равным образом можно было приписать  и
многодетности кандидата и его тревоге за исход выборов. Соперник его щеголял
в ярко-синей, усеянной блестящими пуговицами тужурке с капитанского плеча, в
белых штанах и полусапожках. Его открытое  лицо  дышало  таким  невозмутимым
спокойствием, в его полной достоинства осанке была такая уверенность. а взор
столь красноречиво говорил; "Ну,  теперь  держитесь!",  что  сторонники  его
приободрились, а противники явно пали духом.
     Поднялся один из  бывших  церковных  старост  и  предложил  кандидатуру
Томаса Спраггинса на  пост  приходского  надзирателя:  он  знает  Спраггинса
давно,  много  лет  приглядывался  он  к  нему,   а   в   последние   месяцы
приглядывается вдвойне бдительно. (Тут один из прихожан спросил с места,  уж
не двоится ли у оратора в глазах, но это замечание потонуло в  хоре  гневных
голосов, требующих тишины.) Он может только повторить, что  годами  наблюдал
Спраггинса, и заверяет прихожан, что в  жизни  своей  не  встречал  человека
более  порядочного,  добронравного,   более   воздержанного,   скромного   и
уравновешенного. И где еще найдешь  отца  столь  многочисленного  семейства?
(Аплодисменты.) Нашему приходу нужен деятель, на которого можно  положиться.
("Правильно!" - на скамьях  партии  Спраггинса,  вперебивку  с  ироническими
возгласами сторонников Банга.) Именно такого кандидата он и  рекомендует  на
пост  приходского  надзирателя.  ("Верно!"  -  "Неверно!")  Он  не  намерен,
продолжал бывший  церковный  староста,  по  примеру  прославленных  ораторов
прибегая к фигуре отрицания, касаться поведения некоторых личностей.  Он  не
упомянет джентльмена, который некогда достиг высокого  чина  на  службе  его
величеству; он не станет утверждать, что этот  джентльмен  недостоин  звания
джентльмена; он не скажет, что этот человек недостоин звания человека; он не
обвинит его в крамоле; он не скажет, что он вносит смятение в жизнь прихода,
и не только при нынешних обстоятельствах, но постоянно; он  не  скажет,  что
это один из тех вечно ропщущих и коварных умов, которые  неизменно,  где  бы
они ни появились, вызывают брожение и сеют смуту. Он не скажет,  что  в  его
черствой душе таится зависть, ненависть и злоба. Нет! У него одно желанье  -
чтобы все обошлось тихо и мирно, и  поэтому  он  не  скажет  о  нем  ничего.
(Аплодисменты.)
     Речь капитана была выдержана в том же, истинно парламентском  духе.  Он
не скажет что  изумлен  словами  предыдущего  оратора;  он  не  скажет,  что
возмущен до глубины души. (Аплодисменты.) Он не станет  отвечать  бранью  на
брань (продолжительные  аплодисменты);  он  не  напомнит  о  людях,  некогда
облеченных властью, но, к счастью, ныне лишенных ее, которые  бесчинствовали
в работном доме, мучили  бедняков,  разбавляли  пиво,  недопекали  хлеб,  на
жаркое давали одни кости, работы спрашивали все больше, а похлебки  наливали
все меньше. (Гром аплодисментов.) Он не спросит, чего  заслуживают  подобные
люди. (Голос с места: "Посадить  на  хлеб  и  воду".)  Он  не  скажет,  что,
возбудив всеобщее негодование, они заслуживают быть изгнанными  из  прихода,
который они осквернили своим присутствием. ("Так его! Задай ему перцу!")  Он
ни в чем не упрекнет несчастного простака, чью кандидатуру  здесь  выдвинули
на должность... нет, он не скажет - послушного орудия церковного  совета,  -
на должность приходского надзирателя. Он  ни  словом  не  обмолвится  о  его
семействе; он не сошлется на то, что десять человек детей, двойняшки и  жена
в придачу - весьма дурной пример для бедняков. (Громкие возгласы одобрения.)
Равным образом, он не станет подробно останавливаться на достоинствах своего
кандидата, ибо вон он стоит, и при нем он не скажет того, что,  быть  может,
хотел бы сказать в его отсутствии. (Тут мистер Банг, под  прикрытием  шляпы,
приставил большой палец правой руки к кончику носа и, прищурив  левый  глаз,
подмигнул соседу.) Известно, что кое-кто возражал против  кандидатуры  Банга
на том основании, что у него всего только пятеро детей. ("Ого!" - на скамьях
оппозиции.) Он должен сознаться, что впервые слышит о существовании  закона,
в силу которого право на должность приходского надзирателя обусловлено точно
установленным  числом  потомков;  но  даже  если  допустить,  что   обширное
семейство обязательно для занимающего  эту  должность,  он  просит  прихожан
обратиться к фактам и принять во внимание  некоторые  бесспорные  положения.
Бангу тридцать  пять  лет,  Спраггинсу,  -  которого  он  заверяет  в  своем
глубочайшем уважении, - пятьдесят. Разве трудно предположить, более  того  -
предсказать, что к тому времени, когда Банг достигнет  такого  же  возраста,
его потомство численностью, быть может, затмит потомство Спраггинса, которым
тот похваляется. (Бурные аплодисменты,  возгласы  одобрения,  женщины  машут
платочками.) В  заключение  своей  речи  капитан,  под  гром  рукоплесканий,
призвал всех ударить в набат, ринуться к урнам, сбросить с себя гнет тирании
- либо навеки остаться рабами.
     На другой день началось  голосование;  такого  неистового  волнения  не
бывало в нашем приходе с того самого  памятного  дня,  когда  мы  составляли
знаменитую петицию об отмене рабства, оказавшуюся столь ценной,  что  палата
общин по предложению депутата от нашего округа постановила опубликовать  ее.
Капитан  нанял  две  кареты  и  один  кэб   для   сторонников   Банга;   кэб
предназначался подвыпившим избирателям, кареты - пожилым избирательницам,  и
благодаря энергичным действиям капитана большинство старушек было доставлено
к урнам и опять развезено по домам,  прежде  чем  они  успели  опомниться  и
мало-мальски сообразить, что же, собственно, они сделали. Противная  сторона
упустила из виду эти меры предосторожности, что привело к печальным для  нее
последствиям; день выдался знойный, и многие прихожанки, которые тихим шагом
направлялись в церковь с намерением голосовать за  Спраггинса,  соблазненные
галантным приглашением занять место в карете, отдавали  свои  голоса  Бангу.
Надо сказать, что немалую роль сыграли и доводы капитана в пользу  кандидата
оппозиции; но исход  выборов  предопределило  другое,  а  именно:  позорная,
бесчеловечная попытка церковного совета при помощи угроз оказать давление на
избирателей.  Было   установлено,   что   приходский   письмоводитель   имел
обыкновение каждую неделю покупать пышки на сумму в  шесть  пенсов  у  одной
старухи, проживающей хоть и  не  в  собственном,  а  наемном  домике,  но  в
ближайшем соседстве со старожилами прихода; и вот на прошлой  неделе,  когда
она, как обычно, принесла пышки, ей было сообщено через посредство  кухарки,
- правда, путем таинственных намеков,  но  с  достаточной  ясностью,  -  что
впредь аппетит письмоводителя на ее пышки будет целиком и полностью зависеть
от  того,  за  какого  кандидата  она  подаст  голос.  Этим  решилось   все:
общественное мнение, которое и раньше  склонялось  в  пользу  Банта,  теперь
твердо и единодушно стало на его сторону. Партия Банга объявила, что старухе
обеспечена еженедельная продажа пышек на сумму в один шиллинг  до  конца  ее
земного бытия; прихожане открыто выражали свое негодование, и ничто  уже  не
могло спасти Спраггинса от провала.
     Напрасно миссис Спраггинс стояла в дверях церкви, держа на правой  руке
мальчика, а на левой девочку, одетых в  одинаковые  платьица  и  одинаковые,
подобранные под цвет чепчики; ни двойняшки, ни сама она ни в ком  больше  не
вызывали умиления. Подавляющее  большинство  голосов  -  четыреста  двадцать
восемь - было подано за Банга, и правое дело прихожан восторжествовало.

        ГЛАВА V  
                        Помощник судебного пристава

                              Перевод М. Лорие

     Волнение, вызванное выборами, улеглось, и  поскольку  в  нашем  приходе
вновь воцарилось относительное спокойствие, мы можем теперь уделить внимание
тем из прихожан, которые стоят в стороне от наших  межпартийных  схваток,  а
также от шума и суеты общественной жизни. С искренней радостью мы пользуемся
случаем засвидетельствовать, что в собирании материала для этой  работы  нам
оказал большую помощь сам мистер Банг, перед которым мы теперь в  неоплатном
долгу. Жизнь  этого  джентльмена  всегда  отличалась  пестротой;  он  знавал
переходы - не от мрачности к веселью, ибо никогда не был  мрачен,  и  не  от
легкомыслия к суровости, ибо суровость вовсе ему не свойственна; нет, у него
колебания бывали между крайней бедностью и бедностью сносной или,  пользуясь
его собственным, более красочным слогом, - между  днями,  "когда  ходишь  не
евши и когда удается заморить червячка". Как сам он  изволил  выразиться,  и
притом весьма решительно, он "не из тех счастливчиков, которые, если  нырнут
под баржу с одного бока в чем  мать  родила,  выплывают  с  другого  бока  в
новеньком костюме и с талончиком на даровую порцию супа в жилетном кармане".
Не принадлежит он и к тем, чей дух  бесповоротно  сломлен  нуждой  и  горем.
Просто он - один из тех беззаботных, никчемных, неунывающих людей,  которые,
как пробки, держатся на поверхности, а все,  кому  не  лень,  играют  ими  -
швыряют туда и сюда, вправо и влево, то подкинут в воздух, то пустят ко дну,
да только они всегда всплывают и,  подпрыгивая  на  волнах,  весело  несутся
дальше по течению. За несколько месяцев до того, как мистера Банга уговорили
баллотироваться в  приходские  надзиратели,  нужда  заставила  его  пойти  в
помощники к судебному приставу, что позволило ему ознакомиться с  положением
чуть  ли  не  всех  беднейших  обитателей   прихода;   и   на   эту-то   его
осведомленность больше всего ссылался его покровитель - капитан, когда  стал
склонять в его пользу общественное мнение. Не так давно случай столкнул  нас
с этим человеком. С самого  начала  нас  привлекло  подкупающее  нахальство,
проявленное им во время выборов; мы не удивились,  обнаружив  при  ближайшем
знакомстве, что это неглупый и сметливый человек, наделенный изрядной  долей
наблюдательности; а после нескольких разговоров с  ним  нас  поразила  (как,
вероятно, не раз пора  жала  наших  читателей  при  других  обстоятельствах)
способность некоторых людей не только сочувствовать переживаниям,  им  самим
совершенно чуждым, но и понимать таковые. Выразив новоиспеченному  чиновнику
наше удивление по поводу того, что он  когда-то  служил  в  упомянутой  нами
должности, мы постепенно навели его на воспоминания о некоторых  случаях  из
его практики. И так как по зрелом размышлении мы склонны считать, что  лучше
изложить  их  по  возможности  его  собственными  словами,  нежели  пытаться
приукрасить, мы порешили озаглавить их

        РАССКАЗ МИСТЕРА БАНГА  

     - Истинную правду изволили сказать, сэр, - так  начал  мистер  Банг,  -
жизнь у помощника судебного пристава незавидная; и  вам,  конечно,  не  хуже
моего известно, хоть вы этого и не говорите, что нашего  брата  ненавидят  и
гнушаются нами, потому что мы - все равно как вестники несчастья для бедного
человека. Но что мне было делать, сэр? Не возьмись я за это дело, взялся  бы
другой, и никому бы от этого не было лучше; а раз я, беря под  надзор  чужое
имущество, мог тем самым приумножать собственное свое  имущество  на  три  с
половиной шиллинга в день и с помощью чужих невзгод мог  облегчить  невзгоды
мои и моей семьи, неужели же мне было отказываться  от  этой  работы?  Видит
бог, она мне никогда не нравилась, я все время присматривал себе  что-нибудь
получше, и как только нашел, так и бросил это занятие. А  если  грешно  быть
орудием  в  таком  деле  -  не  забудьте,  я  ведь  только  выполнял   чужие
распоряжения, - так правда и то, что для новичка во всяком случае  должность
наша несет в себе и наказание. Сколько раз мне хотелось, чтобы меня изругали
или побили, я бы и слова не сказал, принял бы это как должное; но вот  когда
просидишь пять дней один в комнате, где и старой газеты почитать не найдется
и из окна ничего не видно, кроме задворок да  крыш,  а  слышно  только,  как
тикают старые стоячие часы, да время от времени плачет навзрыд хозяйка,  или
соседки за стеной утешают ее шепотом, чтобы "он" не услышал, да иногда вдруг
отворится дверь, заглянет какой-нибудь малыш, посмотрит на тебя и удирает  в
испуге, - вот тут-то и начинаешь чувствовать себя подлецом и стыдиться,  что
родился на свет; огонь в зимнее время разводят такой, что только и  остается
вспоминать, как иногда у  камина  тепло  бывает,  а  еду  приносят  с  такой
физиономией, точно желают тебе подавиться, да наверно и впрямь желают  этого
от всего сердца. Если попадутся люди особенно любезные, они в той же комнате
стелют тебе на ночь постель, если нет - постель присылает начальство;  но  о
том, чтобы умыться или побриться, и думать нечего, и все-то тебя сторонятся,
и никто-то тебе слова не скажет, разве что зайдут в обед спросить, не хочешь
ли ты добавка, да таким тоном, точно говорят: "Попробуй только сказать,  что
хочешь"; либо вечером придут справиться, не принести ли тебе  свечу,  -  это
после того, как ты уже битых три часа просидел в потемках.  Я  вот,  бывало,
сижу так и думаю, думаю, думаю, пока не станет мне  тоскливо,  как  котенку,
когда он залезет  в  прачечный  котел,  а  его  ненароком  закроют  крышкой.
Впрочем, люди опытные, кто понаторел в  этом  деле,  те  вообще  не  думают.
Некоторые даже говорили мне, что они и думать-то не умеют.
     В свое время (продолжал мистер Банг)  я  предъявил  немало  ордеров  на
арест имущества и, разумеется, довольно скоро понял, что  не  все  одинаково
достойны жалости  и  что  люди  с  приличным  доходом,  которые  попадают  в
затруднительные  положения  и  день  за  днем,  неделю  за  неделей  из  них
выпутываются, со временем так к этому привыкают, что  им  уже  все  нипочем.
Помню, самый первый дом, где мне пришлось дежурить, был  в  этом  приходе  и
принадлежал одному джентльмену, про которого каждый сказал бы, что он просто
не может очутиться без денег, даже если бы постарался. Начальник мой  Фиксем
и я пришли туда утром, около половины девятого; я позвонил у  черного  хода;
ливрейный слуга отворил дверь. "Хозяин дома?" - "Дома, -  говорит  слуга,  -
только он сейчас завтракает". - "Это ничего, -  говорит  Фиксем,  -  вы  ему
доложите, что к нему пришел джентльмен и хочет поговорить с ним  по  личному
делу". Слуга пялит глаза и оглядывается по сторонам, - не  иначе  как  ищет,
где же этот самый джентльмен, потому что Фиксема только слепой  мог  принять
за джентльмена; а что до меня, так я и вовсе был франт  не  хуже  огородного
пугала. Но потом все-таки поворачивается и идет  в  малую  столовую,  уютную
комнатку в конце коридора, а Фиксем (как у нас полагается) следует за ним и,
не дав ему вымолвить "с вашего разрешения, сэр, тут какой-то человек хочет с
вами поговорить", входит без доклада и с приятной улыбкой на лице.  "Кто  вы
такой,  черт  возьми,  и  как  вы  смеете  без  разрешения  входить  в   дом
джентльмена?" - говорит хозяин, злющий, как бешеный  бык.  "Моя  фамилия,  -
говорит Фиксем, а сам подмигивает хозяину, чтобы отослал слугу,  и  передает
ему ордер, сложенный наподобие записочки, - моя фамилия Смит, а пришел я  от
Джонсона по известному вам делу Томпсона". Тот сразу смекнул. "Ах, вот  что,
говорит, ну, как Томпсон себя чувствует? Прошу вас, мистер  Смит,  садитесь.
Джон, выйдите отсюда". Слуга ушел, а хозяин и Фиксем до тех пор глядели друг
на друга, пока глаза  не  заслезились,  а  тогда  выдумали  новую  забаву  -
повернулись к двери, где я  все  время  стоял,  и  стали  глядеть  на  меня.
Наконец,  джентльмен  говорит:  "Значит,  сто  пятьдесят  фунтов?"  -   "Сто
пятьдесят фунтов, - отвечает Фиксем,  -  плюс  пошлины,  проценты  шерифу  и
прочие привходящие расходы". - "Гм, -  говорит  джентльмен,  -  это  я  могу
уладить завтра к концу дня, не раньше". - "Очень сожалею, но на это время  я
буду вынужден оставить здесь своего человека, - говорит Фиксем, притворяясь,
будто весьма этим опечален". -  "Очень  досадно,  -  говорит  джентльмен,  -
потому что у меня сегодня гости и если они догадаются, как обстоит  дело,  я
разорен". Он помолчал, а потом добавил: "Попрошу вас сюда на минутку, мистер
Смит". Фиксем отошел с ним к окну и после долгих  перешептываний,  недолгого
звона золотых монет и  выразительных  взглядов,  брошенных  в  мою  сторону,
воротился и говорит: "Банг, вы, я знаю, малый расторопный и  честный.  Этому
джентльмену требуется на сегодня лишний лакей - чистить серебро и подавать к
столу, так что ежели у вас найдется время, - говорит старик  Фиксем,  а  сам
ухмыляется во всю пасть и сует мне в  руку  два  золотых,  -  он  будет  рад
воспользоваться вашими  услугами".  Ну,  я  рассмеялся,  и  джентльмен  тоже
рассмеялся, и все мы рассмеялись, и Фиксем побыл там, пока  я  сходил  домой
приодеться, а когда я вернулся, Фиксем ушел; и я чистил серебро, и подавал к
столу, и морочил прислугу, и никто даже и не заподозрил, по  какому  делу  я
здесь нахожусь, хотя была минута, когда  все  чуть-чуть  не  открылось:  уже
поздно вечером один из последних гостей  спустился  в  сени,  где  я  сидел,
протянул мне полкроны и говорит: "Приведите мне, любезнейший, карету, и  вот
вам за  труды".  Я  уже  решил,  что  это  уловка  и  меня  просто  задумали
выпроводить на улицу, и собрался  ответить  ему  в  этом  духе,  не  слишком
вежливо, как вдруг вижу - хозяин дома (он-то все  время  был  начеку)  бежит
вниз по лестнице в большой тревоге. "Банг!" - кричит он словно бы в  ярости.
"Сэр?" - говорю я. "Что же вы, черт возьми, оставили без присмотра серебро?"
- "Я как раз хотел послать его за каретой", - говорит второй джентльмен.  "А
я как раз хотел сказать..." - начал я,  но  хозяин  меня  перебил.  "Пошлите
кого-нибудь еще, дорогой мой, кого-нибудь еще". А  сам,  знай,  подталкивает
меня к двери. "Этому человеку я вверил все серебро и прочие ценные вещи и ни
под каким  видом  не  могу  допустить,  чтобы  он  выходил  из  дома.  Банг,
бездельник  вы  этакий,  сейчас  же  идите  и  пересчитайте  вилки  в  малой
столовой". Тут я понял, что никакого подвоха не было,  и,  уж  поверьте,  от
души посмеялся. Денежки наш джентльмен уплатил на следующий день, и  на  мою
долю кое-что перепало; прямо скажу, более приятного дельца в нашей  практике
я не запомню (да и старик Фиксем, наверно, тоже).
     Однако это - светлая сторона картины, сэр,  -  продолжал  мистер  Банг,
отбросив  хитрую  мину  и  плутовские  ужимки,  с  какими   он   рассказывал
вышеизложенный случай, - а эту сторону мы, к сожалению, видим  много,  много
реже, чем другую, темную. Любезность, которую можно купить за деньги,  почти
никогда не распространяется на тех, у кого денег нет; и беднякам  недоступно
даже  такое  утешение,  как  выпутываться  из  одной  трудности  в  ожидании
следующей. Дежурил я раз в одном доме в Джордж-Корт  -  есть  такой  тесный,
грязный тупичок позади газового завода, - так, боже мой, я, кажется, никогда
не забуду, в какой нищете там жили люди! С них причиталась квартирная  плата
за полгода, два фунта и десять шиллингов или около того. Весь дом состоял из
двух комнат, и так как коридора не  было,  верхние  жильцы  проходили  через
комнату хозяев; и всякий раз - а проходили они через комнату раза по  три  в
четверть часа - они бранились и скандалили,  потому  что  на  их  вещи  тоже
наложили арест и включили в опись. Перед  домом  был  огороженный  квадратик
голой земли, по нему вела к двери дорожка,  посыпанная  золой,  возле  двери
стояла кадка  для  дождевой  воды.  В  окне  болталась  на  провисшем  шнуре
полосатая занавеска, внутри на подоконнике примостился  треугольный  осколок
зеркала. Надо полагать, что предназначалось оно для пользования,  но  вид  у
обитателей комнаты был до того замученный и несчастный, что даже  если  один
раз им удавалось глянуть на свое лицо и не умереть со страху,  едва  ли  они
решались на это