и
ждет только удобного случая,  дабы  им  поделиться.  Случай  этот,  наконец,
представился.
     Как-то вечером  обитатели  пансиона,  собравшись  в  большой  гостиной,
предавались обычным занятиям. Мистер Гоблер и миссис Блосс играли в криббедж
за карточным столиком возле  среднего  окна;  мистер  Уисботл  у  фортепьяно
описывал  полукруги  на  вращающейся  табуретке,  листая  ноты  и  мелодично
напевая; Альфред