желаем счастья, проживут всю жизнь без суровых испытаний, безутешного  горя,
тяжких невзгод и невозвратимых утрат! - Тут вероломный изменник сделал паузу
и медленно  извлек  из  кармана  огромных  размеров  белый  носовой  платок.
Несколько дам последовали его примеру. - Чтобы  эти  испытания  миновали  их
возможно дольше вот чего я искренне желаю, вот о  чем  молю  бога.  (Бабушка
новорожденного громко всхлипнула.) Я верю и надеюсь, леди и джентльмены, что
младенец,  на  чьих  крестинах  мы  сегодня  пируем,  не  будет  вырван   из
родительских объятий безвременной смертью  (несколько  батистовых  платочков
пошло в ход); что его юное и сейчас по всей  видимости  здоровое  тельце  не
подточит коварный  недуг.  (Здесь  Сплин,  уловив  признаки  волнения  среди
замужних дам, окинул стол злобно-торжествующим взглядом.) Я не сомневаюсь  в
том, что вы, как и я,  желаете  ему  вырасти  и  стать  опорой  и  утешением
родителей.  ("Браво,  браво!"  -  пролепетал  мистер  Киттербелл  и   громко
всхлипнул.) Но, ежели пожелание  наше  не  исполнится,  ежели  он,  выросши,
забудет о своем сыновнем долге, ежели отцу и матери  его  суждено  на  опыте
познать   горчайшую   из   истин,   что   "острей   змеиного   укуса   детей
неблагодарность"...  -  Тут  миссис  Киттербелл,  прижав  к  глазам  платок,
выбежала из комнаты в сопровождении нескольких дам и забилась в  нервическом
припадке. Ее супруг  и  повелитель  пребывал  почти  в  столь  же  плачевном
состоянии;  общее  же  впечатление  сложилось  скорее  в  пользу  Сплина,  -
как-никак, люди ценят сильные чувства.
     Происшествие это, само собой разумеется,  вконец  испортило  так  мирно
протекавшее торжество. Те, кто только что с аппетитом насыщался  тартинками,
конфетами  и  глинтвейном,  теперь  требовали  уксуса,   холодной   воды   и
нюхательных солей. Миссис Киттербелл тотчас увели  в  ее  покои,  музыкантам
велели  замолчать,  девицы  перестали  кокетничать,  и   гости   мало-помалу
разъехались. Сплин ушел, едва началась вся эта кутерьма, и отправился  домой
пешком, легким шагом и (насколько это  было  для  него  возможно)  с  легким
сердцем. Его квартирная хозяйка выражала готовность присягнуть, что  слышала
в тот вечер через стену, как он, заперев за собою  дверь,  смеялся  зловещим
смехом.  Однако  утверждение  это  столь  невероятно  и  столь  явно  отдает
неприкрытой ложью, что ему по сей день никто не верит.
     С того времени, к которому относится  наш  рассказ,  семейство  мистера
Киттербелла изрядно увеличилось. Теперь у  него  уже  два  сына  и  дочь;  и
поскольку есть  основания  полагать,  что  в  недалеком  будущем  число  его
цветущих  отпрысков  еще  возрастет,  он  усердно   подыскивает   достойного
кандидата  в  крестные  отцы.  Этому  кандидату  мистер  Киттербелл  намерен
предъявить два требования; он должен дать  торжественное  обещание,  что  не
будет произносить застольных речей; и он не должен иметь никакого  отношения
к "самому несчастному человеку на свете".

        ГЛАВА XII
                               Смерть пьяницы

                           перевод Т.Литвиновой

     Мы  берем  на  себя  смелость  утверждать,  что  в  памяти  у   каждого
наблюдательного человека, имеющего обыкновение изо дня в день  прогуливаться
по одной и той же людной  улице  и  кому,  таким  образом,  многие  там  уже
примелькались, непременно запечатлелась одна какая-нибудь личность, убогая и
жалкая до последней степени, которая  запомнилась  ему,  собственно,  еще  и
оттого, что нынешний вид ее был свойственен ей не всегда, что опускалась она
тут же, у него на глазах, шаг за  шагом,  постепенно  и  как-то  неприметно,
покуда откровенная нищета и лохмотья не поразили его вдруг и  с  болезненной
какой-то силой.  В  самом  деле,  всякому,  кто  вращался  сколько-нибудь  в
обществе или кто по роду своей деятельность соприкасался  с  большим  кругом
людей и кому доводилось в  случайно  повстречавшемся  на  улице  человеке  -
грязном, нищем и больном -  узнавать  старого  знакомца,  припомнится  и  то
время,  когда  это  же  существо   было   клерком   или   вполне   почтенным
ремесленником, - словом, когда оно подвизалось  на  том  или  ином  поприще,
сулившем процветание в будущем и  дававшем  достаток  в  настоящем.  А  наши
читатели - разве среди их бывших знакомых не сыщется  такая  погибшая  душа,
такой вконец опустившийся человек? В голодном унынии бродит  он  по  улицам,
встречая повсюду суровое равнодушие, и богу одному известно, чем  он  только
жив.  Явление,  увы,  слишком  распространенное,  чтобы  быть  кому-либо   в
диковину! И слишком часто возникает оно от одной  и  той  же  причины  -  от
пьянства, от этого безудержного влечения к медленной и верной  отраве,  этой
страсти, которая не считается ни с чем на свете, заставляет забывать о жене,
детях, счастье, положении в обществе и бешено увлекает свои жертвы  вниз,  в
бездну, в смерть.
     Несчастья и житейские невзгоды привели  иного  к  губительному  пороку.
Обманутые надежды, смерть кого-нибудь из близких или  та  затаенная  печаль,
что не убивает человека сразу, а медленно, исподволь  точит  сердце,  довели
его до исступления, до того отвратительного умопомешательства, когда человек
сам, своею рукой, навлекает на себя медленную, неминучую  гибель.  Насколько
больше, однако, таких, что сознательно, с открытыми глазами бросаются в этот
омут, из которого нет возврата, который, напротив,  затягивает  свою  жертву
все глубже и глубже, не оставляя ей в конце концов и проблеска надежды.
     Именно такой человек стоял однажды у постели умирающей жены. Его глухие
стоны мешались с простодушной  молитвой  коленопреклоненных  детей.  Комната
была убого и скудно обставлена. В бледных чертах женщины, которую жизнь  уже
заметно торопилась покинуть, нетрудно было прочесть всю повесть горя,  нужды
и мучительной заботы, год за годом неустанно  терзавших  ее  сердце.  Старая
женщина, вся в слезах, поддерживала голову умирающей. Но  не  к  ней,  не  к
матери, обращено  было  изможденное  лицо;  не  материнскую  руку  судорожно
сжимали дрожащие, холодеющие пальцы - они сжимали руку мужа; глаза,  которым
суждено было вот-вот угаснуть, были устремлены на его лицо,  и  он  трепетал
под этим взглядом. Одежда на нем была  измята  и  неопрятна,  лицо  опухшее,
глаза воспалены и мутны. Верно, среди какой-нибудь дикой оргии его вызвали к
печальному одру смерти.
     Лампа,  защищенная  козырьком,  тускло  освещала   собравшихся   вокруг
постели; глубокая, непроницаемая тень обволакивала остальную часть  комнаты.
За окном все было погружено  в  ночное  безмолвие;  в  комнате  царил  покой
смерти. Лишь мерное тиканье карманных часов, висевших над камином,  нарушало
глубокую тишину, но тем, кто был в комнате, слышалось что-то роковое в  этом
звуке, ибо все знали,  что  идет  счет  последним  минутам  пребывания  души
человеческой в бренном ее жилище.
     Страшное это дело - сидеть возле умирающего и ждать приближения смерти;
знать, что надежды нет, что выздоровление невозможно;  считать  нескончаемые
часы, ночь за ночью, долгие ночи подряд... такие ночи знает лишь  тот,  кому
доводилось просиживать их у постели больного! Мороз подирает по коже,  когда
лежащее перед вами беспомощное существо в забытьи  и  беспамятстве  начинает
открывать заветные тайны своего сердца, годами доселе лежавшие  под  спудом.
Подумать только человек хитрит и таится всю жизнь затем лишь, чтобы к  концу
ее, в бреду и горячке, сорвать с себя  маску!  Чего  только  не  услышишь  у
постели умирающего! Тут открываются такие  грехи,  такие  преступления,  что
слушатель подчас, опасаясь за собственный  рассудок,  в  ужасе  и  омерзении
бежит вон. И сколько несчастных так и умирает в одиночестве - ибо злодеяния,
о которых они бредят в свои предсмертные  часы,  отпугивают  от  них  самых,
казалось бы, бестрепетных людей.
     Никаких предсмертных признаний,  впрочем,  не  раздавалось  с  постели,
вкруг которой стояли на коленях дети. Сдавленные  их  всхлипывания  и  стоны
одни нарушали тягостную тишину  каморки.  Но  вот  судорожно  сжатые  пальцы
разжались в последний раз, умирающая перевела взор с детей на отца и, силясь
что-то выговорить, откинулась на подушки, и столько безмятежного спокойствия
было в этом движении, что, казалось, она всего лишь погрузилась в  сон.  Все
склонились над нею, стали звать ее,  сперва  вполголоса,  а  потом  громким,
пронзительным воплем  отчаяния.  Ответа  не  было.  Стали  прислушиваться  к
дыханию - ни вздоха. Пытались нащупать сердце - оно не  билось.  Сердце  это
было разбито, а та, кому оно принадлежало, - мертва!
     Муж опустился на стул подле постели и прижал ладони к пылающему лбу. Он
обвел взглядом всех своих детей, но, встречая всякий раз глаза, полные слез,
невольно отворачивался. Никто не шепнул ему сочувственного  слова,  ни  один
ласковый взгляд не скользнул по его лицу! Все сторонились его, все  отводили
глаза. Пошатываясь, вышел  он  из  комнаты,  и  никто  не  поспешил  за  ним
вдогонку, никто не кинулся утешать вдовца.
     А было время,  когда  толпа  друзей  окружила  бы  его  в  беде,  когда
непритворное участие их смягчило бы его горе. Куда  же  они  делись  теперь?
Друзья, родные, просто знакомые - все они бросили его,  все  отступились  от
пьяницы. Одна жена оставалась ему преданной - в радости и в  горе,  несмотря
на недуги и нищету. А он? Как вознаградил он ее? Приплелся из  кабака  к  ее
смертному одру, еле поспел принять ее последний вздох.
     Он выбежал из дому и быстро зашагал по  улице.  Раскаяние,  ужас,  стыд
завладели им всецело. Еще хмельной от выпитого вина, потрясенный только  что
пережитой сценой, он вошел в тот самый кабак, который так  недавно  покинул.
Стакан следовал за стаканом. Кровь разыгралась,  голова  пошла  кругом.  Что
смерть? Все помрем. Вот и она померла. Он был недостоин ее - слава богу,  ее
родня не упускала  случая  напомнить  ему  об  этом.  Черт  бы  побрал  этих
родственников! Разве они не бросили  ее  сами,  предоставив  ей  изнывать  в
одиночестве? Ну что ж, - она умерла, и, кто знает, может быть счастлива. Все
к лучшему. Еще стаканчик - и еще один! Ура! Жизнь в конце концов не такая уж
плохая штука, и надо жить, пока живется!
     Шли годы; дети - их было четверо - выросли и уже не были детьми. Только
отец их оставался тем же, что и прежде.  Еще  беднее,  еще  ободранное,  еще
бесшабашнее на вид, это был все тот же  отчаянный  и  неисправимый  пьяница.
Сыновья давно одичали, ими завладела улица, и они покинули отца;  оставалась
при нем одна дочь; она работала не покладая рук, и  ему  всегда  -  если  не
уговорами, то побоями - удавалось выжать  из  нее  деньги  на  кабак.  А  он
продолжал идти своей дорогой и жил в свое удовольствие.
     Однажды вечером - было никак не больше десяти часов (дело  в  том,  что
вот уже несколько дней как его дочь хворала, и, следовательно,  засиживаться
в распивочной ему было не на что) - он  направлялся  домой  и  сам  с  собой
рассуждал о том, что, собственно, не мешало бы ему обратиться к  приходскому
врачу; нужно ведь, чтобы она поскорее начала снова зарабатывать  деньги.  До
сих пор он даже не удосужился порасспросить ее, что же у нее  болит?  Стояла
промозглая декабрьская погода; дул пронзительный ветер,  дождь  лил  как  из
ведра. Выпросив несколько медяков у прохожего и купив на них  немного  хлеба
(он был как-никак заинтересован в том, чтобы дочь его не умерла  с  голода),
он торопливо, сквозь дождь и ветер, пробирался домой.
     Где-то за Флит-стрит,  между  этой  улицей  и  набережной,  расположено
несколько убогих, узких переулочков, которые в совокупности своей составляют
часть бывших монастырских владений Уайтфрайерс;* в один из этих  переулочков
он и направил свои стопы.
     Убожеством и грязью двор, в который он завернул, мог  бы  потягаться  с
самым мрачным закоулком этой древней обители в самую грязную и  разнузданную
пору ее существования. Стены домов - в два, три и  четыре  этажа  высотой  -
переливали теми неописуемыми оттенками, в какие  время,  сырость  и  плесень
обыкновенно расцвечивают строения, сколоченные из грубых,  нетесаных  досок.
Разбитые стекла были  заделаны  бумагой  и  грязными  тряпками.  Двери  едва
держались на петлях. По сторонам каждого окна торчали палки, между  которыми
была протянута веревка для белья. Отовсюду доносились брань или шум попойки.
     Одинокий фонарь, стоящий посреди двора, не горел то ли особенно  буйный
порыв ветра его погасил, то ли это распорядился кто-то из  жильцов,  имеющий
веские причины для того, чтобы его резиденция не слишком бросалась в  глаза.
Неровная, выщербленная мостовая тускло освещалась чахлыми свечами, там и сям
мерцавшими в окнах счастливцев, которые могли позволить себе такую  роскошь.
Проходящая вдоль двора,  в  самой  середине  его,  сточная  канава  издавала
зловонье, как бы разбуженное дождем; ветер  со  свистом  врывался  в  ветхие
лачуги, двери и ставни скрипели, и оконные стекла дребезжали с такой  силой,
что, казалось, еще немного и рухнет все подворье.
     А тот, за кем мы последовали в эту трущобу, продолжал шагать в темноте,
поминутно оступаясь то в канаву, то в ее притоки,  образованные  дождем.  Он
прошел в глубь двора и остановился у последнего дома. Дверь, вернее то,  что
от нее осталось, была  наполовину  открыта  -  для  удобства  многочисленных
обитателей дома; он стал карабкаться по темной ветхой лестнице на чердак.
     Две-три  ступеньки  отделяли  его  от  двери,  как   вдруг   она   сама
распахнулась; девушка, такая же тощая  и  хилая,  как  свечка,  которую  она
бережно заслоняла рукой, робко выглянула на лестницу.
     - Это ты, отец? - спросила она.
     - А то кто же? - хмуро отозвался он. - Чего ты дрожишь? Или ты думаешь,
я много выпил сегодня? Без денежек не больно разгуляешься,  а  чтоб  денежки
были, работать надо, вот  что!  Да  что  это,  в  самом  деле,  стряслось  с
девчонкой?
     - Мне  худо,  отец,  мне  очень  худо,  -  сказала  девушка  и  тут  же
разрыдалась.
     - А-а, - протянул он тоном человека, вынужденного, наконец, против воли
признать неприятный для него факт. - Ну, что ж, надо поправляться, а то  так
и будем сидеть без денег. Ты бы сходила к приходскому врачу да попросила  бы
у него какого-нибудь лекарства. Зря, что ли, они деньги получают, черт бы их
подрал! Да что это ты в дверях стала? Пусти - ну?
     - Отец, - прошептала девушка, прикрыв дверь  и  заслонив  ее  собой.  -
Уильям вернулся.
     - Кто? - переспросил он. вздрогнув.
     - Тише, - сказала девушка, - Уильям. Наш Уильям.
     - Что ему нужно? - спросил он, сдерживая гнев. - Денег? Пить-есть?  Ну,
так он ошибся адресом. Дай-ка мне свечу - да дай же сюда, дурєха, я  его  не
съем! - И, вырвав свечу из ее рук, он шагнул в комнату.
     На старом сундучишке, подперев руками голову и устремив глаза  на  едва
тлеющие угольки в очаге, сидел молодой человек лет  двадцати  двух  на  вид,
очень худо одетый - в плохонькой куртке из грубой материи и таких же штанах.
При виде отца он вскочил.
     - Запри дверь, Мэри, - торопливо проговорил молодой  человек.  -  Запри
дверь! Да ты, никак, меня не узнаешь, отец? Ну, да с тех пор,  как  ты  меня
выгнал из дому, прошло немало времени - не диво, что ты меня забыл.
     - Так что же тебе тут нужно? -  спросил  отец,  садясь  на  табурет  по
другую сторону очага. - Что тебе нужно?
     - Убежище, - отвечал сын. - Я попал в беду. Ну вот. Если меня схватят -
петля на шею. Это - как пить  дать.  Если  вы  меня  тут  не  укроете,  меня
непременно схватят. Это тоже как пить дать. Вот и все.
     - Так, стало быть,  ты  грабежами  да  убийствами  занимаешься,  да?  -
спросил отец.
     - Стало быть, так, - отвечал сын. - Тебя это удивляет, отец?
     Он в упор посмотрел на отца, тот отвел глаза и потупился.
     - Где твои братья? - спросил он после продолжительного молчания.
     - Там, где они уже не станут тебя беспокоить. Джон уехал в  Америку,  а
Генри умер.
     - Умер! - воскликнул отец - тут даже он невольно содрогнулся.
     - Умер, - повторил молодой человек. - Он умер у меня на  руках,  лесник
подстрелил его, как собаку. Он повалился навзничь, я его подхватил, и  кровь
его текла по моим пальцам. Она лилась из груди, как вода. От потери крови он
ослаб и почти ничего уже не различал, но он нашел в себе силы  броситься  на
колени, тут же, в траве, и начать молиться. Он просил бога внять мольбам его
матери, если она взята на небо, мольбам о своем младшем сыне. "Я ведь был ее
любимцем, Уилл, - сказал он, - и мне сладко вспоминать, что  как  ни  мал  я
был, когда она умирала, и как ни разрывалось мое сердечко от горя, а все  же
я мог, стоя на коленях в ногах се постели, возблагодарить бога за ту любовь,
какую он внушил мне к матери, за то, что я не исторгнул ни единой  слезы  из
ее очей... Ах, Уилл, зачем ее у вас отняли, - зачем ее, а не отца?" Это были
его последние слова, отец, - продолжал молодой человек, - как хочешь, так  и
понимай. В пьяном угаре ты ударил его по лицу в то утро - помнишь,  -  когда
мы убежали из дому? Вот и все.
     Девушка громко рыдала. Отец, уткнув голову в колени, мерно раскачивался
из стороны в сторону.
     - Если меня схватят, - продолжал между  тем  молодой  человек,  -  меня
увезут обратно - туда, где я убил лесника, и там,  на  месте,  повесят.  Без
твоей помощи отец, меня здесь не разыщут. Дело твое, конечно,  -  может,  ты
сам захочешь выдать меня. А нет - тем лучше: я бы тут  переждал  немного,  а
там махнул бы за границу.
     Целых два дня все трое сидели безвыходно в убогой комнатушке.  К  концу
третьего девушке стало совсем невмоготу -  так  худо  ей  за  все  время  не
бывало.  Тут  еще  и  последние  крохи  съестного  подобрались.  Кому-нибудь
непременно нужно было выйти из дому. Девушка была слишком слаба и больна,  и
вот - совсем уже к вечеру пошел отец.
     Он получил лекарство для дочери и небольшое денежное пособие  и,  кроме
того, на обратном пути, подержав кому-то лошадь, заработал еще шесть пенсов.
Денег, которые он таким образом достал, могло хватит на удовлетворение самых
насущных нужд дня на два, на три. Поровнявшись с пивнушкой, он слегка убавил
шаг, однако совсем уже было прошел мимо, но - снова убавил шаг  и,  наконец,
юркнул  в  дверь.  Какие-то  два  человека  стояли  возле  пивной  и  что-то
высматривали, но он их не заметил. Его нерешительная  походка  привлекла  их
внимание в ту самую минуту, как они, отчаявшись, уже хотели махнуть рукой на
дальнейшие поиски. И когда он,  наконец,  завернул  все  же  в  пивную,  они
последовали туда за ним.
     - Как хочешь, а стаканчик тебе со мной  распить  придется,  дружище,  -
сказал один из них, ставя перед ним стакан, полный вина.
     - И со мной, - сказал его товарищ, снова наполняя стакан, как только он
был осушен.
     Мысль об  ожидающих  его  голодных  детях,  об  опасности,  которой  он
подвергает сына, мелькнула в его сознании. Но пьянице было уже не до них. Он
выпил, и в голове у него все смешалось.
     -  Ночка-то  дождливая,  Уорден,  а?  -  шепнул  пьянице  один  из  его
собутыльников, когда он, истратив на вино половину денег, от  которых,  быть
может, зависела жизнь его дочери, наконец поднялся, чтобы идти домой.
     - Самая подходящая для нашего приятеля, мистер Уорден, - сказал второй,
тоже шепотом, - в такую ночь только и прятаться.
     - Садись сюда, поговорим, - сказал первый и потащил его куда-то в угол.
- Мы тут, понимаешь, взялись помогать твоему молодцу.  Мы  приехали  сказать
ему, что дела идут отлично, только вот никак  не  найдем  его  -  точного-то
адреса своего он нам не дал. Да и не мудрено он, поди, и сам  хорошенько  не
знал, куда ткнется, когда ехал в Лондон. Верно, старина?
     - Верно, - отвечал отец.
     Его собутыльники переглянулись.
     - В порту стоит судно, оно отчаливает се