ну,  как
есть то же самое и я подумал.
     Между тем Джерри, оставшись один в темноте и тумане, сошел с коня  -  и
не только за тем, чтобы дать отдых выбившемуся из сил животному, но и  чтобы
самому стереть грязь с  лица  и  отряхнуть  свою  шляпу,  на  полях  которой
набралось примерно с  полгаллона  воды.  Потом,  намотав  поводья  на  руку,
забрызганную грязью до самого плеча, он постоял и, дождавшись, когда  колеса
дилижанса затихли вдали и кругом снова  наступила  тишина,  зашагал  вниз  с
холма.
     - После этакой скачки от  самого  Тэмпл-Бара  я  не  поручусь  за  твои
передние ноги, старуха, покуда мы не выйдем  с  тобой  на  ровное  место,  -
прохрипел он, оглядывая свою кобылу. - "Возвращен к жизни"... Ну и  ну!  вот
так ответ! А ежели оно и впрямь так бывает, пропало твое дело,  Джерри!  Да,
есть над чем задуматься, Джерри. Черт знает,  чем  это  для  тебя  кончится,
ежели у нас теперь в обычай войдет - покойников воскрешать!


       ^T ГЛАВА III - Тени ночные ^U

     Странно, как подумаешь, что каждое человеческое  существо  представляет
собой непостижимую загадку и тайну  для  всякого  другого.  Когда  въезжаешь
ночью в большой город, невольно задумываешься над тем, что в каждом из  этих
мрачно сгрудившихся домов скрыта своя тайна, и в каждой комнате каждого дома
хранится своя тайна, и каждое сердце из сотен тысяч сердец, бьющихся  здесь,
исполнено своих тайных чаяний, и так они и останутся тайной даже для  самого
близкого сердца. В этом есть что-то до такой  степени  страшное,  что  можно
сравнить только со смертью.
     Милая книга, которая меня так пленила,  не  откроет  мне  больше  своих
страниц, и напрасно я льщу себя надеждой прочитать ее когда-нибудь до конца.
Никогда больше не проникнет мой взор в бездонную глубину этих  вод,  которая
лишь на миг открылась мне, пронизанная солнечным светом, и  в  блеске  лучей
мелькнули предо мной погребенные в ней сокровища.  Так  было  предначертано,
чтобы эта книга внезапно захлопнулась раз  и  навсегда,  а  я  только  успел
прочесть в ней одну-единственную страницу. Так было предначертано, чтобы эта
водная гладь, внезапно озаренная солнечным светом,  покрылась  льдом,  в  то
время как я стоял, ничего не подозревая, на берегу. Мой друг умер., умер мой
сосед, радость сердца моего, возлюбленная моя умерла, - и вот  уже  навсегда
скреплена и запечатлена нерушимо эта тайна, которую носит в себе  каждый  из
нас, и я ношу и буду носить до скончания дней. Но разве спящие  на  кладбище
этого города, через который я проезжаю, представляют собой большую  загадку,
нежели его бодрствующие жители, души коих скрыты от меня так же, как  и  моя
от них.
     Сей  непостижимой  особенностью,  заложенной  в  человеке  природой   и
неотъемлемой от него, был наделен и  верховой  гонец,  в  не  меньшей  мере,
нежели сам король, или его первый министр, или богатейший лондонский  купец.
Точно так же и трое пассажиров, прикорнувших бок о бок  в  наглухо  закрытом
кузове старого разбитого  дилижанса,  -  каждый  из  них  представлял  собой
полнейшую тайну для другого, и все они были до такой степени недоступны друг
другу, как если бы каждый ехал в своей собственной  карете  шестериком  -  и
даже шестидесятериком - и все земли графства отделяли бы его от других.
     Гонец ехал обратно не торопясь, частенько останавливался у  придорожных
харчевен промочить горло; однако он не  обнаруживал  склонности  вступать  в
разговоры и даже надвигал шляпу пониже на глаза; а глаза  у  него  были  под
стать головному убору, - такого же черного цвета, тусклые, лишенные глубины,
и сидели они так близко один к другому, точно  побаивались,  как  бы  их  не
изловили поодиночке, если они отодвинутся друг от друга чуть  подальше.  Они
мрачно  поглядывали  из-под  старой  треуголки,   напоминавшей   треугольную
плевательницу,  и  поверх  толстого  шейного  платка,   обмотанного   вокруг
подбородка и горла и спускавшегося  чуть  ли  не  до  колен.  Останавливаясь
промочить глотку, гонец высвобождал  подбородок,  придерживая  платок  левой
рукой, пока правой вливал в себя жидкость, а потом  снова  поднимал  его  до
ушей.
     - Нет, Джерри, нет! Это, брат, совсем неподходящее дело, - рассуждал он
сам с собой всю дорогу, поглощенный, по-видимому, какой-то одной  неотвязной
мыслью. - Куда  же  это  годится  при  нашем  с  тобой  честном  промысле...
"Возвращен  к  жизни!"  Тьфу,  дьявольщина,  это  он,  должно  быть,  спьяну
сболтнул!
     Ответ, который ему поручили передать, по-видимому, вызвал у него  такое
смятение в мозгах, что он то и дело хватался за  шляпу,  чтобы  поскрести  в
затылке. Голова его, за исключением совершенно голой  макушки,  была  сплошь
покрыта  жесткими  черными  волосами,  торчащими  во  все   стороны,   точно
проволока, и начинавшими расти чуть ли не от самого основания  его  толстого
приплюснутого носа. Похоже было, что волосы ему  изготовили  в  кузнице,  до
того они напоминали утыканную остриями ограду; даже самый ловкий  прыгун  не
решился бы играть  с  ним  в  чехарду;  ибо  прыгать  через  такой  частокол
показалось бы ему крайне рискованным.
     Между тем как гонец ехал неторопливой рысцой, твердя  про  себя  устный
ответ, который он должен был передать ночному сторожу, караулившему в  будке
у ворот банка Теллсона близ Тэмпл-Бара  *,  с  тем  чтобы  тот  передал  его
высшему начальству  в  конторе,  ночные  тени,  сгущаясь  кругом,  принимали
очертания призраков, вырастающих из этого  загадочного  ответа,  а  для  его
кобылы они  принимали  очертания  чего-то  выраставшего  из  ее  собственных
страхов. И, должно быть,  их  было  такое  множество,  что  она  то  и  дело
шарахалась в сторону от каждого придорожного куста.

     А почтовая карета  между  тем  громыхала,  покачиваясь,  подскакивая  и
дребезжа,  и  продолжала  свой  унылый  путь  с  тремя  взаимонепроницаемыми
седоками в наглухо закрытом кузове. И перед ними тоже клубились ночные тени,
облекаясь в причудливые виденья, которые вставали пред их смежающимися очами
или мерещились им в  полусне.  Банк  Теллсона  играл  немалую  роль  в  этих
виденьях. Пассажир - служащий этого банка - сидел,  просунув  руку  в  ремни
своего саквояжа, который, при сильных толчках, не позволял ему  наваливаться
всем телом на соседа, а удерживал его на месте; он дремал, полузакрыв глаза,
и передние оконца кареты, и тускло  поблескивавший  в  них  свет  фонаря,  и
бесформенная закутанная фигура сидящего напротив пассажира - все  это  вдруг
превращалось в банкирскую контору с кипучей деловой  жизнью.  Конская  сбруя
побрякивала, как звонкая монета, которой -  за  какие-нибудь  пять  минут  -
выплачивались по чекам такие суммы,  каких  банку  Теллсона,  при  всей  его
заграничной и отечественной клиентуре, вряд ли случалось выплачивать даже  и
за  четверть  часа:  глазам  его  открывались   подвалы   банка   со   всеми
запечатанными в сейфах сокровищами и тайнами,  о  которых  нашему  пассажиру
было кое-что известно (а ему было многое  известно),  и  он  ходил  по  этим
подвалам, позвякивая громадными ключами, держа в руке еле мерцавшую свечу, и
убеждался, что все заперто прочно, надежно, все цело и неприкосновенно,  как
было, когда он приходил сюда в последний раз.
     Но хотя банк неизменно присутствовал во всех его  виденьях  и  почтовая
карета (словно смутное ощущение боли, заглушенной усыпляющим средством) тоже
присутствовала в них, - что-то еще  другое  вклинивалось  в  эти  видения  и
неотступно преследовало его всю ночь. Он едет откапывать кого-то из могилы.
     Какое  лицо  в  бесконечной  веренице  лиц,  мелькавших  в  сновиденьях
пассажира, было подлинным лицом того самого погребенного человека, -  ночные
тени не открыли ему; но все  они  были  почти  что  на  одно  лицо,  -  лицо
сорокапятилетнего человека,  -  и  различались  главным  образом  чувствами,
которые  были  на  них  написаны,  да  большей  или  меньшей   мертвенностью
болезненно  изможденных  черт.  Гордость,   презрение,   вызов,   упрямство,
смирение, мольба - вот чувства, которые, сменяясь одно другим, изменяли  это
лицо; изменяли и впалые щеки, и кожу землистого цвета, и  иссохшие  руки,  и
весь этот жалкий облик. Но, в сущности, это все время  было  одно  и  то  же
лицо, оно появлялось снова и снова, и голова всякий раз была  преждевременно
седая. И в сотый раз дремлющий пассажир обращался к призраку с одним  и  тем
же вопросом:
     - Вас давно похоронили?
     И ответ был всегда один и тот же:
     - Почти восемнадцать лет тому назад.
     - И вы уже потеряли надежду, что вас когда-нибудь откопают?
     - Давным-давно.
     - А вы знаете, что вы возвращены к жизни?
     - Да, мне говорили.
     - Я думаю, вам хочется жить?
     - Не знаю, не могу сказать.
     - Хотите, я вам покажу ее? Пойдемте со мной, и вы увидите ее.
     На этот вопрос ответы были разные, не вяжущиеся один с  другим.  Иногда
прерывающийся голос шептал:
     - Подождите!.. Мне, сейчас, увидеть ее!.. Нет, этого я не перенесу!..
     А иногда, заливаясь слезами умиления, призрак шептал:
     - Да, да, отведите меня к ней!
     Или же, тупо уставившись куда-то в пространство, он растерянно твердил:
     - Я не знаю, кто она такая. Я не понимаю.
     И вслед за этим воображаемым разговором пассажир во сне начинал  копать
- копать - копать, то заступом, то огромным ключом, то  просто  руками,  изо
всех сил стараясь откопать это  несчастное  существо.  И  вот,  наконец,  он
поднимает его - сырые комья земли пристали к лицу, к волосам, -  и  вдруг...
оно рассыпается в прах! Пассажир  вздрагивал,  озирался  и  спешил  опустить
оконное стекло, чтобы прийти в себя и почувствовать на щеках не  во  сне.  а
наяву настоящую сырость тумана и дождя.
     Но даже когда глаза его были открыты и  он  видел  дождь,  и  туман,  и
бегущий вперед светлый круг от фонаря, и рывками отступающую назад  изгородь
на  краю  дороги,  ночные  тени,  мелькавшие  за  окном  кареты,  постепенно
принимали очертания тех же теней, что преследовали его в  карете.  Все  было
точь-в-точь, как в действительности: и банкирская контора близ Тэмпл-Бара, и
масса дел, с которыми он возился накануне, и нарочный, которого послали  ему
вдогонку, и ответ, с которым он отправил его обратно. И  внезапно  из  всего
этого снова выплывало лицо призрака, и он снова обращался к нему с  теми  же
вопросами:
     - Вас давно похоронили?
     - Почти восемнадцать лет тому назад.
     - Я думаю, вам хочется жить?
     - Не знаю, не могу сказать.
     И опять он принимается копать  -  копать  -  копать  -  пока,  наконец,
нетерпеливое ерзанье одного из спутников не заставляет его очнуться, закрыть
окно; и он, просунув руку под  ремень  саквояжа,  откидывается  на  сиденье,
уставясь на две закутанные спящие фигуры; а затем мысли его  снова  начинают
путаться, фигуры спутников исчезают из глаз и на их месте  снова  появляется
банк и могила.
     - Вас давно похоронили?
     - Почти восемнадцать лет тому назад.
     - Вы уже потеряли надежду, что вас когда-нибудь откопают?
     - Давным-давно.
     Эти слова все еще звучали у него в ушах, и так явственно, как  если  бы
он их только что слышал, может быть  даже  отчетливей,  чем  наяву,  но  тут
усталый пассажир вздрогнул, очнулся и увидел, что  кругом  светло  и  ночные
тени исчезли.
     Он  опустил  стекло  и  выглянул  наружу:  на  солнце,  всходившее   на
горизонте, на вспаханное поле с плугом на борозде, так и  оставшимся  еще  с
вечера после того, как из него выпрягли  лошадей;  а  по  ту  сторону  пашни
виднелась  мирная  рощица,   и   кое-где   на   деревьях   еще   красовалась
огненно-красная и червонно-желтая листва. Хотя земля была мокрая и холодная,
небо очистилось и лучезарное солнце вставало, безмятежное, ясное.
     - Восемнадцать  лет!  -  промолвил  пассажир,  глядя  на  разгорающийся
солнечный свет.  -  Боже  милостивый!  Светодатель!  Восемнадцать  лет  быть
погребенным заживо!


       ^T ГЛАВА IV - Предварительный разговор ^U

     Незадолго до полудня почтовый дилижанс благополучно прибыл  в  Дувр,  и
старший  лакей   гостиницы   "Короля   Георга",   по   своему   обыкновению,
собственноручно  открыл  дверцу  кареты.  Он  проделал   это   с   некоторою
торжественностью, потому  что  совершить  путешествие  из  Лондона  почтовым
дилижансом зимой было своего рода  подвигом,  с  коим  следовало  поздравить
отважного путешественника.
     Сейчас   налицо   остался   только   один   отважный    путешественник,
единственный, кого поздравляли с прибытием, ибо  остальные  двое,  достигнув
места назначения, сошли раньше. Отсыревший за ночь кузов кареты  с  грязной,
слежавшейся соломой, спертым воздухом и  царившей  здесь  полутьмой,  сильно
напоминал большую собачью конуру.  Пассажир,  мистер  Лорри,  который  вылез
оттуда, отряхиваясь от приставшей к нему соломы, весь закутанный в  мохнатый
плед, в надвинутой на уши шляпе с обвисшими полями и в грязных сапогах,  сам
сильно напоминал большую собаку.
     - Ожидается завтра пакетбот в Кале, любезный?
     - Так точно, сэр, если погода удержится и ветер будет попутный. Оно как
раз в это время - в два пополудни отлив начинается. К  нему  и  подгадывают.
Прикажете постель, сэр?
     - Нет, я до ночи не  лягу.  Но  спальный  номер  оставьте  за  мной.  И
цирюльника пришлите.
     - А завтрак попозже,  сэр?  Слушаюсь,  сэр.  Пожалуйте-с  сюда,  сэр...
Проводить джентльмена в Конкордию! Чемодан  джентльмена  и  горячей  воды  в
Конкордию! Снять сапоги у джентльмена в Конкордии. Камин топится  на  славу,
можете сами убедиться, сэр. Цирюльника живо в Конкордию!  Ну,  шевелись,  не
зевай, вы там, в Конкордию!
     Спальный  номер,  именовавшийся  Конкордией,   был   предназначен   для
пассажиров почтового дилижанса, а  так  как  пассажиры  почтового  дилижанса
всегда приезжали закутанные с головы до ног, Конкордия в  гостинице  "Короля
Георга" представляла особый интерес для всего почтенного  заведения,  ибо  в
нее всякий раз водворялась как бы одна и та же  неизменная  с  виду  фигура,
тогда как джентльмены,  появлявшиеся  из  нее,  были  самого  разнообразного
обличья. Вот почему второй лакей, двое  коридорных,  несколько  горничных  и
сама хозяйка, -  все  они  случайно  оказались  в  разных  концах  коридора,
соединяющего Конкордию с буфетом, и как раз  в  ту  минуту,  когда  солидный
джентльмен лет шестидесяти, в поношенной, но еще вполне приличной коричневой
паре с широкими квадратными обшлагами и такими же отворотами  у  карманов  -
прошествовал по этому коридору завтракать.
     Кроме джентльмена в коричневом, в буфете в это утро никого  посетителей
не было. Ему накрыли  столик  против  камина;  он  сел  поближе  к  огню,  и
дожидаясь, когда ему подадут, сидел совершенно неподвижно, словно  позировал
для портрета.
     Он  сидел,  слегка  наклонившись,  опершись  руками  па  колени,  такой
положительный и степенный,  а  карманные  часы  громко  тикали  под  широким
отворотом в кармане его жилета, словно  назидательно  противопоставляя  свою
солидность   и   долговечность   эфемерности    и    непостоянству    весело
потрескивающего огня. У него были стройные ноги, и он немного  щеголял  ими,
судя по туго натянутым  тонким  коричневым  чулкам  и  простым,  но  изящным
башмакам с пряжками. Маленький, смешной, аккуратно  приглаженный,  белокурый
завитой парик, очень плотно прилегавший к голове, надо полагать, был  сделан
из волос, хотя казалось, будто он то ли шелковый, то ли стеклянный. Белье на
джентльмене не отличалось такой тонкостью, как его чулки, но  зато  белизной
оно могло поспорить с пеной морских волн, разбивающихся о берег, или  белыми
пятнышками парусов, сверкающих на солнце.
     Лицо джентльмена хранило привычное для  него  выражение  замкнутости  и
невозмутимости, но иногда оно вдруг озарялось влажным  блеском  живых  глаз,
сверкавших из-под смешного паричка; обладателю этих  глаз,  должно  быть,  в
свое  время  стоило  немалых  усилий  приучить  их  к  той  сдержанности   и
непроницаемости, кои приличествуют служащим  банкирского  дома  Теллсона.  У
него был здоровый цвет лица, и хотя чело его было изрезано морщинами, оно не
носило  никаких  следов  житейских  волнений,  -  может  быть  потому,   что
оставшиеся холостяками старые доверенные служащие банкирского дома  Теллсона
были главным образом обременены чужими заботами, а чужие заботы, как  платье
с чужого плеча, и носить покойно и бросить не жалко.
     В довершение сходства с  человеком,  позирующим  для  портрета,  мистер
Лорри задремал. Он проснулся, когда ему принесли  завтрак,  пододвинул  стул
поближе к столу и сказал слуге:
     - Я попрошу вас приготовить номер  для  молодой  леди,  которая  должна
приехать сегодня. Она спросит мистера Джарвиса  Лорри,  или  джентльмена  из
банка Теллсона. Вы тотчас же дадите мне знать.
     - Слушаюсь, сэр. Банк Теллсона в Лондоне, сэр?
     - Да!
     - Слушаюсь, сэр. Нам  часто  выпадает  честь  принимать  у  себя  ваших
джентльменов, разъезжающих между Лондоном и Парижем. От  банкирской  конторы
Теллсона и компании очень многие ездят туда и сюда.
     - Да, наша банкирская фирма - она и французская и английская.
     - Вот именно, сэр. Но вы сами,  должно  быть,  не  так  часто  изволите
путешествовать, сэр?
     - Все эти годы нет. Последний  раз  мы,  то  есть  я,  был  во  Франции
пятнадцать лет тому назад.
     - Вот как, сэр? Значит, еще до меня. Не при нынешних хозяевах,  сэр.  В
то время "Королем Георгом" кто-то другой владел.
     - Возможно.
     - Но я, сэр, готов побиться об заклад, что банкирская фирма Теллсона  и
компания процветала и здравствовала не то что пятнадцать, а и пятьдесят  лет
тому назад.
     - Можете утроить цифру: скажите сто пятьдесят,  -  Это  будет  ближе  к
истине.
     - В самом деле, сэр?
     Открыв рот, выкатив глаза,  слуга  отступил  на  шаг  от  стола,  затем
перекинул салфетку с правой руки на левую, стал поудобнее и все время,  пока
постоялец ел и пил, не сводил с него глаз, наблюдая за ним, словно  дозорный
на посту или на сторожевой вышке. Так уж оно ведется во  всех  ресторанах  с
незапамятных времен.
     Позавтракав, мистер  Лорри  вышел  прогуляться  по  берегу.  Крохотный,
узенький, кургузый городок Дувр старался укрыться от моря и  словно  морской
страус прятал голову в меловые утесы. Берег был  пустыней,  где  бесновалось
море, взметая груды камней; море здесь вытворяло что хотело, а ему  хотелось
разрушать. Оно бросалось на скалы, бросалось на город и в бешенстве  крушило
все на берегу. Воздух возле домов был пропитан таким  резким  запахом  рыбы,
что можно было подумать, не вылезает ли сюда из воды больная  рыба  лечиться
воздушными ваннами, вроде того  как  больные  люди  лезут  в  воду  лечиться
морскими купаньями. В гавани рыбачили мало, но множество народу толклось  на
берегу по ночам и глазело на море, в  особенности  в  те  часы,  когда  море
наступало на сушу во время  прилива.  Мелкие  лавочники,  еле-еле  сводившие
концы  с  концами,  вдруг  за  один  день  каким-то   непостижимым   образом
становились богачами; и - удивительное дело! -  почему-то  в  здешних  краях
терпеть не могли фонарщиков.
     По мере того как близились сумерки и воздух, который днем  был  чист  и
прозрачен, так что по временам можно было  различить  берег  Франции,  снова
набух туманом и сыростью, думы мистера Лорри, казалось, тоже  принимали  все
более и более сумрачный характер. Когда совсем стемнело, он пришел в буфет и
уселся за столик перед камином, дожидаясь, когда ему подадут обед,  так  же,
как он дожидался завтрака, и тут воображение его снова  принялось  копать  -
копать - раскапывать тлеющие угли.
     Бутылка доброго кларета  после  обеда  не  повредит  человеку,  который
копается в тлеющих углях, разве что - отшибет у него  охоту  копать.  Мистер
Лорри уже довольно долго пребыва