стриц.
     Прочитав  письмо,  мистер  Тимсон  встал  и  с  сомнением  взглянул  на
Парсонса.
     - Осмелюсь спросить, - обратился он к Тотлу, - знает ли наш друг о цели
вашего визита?
     - Наш друг пользуется моим полным  доверием,  -  с.  важностью  отвечал
Уоткинс.
     - В таком случае, сэр, - воскликнул Тимсон, схватив Тотла за руки, -  в
таком случае разрешите мне в его присутствии  самым  искренним  и  сердечным
образом поблагодарить вас за. ваше великодушное участие в этом деле.
     "Он воображает, что я рекомендовал его,  -  подумал  Тотл.  -  Черт  бы
побрал этих субъектов! только и думают, что о своем вознаграждении".
     -  Я  глубоко  сожалею,  что  превратно  истолковал   ваши   намерения,
милостивый  государь,  -  продолжал  Тимсон.  -  Да,  вы  поистине   человек
бескорыстный и мужественный! Мало найдется людей, которые поступили бы; так,
как вы.
     Мистер Уоткинс невольно подумал, что последнее замечание едва ли  можно
счесть за комплимент. Поэтому он поспешно осведомился:
     - Когда же будет свадьба?
     - В четверг, - отвечал Тимсон, - в четверг, в половине девятого утра.
     - Необыкновенно рано, - заметил Уоткинс  Тотл  с  видом  торжествующего
самоотречения. - Мне будет нелегко поспеть сюда к этому  часу.  (Это  должно
было изображать шутку.)
     - Не беспокойтесь, друг мой, - любезно произнес Тимсон, еще раз с жаром
пожимая руку Тотлу, - коль скоро мы увидим вас за завтраком, то...
     - Гм! - произнес Парсонс с таким Странным выражением, какое,  вероятно,
никогда еще не появлялось ни на одной человеческой физиономии.
     - Что?! - вскричал в тот же миг Уоткинс Тотл.
     - Я хотел сказать, что коль  скоро  мы  увидим  вас  за  завтраком,  мы
извиним ваше отсутствие при  обряде,  хотя,  разумеется,  нам  доставило  бы
величайшее удовольствие, если бы вы на нем присутствовали, -  отвечал  Тим-.
сон.
     Мистер Уоткинс Тотл, шатаясь, прислонился к стене и устремил на Тимсона
устрашающе пронзительный взор.
     - Тимсон, - проговорил. Парсонс,  торопливо  разглаживая  левой  -рукою
свою шляпу, - кого вы подразумеваете под словом "мы"?
     - Как это  кого?  Разумеется,  будущую  миссис  Тимсон,  то  есть  мисс
Лиллертон, - пробормотал Тимсон, тоже с глупейшим видом.
     - Нечего вам глазеть на этого болвана! -  раздраженно  крикнул  Парсонс
Тимсону,  который  с  изумлением  наблюдал  диковинные  гримасы,  искажавшие
физиономию Уоткинса Тотла. - Потрудитесь лучше в двух  словах  изложить  мне
содержание этого письма.
     - Это письмо от мисс Лиллертон, с которой я вот  уже  пять  недель  как
помолвлен по всем правилам, - отвечал Тимсон. - Ее необычайная щепетильность
и странные понятия о некоторых предметах до сих пор мешали мне привести наши
отношения к той цели, к которой я так страстно стремлюсь. Она пишет мне, что
открылась миссис Парсонс, желая иметь ее своею  наперсницей  и  посредницей,
что миссис Парсонс посвятила в тайну этого почтенного  джентльмена,  мистера
Тотла, и что он, в самых любезных и  деликатных  выражениях,  предложил  нам
свое содействие и даже взял на себя труд доставить  это  письмо,  в  котором
заключается обещание, коего я так  долго  и  тщетно  домогался,  -  то  есть
совершил великодушнейший поступок, за что я ему вечно буду обязан.
     - Прощайте, Тимсон, - сказал Парсонс, поспешно направляясь к  выходу  и
увлекая за собою ошеломленного Тотла.
     - Может быть, вы еще посидите, откушаете чего-нибудь? - спросил Тимсон.
     - Благодарю, я уже сыт по горло,  -  ответил  Парсонс  и  пошел  прочь,
сопровождаемый совершенно обалдевшим Уоткинсом Тотлом.
     Мистер Габриэл Парсонс посвистывал до тех пор,  пока  не  заметил,  что
давно прошел мимо собственной калитки. Тут он вдруг остановился и сказал:
     - А вы неглупый малый, Тотл.
     - Не знаю, - отвечал несчастный Уоткинс.
     - Пожалуй, вы теперь будете утверждать, что во всем виновата Фанни.
     - Я ничего не понимаю, - отвечал окончательно сбитый с толку Тотл.
     - Ну, что ж, - заявил Парсонс, поворачивая к дому, - в  следующий  раз,
когда будете делать предложение, выражайтесь ясно и  не  упускайте  удачного
случая. И в следующий раз, когда  вас  посадят  в  долговую  тюрьму,  будьте
паинькой, сидите тихо и ждите, пока я вас оттуда выкуплю.
     Когда и каким образом мистер Уоткинс Тотл возвратился на Сесил-стрит  -
покрыто мраком неизвестности. Его башмаки были на другое утро  обнаружены  у
дверей его спальни, но по свидетельству его квартирной хозяйки он в  течение
суток не выходил оттуда и не  принимал  никакой  пищи.  По  истечении  этого
срока, когда собравшийся  на  кухне  военный  совет  решал,  не  позвать  ли
приходского надзирателя, чтобы в его присутствии взломать дверь, Тотл  вдруг
позвонил и потребовал чашку молока с водой. На следующее утро он ел  и  пил,
как  обыкновенно,  но  спустя  неделю,  читая  в  утренней   газете   список
бракосочетаний, снова занемог и уж больше не поправлялся.
     Через несколько недель после  вышеописанных  событий  в  Риджент-канале
было обнаружено тело неизвестного джентльмена. В кармане его панталон  нашли
четыре шиллинга  и  три  с  половиною  пенса,  объявление  о  бракосочетании
какой-то дамы, очевидно вырезанное из воскресного номера газеты,  зубочистку
и футляр с визитными карточками,  которые  безусловно  дали  бы  возможность
опознать несчастного джентльмена, если 6 только не  оказалось,  что  на  них
ничего не написано. Незадолго до этого мистер Уоткинс  Тотл  ушел  из  своей
квартиры. На следующее утро был предъявлен счет, который до сих пор  еще  не
оплачен, а вскоре вслед за  тем  на  окне  его  гостиной  появился  билетик,
который до сих пор еще не снят.

        ГЛАВА XI
                            Крестины в Блумсбери

                              перевод М.Лорие

     Мистер Никодемус Сплин - "Долгий Сплин", как называли его  знакомые,  -
был холостяк шести  футов  ростом  и  пятидесяти  лет  от  роду,  сухопарый,
сердитый, желчный и  чудаковатый.  Доволен  он  бывал  только  тогда,  когда
чувствовал себя несчастным; и особенно  несчастным  чувствовал  себя  тогда,
когда имел все  основания  быть  довольным.  Единственной  его  утехой  было
доставлять людям неприятности - вот тут он и впрямь наслаждался  жизнью!  Он
был обременен службой в Английском банке, получал пятьсот  фунтов  в  год  и
снимал в Пентонвилле меблированную комнату на втором этаже, прельстившую его
тем, что из  окон  ее  открывался  унылый  вид  на  соседнее  кладбище.  Все
надгробные памятники он знал  наперечет  и  к  обряду  погребения  относился
весьма сочувственно. Знакомые считали его угрюмым, а он считал себя нервным;
они говорили, что  ему  здорово  везет,  он  же  уверял,  что  он  -  "самый
несчастный человек на свете". Но хоть сердце у него было холодное, хоть он и
воображал себя  обиженным  судьбой,  все  же  имелись  и  у  него  кое-какие
привязанности. Он чтил память Хойла*, потому что сам виртуозно играл в вист,
сохраняя непроницаемую мину и только посмеиваясь, когда нетерпеливый партнер
начинал горячиться. Он обожал царя Ирода за избиение младенцев; и если питал
к кому-нибудь особенную ненависть, так это к детям. Впрочем, едва  ли  можно
сказать, что он кого-нибудь ненавидел - он просто никого и ничего не  любил;
но,  пожалуй,  больше  всего  раздражали   его   кэбы,   старухи,   неплотно
закрывающиеся двери и кондукторы  омнибусов.  Он  состоял  членом  "Общества
борьбы с пороком" ради удовольствия пресекать любое безобидное развлечение и
жертвовал немалые  деньги  на  содержание  двух  странствующих  методистских
священников,  теша  себя  надеждой,  что  если  есть  люди,  которые,  волею
обстоятельств, вполне счастливы в этой жизни, то счастье это можно отравить,
внушив им страх перед жизнью загробной.
     У мистера Сплина был племянник - молодой  человек,  с  год  тому  назад
женившийся, и в некотором роде  его  любимец,  потому  что  на  нем  дядюшке
особенно удобно было упражнять свою способность причинять  людям  огорчения.
Мистер Чарльз Киттербелл  был  худенький,  щупленький  человек  с  большущей
головой и  пухлой,  добродушной  физиономией.  Он  походил  на  съежившегося
великана, у которого только лицо и голова еще сохранили прежние  размеры,  и
косил так, что, разговаривая с ним, невозможно было понять, куда он смотрит.
Кажется, что глаза его устремлены на стену, а он в это время так  и  сверлит
вас  взглядом.  В  общем,  встретиться  с  ним  глазами  не   было   никакой
возможности,  и  оставалось  только  благодарить  небо,  что   такие   глаза
встречаются не часто. К этим особенностям можно добавить, что мистер  Чарльз
Киттербелл был существом в высшей степени  бесхитростным  и  прозаическим  и
проживал  со  своею  супругой  в  собственном  доме  на  Грейт-Рассел-стрит,
Бедфорд-сквер. (Аристократическое "Бедфорд-сквер" дядя Сплин всегда  заменяя
вульгарным "Тоттенхем-Корт-роуд".)
     - Нет, право же, дядя, вы должны, просто должны пообещать, что будете у
нас крестить, - сказал мистер Киттербелл однажды утром, в  беседе  со  своим
почтенным родичем.
     - Не могу, никак не могу, - отвечал Сплин.
     - Но почему? Джемайма будет страшно огорчена. Ведь это не доставит  вам
почти никаких хлопот.
     - Хлопот я не боюсь, - ответствовал самый несчастный человек на  свете,
- но нервы мои в таком состоянии... я не выдержу всей этой канители.  Ты  же
знаешь,  я  не  терплю  выезжать  из  дому.  Ради  бога,  Чарльз,  перестань
вертеться, ты меня с ума сведешь!
     Мистер Киттербелл, нисколько не щадя нервов своего дядюшки,  уже  минут
десять занят был тем, что, держась рукой за конторку и приподняв  три  ножки
табурета, на котором сидел, описывал круг за кругом на четвертой.
     - Виноват, дядя,  -  сконфуженно  пробормотал  Киттербелл  и,  отпустив
конторку, брякнул табурет всеми четырьмя ножками об пол с такой  силой,  что
чуть не пробил половицы. - Нет, прошу вас, не отказывайтесь. Вы  же  знаете,
если родится мальчик, нужны два крестных отца.
     - Если! - воскликнул Сплин. - Почему не сказать прямо, мальчик это  или
нет?
     - Я бы с радостью вам сказал, но это невозможно.  Не  могу  я  сказать,
мальчик это или девочка, когда ребенок еще не родился.
     - Не родился? -  переспросил  Сплин,  и  проблеск  надежды  озарил  его
мрачные черты. - Ага, так, значит, может родиться девочка, и тогда я вам  не
понадоблюсь, а если будет мальчик, он еще может умереть до крестин.
     - Не дай бог, - сказал будущий отец, и на лице его изобразился испуг.
     - Не дай бог, - согласился Сплин, явно  довольный  направлением,  какое
принял разговор. На душе у него стало веселее. - Я-то надеюсь на лучшее,  но
в первые два-три дня жизни с детьми нередко случаются такие несчастья. - Мне
говорили, что родимчик -  самое  обычное  дело,  а  судороги  -  вещь  почти
неизбежная.
     - Помилосердствуйте, дядя! - пролепетал Киттербелл, задыхаясь.
     - Да. Моя  квартирная  хозяйка...  сейчас  вспомню  точно,  когда...  в
прошлый вторник... разрешилась от бремени прекрасным  мальчиком.  В  четверг
вечером нянька сидела с ним у камина, он был  здоровехонек.  Вдруг  он  весь
посинел и стал корчиться. Тут же  послали  за  доктором,  перепробовали  все
средства, но...
     - Какой ужас! - перебил ошеломленный Киттербелл.
     - Ребенок, конечно, умер. Правда, твой ребенок может и  не  умереть;  и
если он окажется мальчиком и к тому же доживет до  дня  крестин,  -  что  ж,
придется  мне,  видно,  быть  одним  из  восприемников.  -  В   предвкушении
катастрофы Сплин заметно смягчился.
     - Благодарю вас, дядя, - молвил взволнованный племянник, горячо пожимая
Сплину руку, словно тот оказал ему неоценимую услугу. - Я, пожалуй, не стану
передавать жене того, что вы мне рассказали.
     -  Да,  если  состояние  духа  у  нее  неважное,  лучше,  пожалуй,   не
рассказывать ей про столь печальный случай,  -  согласился  Сплин,  который,
разумеется, сочинил эту историю от первого до последнего слова,  -  хотя,  с
другой стороны, тебе как мужу надлежало бы подготовить ее к самому худшему.
     Дня через два после этого Сплин, читая утреннюю газету в кухмистерской,
которой он был постоянным посетителем, увидел такую заметку:

     РОЖДЕНИЯ.
     В субботу 18-го сего месяца, на
     Грейт-Рассел-стрит у супруги Чарльза
     Киттербелла, эсквайра, - сын.

     - Значит, все-таки мальчик! - вскричал он, хлопнув газетой  об  стол  к
великому удивлению официантов.  -  Все-таки  мальчик!  -  Однако  он  быстро
успокоился, прочитав цифры смертности среди детей грудного возраста.
     Прошло шесть недель,  и  Сплин,  не  получая  от  Киттербеллов  никаких
известий,  уже  льстил  себя  надеждой,  что  младенец   умер,   как   вдруг
нижеследующее письмо, к великому его огорчению, убедило его в противном:

                                                         "Грейт-Рассел-стрит
                                                           Понедельник утром

     Дражайший дядюшка!
     Вы, несомненно, будете  рады  узнать,  что  моя  дорогая  Джемайма  уже
выходит из своей комнаты и что  Ваш  будущий  крестник  в  добром  здоровье.
Вначале он был очень худенький, но сейчас уже подрос и,  как  говорит  няня,
день ото дня толстеет. Он много плачет, и цвет лица у него  очень  странный,
что сильно смущало меня и Джемайму; но няня говорит, что так всегда  бывает,
а мы, естественно, еще ничего не знаем о таких вещах, почему и полагаемся на
то, что говорит няня. Нам кажется, что он  будет  очень  умненький,  и  няня
говорит, что наверно будет, потому что он нипочем не  хочет  засыпать.  Само
собой разумеется, все мы очень счастливы, только немного устали, так как  он
всю ночь не дает нам спать; но няня говорит, что в первые шесть-семь месяцев
ничего другого и ждать нельзя. Ему привили оспу, но проделали  эту  операцию
не очень ловко, вследствие  чего  в  ручку  ему  вместе  с  вакциной  попали
маленькие осколки стекла. Этим, возможно, и  объясняется,  что  он  немножко
капризничает; так, во всяком случае,  говорит  няня.  Крестины  состоятся  в
пятницу в двенадцать часов, в церкви св. Георгия на Харт-стрит.  Наречен  он
будет Фредерик Чарльз Уильям. Очень просим Вас приехать не позднее, чем  без
четверти двенадцать. Вечером у нас соберется несколько близких друзей, среди
которых мы, конечно, рассчитываем видеть и Вас. С  грустью  должен  сказать,
что бедный мальчик сегодня что-то беспокоен - боюсь, не лихорадка ли у него.
Остаюсь, дорогой дядюшка,
                               преданный Вам
                                                          Чарльз Киттербелл.

     P. S. Распечатываю письмо: хочу добавить, что мы только что  обнаружили
причину беспокойного поведения маленького Фредерика. Дело  не  в  лихорадке,
как я опасался, а  в  небольшой  булавке,  которую  няня  вчера  вечером  по
нечаянности воткнула ему в ножку. Булавку мы вытащили, и сейчас он чувствует
себя лучше, хотя и плачет еще очень горько".

     Едва ли нужно говорить о  том,  что  интересное  послание,  приведенное
нами, не доставило большой радости ипохондрику Сплину. Однако отступать было
поздно; решив, что надо по крайней мере не ударить в грязь лицом (более  чем
когда-либо кислым), он купил для младенца  Киттербелла  красивый  серебряный
стаканчик и велел незамедлительно выгравировать на нем инициалы Ф. Ч. У. К.,
а также обычные завитушки в виде усиков дикого винограда и огромную точку.
     В понедельник погода была хорошая, во вторник прямо-таки прекрасная,  в
среду не хуже, а в четверг чуть ли не еще лучше - четыре погожих дня  подряд
в Лондоне! Кучера наемных карет готовы были взбунтоваться, а метельщики улиц
уже начинали сомневаться в существовании промысла божия.  "Морнинг  Геральд"
сообщила своим читателям, что,  по  слухам,  одна  старушка  в  Кемден-Тауне
сказала,  будто  такой  прекрасной  погоды  "и  старики  не   запомнят";   а
излингтонские клерки с  большими  семьями  и  маленьким  жалованьем  скинули
черные гетры, презрели свои некогда зеленые  ластиковые  зонты  и  шагали  в
Сити, гордо выставляя напоказ  белые  чулки  и  начищенные  штиблеты.  Сплин
созерцал все происходящее презрительным  взором  -  его  триумф  был  не  за
горами. Он знал, что, продержись хорошая погода не четыре дня, а хоть четыре
недели, все равно, как только ему потребуется ехать в гости,  польет  дождь.
Он черпал мрачное удовлетворение в своей уверенности, что к  пятнице  погода
испортится, - и он не ошибся.
     - Так я и знал, - сказал Сплин в пятницу, в половине двенадцатого утра,
заворачивая за угол напротив дома лорд-мэра. - Так я  и  знал;  раз  уж  мне
понадобилось куда-то ехать - кончено.
     И в самом деле, от такой  погоды  впору  было  приуныть  и  куда  более
жизнерадостному человеку. Дождь лил без передышки с восьми утра; люди шли по
Чипсайду мокрые. продрогшие, забрызганные грязью. Самые разнообразные  давно
забытые хозяевами зонты были извлечены на свет божий.  В  проезжавших  кэбах
седока  скрывали  наглухо  задернутые  жесткие  коленкоровые   занавески   -
точь-вточь как таинственные картины в замках у миссис Рэдклиф;  от  лошадей,
тащивших омнибусы, валил пар, как от паровой машины; никто и не думал о том,
чтобы переждать дождь под аркой или в подъезде, - всем было  ясно,  что  это
дело безнадежное; и все спешили  вперед,  толкаясь,  чертыхаясь,  скользя  и
потея, как новички-конькобежцы, цепляющиеся за спинку деревянных  кресел  на
Серпантайне в морозное воскресное утро.
     Сплин остановился в нерешительности; идти пешком нечего было и думать -
по случаю крестин он оделся  в  парадный  костюм.  Взять  кэб  -  непременно
вывалит на мостовую; карета же, как он считал, была ему не по средствам.  На
углу напротив стоял готовый к отправлению омнибус - медлить было  нельзя,  -
Сплин ни разу не слышал, чтобы омнибус опрокинулся или лошади понесли, ну, а
если кондуктор вздумает его столкнуть, он сумеет поставить его на место.
     - Пожалуйте, сэр! - крикнул юнец, разъезжавший в  должности  кондуктора
на "Деревенских  ребятах"  -  так  назывался  омнибус,  привлекший  внимание
Сплина. Сплин стал переходить улицу.
     - Сюда, сэр! - заорал  кучер  омнибуса  "Эй  вы,  залетные!",  осаживая
лошадей так, чтобы загородить доступ к дверцам конкурента. -  Сюда,  сэр,  у
него полно.
     Сплин заколебался. Увидев  это,  "Деревенские  ребята"  стали  обливать
"Залетных" потоками брани;  уладить  спор  к  общему  удовлетворению  взялся
кондуктор подоспевшего "Адмирала Нэпира": схватив Сплина  поперек  туловища,
он  втолкнул  его  в  свой  омнибус,  где  как  раз   оставалось   незанятым
шестнадцатое место.
     - Так-то лучше! - сказал "Адмирал", и вот уже колымага мчится  галопом,
как пожарная машина, а похищенный пассажир, согнувшись в три погибели и едва
держась на ногах, при  каждом  толчке  валится  то  вправо,  то  влево,  как
"Джек-в-Зелени" на майском гулянье,  увивающийся  около  "миледи"  с  медным
половником.
     - Ради всего  святого,  куда  же  мне  сесть?  -  обратился  бедняга  к
какому-то пожилому джентльмену. после того как в четвертый раз плюхнулся ему
на колени.
     - Куда угодно, только не на меня верхом, сэр, - сердито отвечал тот.
     - Может быть,  джентльмен  предпочтет  сесть  верхом  на  лошадь,  -  с
усмешкой предложил отсыревший адвокатский клерк в розовой рубашке.
     Упав еще несколько раз, Сплин втиснулся, наконец, на  свободное  место,
имевшее, правда, то неудобство, что оно приходилось между окном, которое  не
закрывалось, и дверью, которую то и дело нужно было открывать; к тому же  он
оказался в тесном соприкосновении с пассажиром, который все  утро  ходил  по
улицам без зонта и выглядел так, словно просидел целый день в бочке с водой,
- только еще мокрее.
     - Не хлопайте дверью, - сказал Сплин кондуктору, когда  тот  закрыл  ее
снаружи, выпустив четырех пассажиров. - Я о