- А дел-то много?
     - Всего два.
     - Давай сюда, которое позабористей.
     - Бери оба, Сидни. Валяй, жми вовсю.
     И лев растянулся на кушетке  возле  стола,  уставленного  бутылками,  а
шакал, усевшись напротив, разложил свои бумаги на столе  с  другой  стороны;
бутылки и стаканы стояли наготове тут же у него под рукой. Оба они то и дело
прикладывались к угощению, однако каждый по-своему: лев отхлебывал не спеша,
со смаком, развалившись на кушетке, засунув  руки  за  пояс,  поглядывая  на
горящий камин, а  иной  раз  пробегая  глазами  какую-нибудь  записочку  для
памяти; тогда как  шакал,  свирепо  сдвинув  брови,  сосредоточив  все  свое
внимание, так впился в работу,  что  глаза  его  не  двигались,  когда  рука
тянулась к стакану, и случалось, что ему приходилось несколько секунд шарить
по столу, прежде чем он мог нащупать стакан и поднести  его  к  губам.  Раза
два, три он,  по-видимому,  натыкался  на  такую  неразбериху  в  деле,  что
срывался с места и бежал снова мочить  полотенца.  Из  этих  паломничеств  к
кувшину и тазу он всякий раз  возвращался  в  новом  невообразимом  головном
уборе, и это производило тем более дикое впечатление, что лицо его сохраняло
все то же мучительно сосредоточенное  выражение.  Наконец  шакал  приготовил
своему льву изрядную порцию свежанины и стал подавать ему кусок  за  куском.
Лев жевал осторожно и тщательно, время от времени делая какие-то  выборки  и
заметки, а шакал помогал ему и в этом. Когда все, наконец, было прожевано  и
проглочено, лев опять улегся на диван и, сложив руки на животе, погрузился в
размышления. А шакал,  промочив  горло  и  заново  оснастив  голову  мокрыми
полотенцами, принялся готовить второе блюдо; потом он опять кусок за  куском
стал подносить его льву, и когда со всем этим, наконец, было покончено, часы
пробили три.
     - Ну, теперь, кажется, все, Сидни, - сказал Страйвер.  -  Дернем-ка  по
стаканчику пунша.
     Шакал стащил с  головы  полотенца,  от  которых  валил  пар,  поежился,
потянулся, мрачно зевнул и налил стаканы.
     -  Здорово  ты  все  предусмотрел  насчет   сегодняшних   свидетельских
показаний. Каждую мелочь продумал, да как трезво!
     - А я всегда трезво рассуждаю. Разве не так?
     - Спорить не приходится.  Что  это  ты  сегодня  в  таких  растерзанных
чувствах? Ну-ка хлебни еще пуншу, это тебя успокоит,
     Шакал буркнул какое-то ругательство, однако выпил.
     - Все тот же  Сидни  Картон  из  Шрузберийской  школы  *,  -  промолвил
Страйвер,  поглядывая  на  Картона,  и  задумчиво  покачал  головой,  словно
представляя себе рядом с теперешним того, прежнего Картона. -  Сидни-Волчок,
- крутится весело, звенит, а через минуту, гляди, выдохся и на бок валится.
     - Ах! - вздохнул Картон. - Да... Все тот же Сидни  и  все  так  же  ему
чертовски везет. И тогда уж, бывало, другим пишу сочинения, а к  своему  рук
не приложу.
     - Ну, а почему это?
     - А бог его знает. Так уж оно повелось - ну и вошло в привычку.
     Он сидел, засунув руки в карман, вытянув ноги и уставившись в камин.
     - Картон! - сказал его приятель, усаживаясь поудобнее  и  наклоняясь  к
нему с таким решительным видом,  как  будто  камин,  куда  тот  глядел,  был
наковальней, где  ковались  стойкие  усилия,  и  единственное  доброе  дело,
которое можно было сделать для Сидни Картона, это пихнуть его туда. - Плохо,
что так повелось, и так оно у тебя и всегда было. Нет того, чтобы  поставить
перед собой цель и добиваться своего. Погляди на меня.
     - А ну тебя! - невольно рассмеявшись, отмахнулся Сидни и даже как будто
повеселел немного. - Кому-кому, а  уж  тебе-то,  право,  не  к  лицу  мораль
разводить.
     - Ну а все-таки, как я сумел добиться того,  чего  я  добился?  Кому  я
обязан возможностью делать то, что я теперь делаю?
     - Да отчасти и мне, ты же мне платишь за мою помощь. Только стоит ли на
эту тему ораторствовать! Ты что захотел сделать - то и  делаешь.  Ты  всегда
был в первых рядах, а я всегда плелся позади.
     - Но ведь и мне же пришлось пробиваться в первые ряды. Не родился же  я
там.
     - Я, правда, не присутствовал при этом событии, но мне кажется, ты  там
и родился, - сказал Картон, расхохотавшись.
     И оба захохотали.
     - И до Шрузбери, и в Шрузбери, и после Шрузбери, - продолжал Картон,  -
ты всегда пробирался в первые ряды, а я тащился  позади.  Даже  когда  мы  с
тобой студентами были в Латинском квартале * в Париже и долбили  французские
вокабулы и французское право, и всякие крохи прочей французской учености, от
которой нам с тобой было  немного  проку,  ты  всегда  ухитрялся  пробраться
куда-то, а я никуда не мог попасть.
     - А кто в этом виноват?
     - Да, сказать по совести, я иногда думаю, что ты.  Ты  так  всегда  лез
вперед,  пробивался,  толкал,  нажимал,  что  за  тобой  никак  нельзя  было
угнаться, ну, я никуда и не лез, сидел себе смирно. Однако какая  это  тоска
смертная - сидеть на рассвете и вспоминать прошлое! Не найдется  ли  у  тебя
какой-нибудь другой пищи для размышлений мне на дорогу?
     - Хорошо, давай чокнемся, - сказал Страйвер, поднимая стакан, -  выпьем
за здоровье хорошенькой свидетельницы. Это более аппетитная пища, не  правда
ли?
     По-видимому, это было не так, потому что Картон опять  сделался  темнее
тучи.
     - Хорошенькая свидетельница! - пробормотал он, глядя в свой  стакан.  -
Хватит с меня свидетелей на весь сегодняшний день да еще и  на  ночь.  Какая
такая хорошенькая свидетельница?
     - Дочка этого представительного доктора, мисс Манетт.
     - Это она-то хорошенькая?
     - А что, не хороша?
     - Нет.
     - Да ты, наверно, ослеп? Весь суд глаз отвести не мог.
     - Плевать мне на  твой  суд!  Подумаешь,  какие  знатоки  в  Олд-Бейли,
ценители красоты! Кукла желтоволосая, и все.
     - Вот как! А  знаешь,  Сидни,  -  сказал  Страйвер,  не  сводя  с  него
сверлящего взгляда и медленно потирая свои багровые щеки, -  мне  ведь  даже
показалось, что ты проникся участием к этой желтоволосой кукле, ты  довольно
быстро заметил, когда с ней что-то случилось, с этой желтоволосой куклой!
     - Заметил, что случилось! Да если у тебя  перед  самым  носом  девчонка
хлопается в обморок, кукла она или не кукла, - как же этого не заметить? Для
этого подзорной трубы не надо. Выпить я с тобой выпью, но вот  насчет  того,
что она красотка, извини, не могу согласиться... И больше ни капли,  хватит!
Домой, спать!
     Когда хозяин пошел проводить его со  свечой,  чтобы  посветить  ему  на
лестнице, день уже тускло посматривал в грязные, немытые окна. Картон  вышел
на улицу, и на него пахнуло холодом и уныньем. Серое небо  нависло  тяжелыми
тучами; река катилась темная, свинцовая, и город казался вымершей  пустыней.
Ветер  налетал  мелкими  порывами,  взвивал  редкие  облачка  пыли,  и   они
клубились, клубились в воздухе словно предвестники надвигающейся  неизвестно
откуда песчаной бури, которая собирается засыпать весь город.
     Один  в  этой  пустыне,  обступившей  его  со  всех  сторон  и   словно
показывающей ему его собственное опустошение, Картон остановился у парапета,
глядя на спящий город, и вдруг перед глазами его вырос сияющий мираж,  мираж
благородного честолюбия, стойкости и самоотречения. В чудесном городе  этого
сказочного виденья высились воздушные террасы, откуда на него смотрели гении
и грации, в цветущих садах зрели плоды жизни и били, сверкая, светлые  ключи
надежд. Миг - и виденье исчезло. Свернув в темный двор, похожий на  каменный
колодец,  он  поднялся  к  себе  наверх,  под  самую  крышу,  бросился,   не
раздеваясь, на убогую кровать и уткнулся лицом в подушку; и  она  тотчас  же
стала мокрой от его бессильных слез.
     Печально, печально поднялось солнце и осветило печальное  зрелище,  ибо
что  может  быть  печальнее,  нежели  человек  с  богатыми   дарованьями   и
благородными чувствами, который не сумел найти им настоящее  применение,  не
сумел помочь себе, позаботиться  о  счастье  своем,  побороть  обуявший  его
порок, а покорно предался ему на свою погибель.


       ^T ГЛАВА VI - Толпы народу ^U

     Тихий домик доктора Манетта стоял на углу маленькой  улочки  неподалеку
от площади Сохо. Однажды после полудня в  погожий  воскресный  день,  спустя
четыре месяца после описанного нами суда по делу об измене,  когда  все  это
уже давно изгладилось из памяти людской и потонуло в волнах забвения, мистер
Джарвис Лорри шел не спеша по солнечной улице, направляясь  из  Клеркенуэла,
где он жил, к доктору Манетту обедать. Мистер Лорри, который в своем деловом
усердии  ото  всего  отгораживался  делами,  в  конце  концов  подружился  с
доктором, и мирный домик на  углу  тихой  улочки  стал  для  него  солнечной
стороной его жизни.
     В этот погожий воскресный  день  у  мистера  Лорри  для  столь  раннего
путешествия в Сохо были три  повода,  которые  уже  стали  для  него  чем-то
привычным. Во-первых, если в воскресенье стояла хорошая погода, он до  обеда
шел погулять с  доктором  и  Люси;  во-вторых,  если  погода,  наоборот,  не
располагала к прогулке, он привык коротать с ними  время  в  качестве  друга
дома, беседовать, читать, смотреть в окно, - словом, проводить с  ними  весь
воскресный день; и, наконец, в-третьих, случалось, что ему  иной  раз  нужно
было разрешить кой-какие вопросы и сомнения, и он,  зная  распорядок  дня  в
доме доктора, полагал, что в воскресенье всего  удобнее  улучить  для  этого
время.
     Вряд ли во всем Лондоне можно было найти более  уютный  уголок,  нежели
тот, где жил доктор Манетт. Дом стоял на углу тупика, и из окон  докторского
дома открывался приятный вид на маленькую пустынную улочку, от которой веяло
покоем и уединением. В то время к северу от оксфордской дороги было еще мало
строений; кругом росли густые купы деревьев, далеко простирались исчезнувшие
ныне луга, пестревшие  полевыми  цветами  и  пышным  боярышником,  и  свежий
сельский воздух свободно проникал в Сохо, а не жался к заборам,  как  нищий,
забредший в чужой приход и  не  имеющий  собственного  пристанища  *.  А  на
глинобитных стенах, обращенных на юг, вызревали в свое время персики.
     Летом с раннего утра тупичок утопал в солнечном свете,  а  днем,  когда
улица накалялась от зноя, он погружался в тень, но тень эта была не  слишком
густой, сквозь нее проступало мягкое сиянье дня. Это был прохладный  уголок,
тихий, но приветливый, мирная пристань, где вы отдыхали  вдали  от  уличного
грохота и где только гулкое эхо причудливо повторяло все звуки.
     В этой пристани должно было стоять на причале мирное суденышко, - и так
оно и было. Квартира доктора помещалась в  двух  этажах  просторного  тихого
дома, во дворе которого днем занимались, по-видимому, различными  ремеслами;
но даже и днем мастеров почти не было слышно, а  вечером  они  и  совсем  не
показывались. Во флигеле позади дома, в глубине двора, где шелестела зеленая
листва большого платана, приютилась органная мастерская, и  также,  судя  по
вывеске,  обретался  серебряных  дел  мастер,  а  громадная  золотая   рука,
выраставшая прямо из стены над входной  дверью,  принадлежала,  по-видимому,
некоему  таинственному  великану-золотобойцу,  который,  превратив  себя   в
драгоценный металл, грозился поступить  точно  так  же  и  со  всеми  своими
заказчиками. Но этих мастеров, так же как и одинокого жильца,  который,  как
говорили, жил где-то на самом верху,  и  неуловимого  каретника,  снимавшего
нижнее помещение под контору, редко можно было увидеть  или  услышать.  Лишь
иногда кто-нибудь из  подмастерьев,  натягивая  на  ходу  куртку  на  плечи,
появлялся в сенях или какой-нибудь пришелец неуверенно заглядывал в  ворота,
да время от времени со двора доносилось негромкое  позвякиванье  или  глухой
стук молотка золотого исполина. Но это были редкие исключения, которые  лишь
подтверждали общее правило, в силу коего воробьи  на  платане  позади  дома,
равно как и эхо в тупике перед домом, с раннего  утра  в  воскресенье  и  до
вечера субботы, чувствовали себя здесь полными хозяевами.
     Доктор Манетт принимал дома пациентов, которых привлекала  к  нему  его
давнишняя   репутация   дельного   врача,   восстановлению    коей    немало
способствовали слухи о его злоключениях. Благодаря своим  обширным  знаниям,
проницательности и искусству врачевания он пользовался заслуженным уважением
и зарабатывал столько, сколько ему требовалось.
     Все эти обстоятельства были прекрасно известны мистеру Лорри, и  они-то
и составляли предмет его размышлений в этот погожий воскресный  день,  когда
он позвонил у входной двери мирного дома на углу тихой улочки.
     - Доктор Манетт дома?
     - Должен вот-вот вернуться.
     - Мисс Люси дома?
     - Должна вот-вот прийти.
     - Мисс Просс дома?
     Кажется, дома, но наверняка горничная сказать не решается, ибо  никогда
нельзя знать, дома ли мисс Просс для того, кто о ней спрашивает.
     - Ну, раз так, то уж сам-то я дома, - сказал мистер Лорри,  -  и  пойду
наверх.
     Хотя дочь доктора не знала страны, где  она  появилась  на  свет,  она,
по-видимому, получила от нее природный дар особого уменья достигать  многого
при небольших средствах, что является одним из  самых  полезных  и  приятных
свойств ее соотечественников. Квартира доктора была обставлена  скромно,  но
всякие мелочи домашнего убранства, хотя и не представляли большой  ценности,
были подобраны с таким вкусом и отличались таким изяществом, что все  вместе
производило самое уютное впечатление. Мебель в  комнатах,  вплоть  до  самых
мелких  предметов,  была  расставлена  так  искусно,  цвета  сочетались  так
гармонично, оттенки были так разнообразны, а живописные контрасты изобличали
такой верный глаз, умелые руки и ясное суждение, все здесь было так удобно и
так живо отображало характер того, кто все это устроил, что  мистеру  Лорри,
когда он остановился, оглядываясь по сторонам, казалось, будто сами стулья и
столы спрашивают его с тем особенным выраженьем, которое было ему теперь так
хорошо знакомо, нравится ли ему здесь?
     На втором этаже было три комнаты, и распахнутые настежь двери позволяли
воздуху свободно  проникать  всюду.  Мистер  Лорри,  улыбкой  отмечая  некое
сходство, заметное здесь во всем, переходил из  комнаты  в  комнату.  Первая
была самая лучшая. В ней были птички Люси, ее цветы, книги, письменный стол,
столик для рукоделья, ящик с  акварельными  красками;  вторая  комната  была
приемной  доктора,  она  же  служила  столовой;  третья   комната,   вся   в
колеблющемся теневом узоре и световых пятнах  от  платана,  шелестевшего  за
окном во дворе, была спальней доктора, и здесь в углу стояла  его  низенькая
сапожная скамейка и на ней поднос с инструментами, -  точь-в-точь,  как  они
стояли когда-то  на  чердаке  угрюмого  пятиэтажного  дома  рядом  с  винным
погребком в Сент-Антуанском предместье в Париже.
     - Удивляюсь, - промолвил вслух, остановившись, мистер Лорри, - зачем он
держит постоянно у себя на глазах это напоминанье о своих мученьях?
     - А почему это вас удивляет? - послышался неожиданный  вопрос,  да  так
внезапно, что мистер Лорри вздрогнул.
     Это был голос мисс Просс, неистовой  рыжей  особы  с  мощными  дланями,
которую он впервые повстречал в гостинице "Короля Георга" в Дувре. С тех пор
их знакомство упрочилось.
     - Мне кажется... - начал было мистер Лорри.
     - Да ну вас! Что это вам еще кажется! -  перебила  его  мисс  Просс,  и
мистер Лорри умолк, так и не договорив.
     - Как поживаете? - осведомилась  рыжая  особа  все  тем  же  отрывистым
тоном, но словно желая показать ему,  что  она  не  питает  к  нему  никакой
неприязни.
     - Очень хорошо, благодарю вас, - кротко отвечал мистер Лорри,  -  а  вы
как изволите поживать?
     - Похвастаться нечем, - отвечала мисс Просс.
     - Вот как?
     - Да, вот именно! Я очень беспокоюсь о моей птичке.
     - Вот как?
     - Ах, боже мой, вы меня с ума сведете своим "вот как",  неужели  нельзя
придумать ничего другого? - выпалила мисс  Просс.  Характер  этой  особы  (в
полном несоответствии с ее длинной  фигурой)  можно  было  определить  одним
словом - краткость.
     - Нет, правда? - с готовностью поправился мистер Лорри.
     - Ваша  "правда"  немногим  лучше,  а  впрочем,  все  равно!  Я  ужасно
расстроена.
     - Разрешите поинтересоваться, чем же именно?
     - Мне противно, что люди, которые и ноготка-то моей  птички  не  стоят,
приходят сюда по двадцать человек сразу и увиваются около нее целые дни!
     - Как! С этой целью являются сразу по двадцать человек?
     - По сто! - отрезала мисс Просс.
     Это было также характерно для мисс Просс (как, впрочем,  и  для  многих
других особ и в прежние и в  нынешние  времена):  стоило  вам  усомниться  в
каком-нибудь из ее  высказываний,  она  немедленно  ударялась  в  чудовищные
преувеличения.
     - Боже! - только и нашелся сказать опешивший мистер Лорри.
     - Я живу с моей милочкой, или моя милочка живет со мной и платит мне за
это, чего она, конечно, не должна была бы делать, уж в этом я  могу  головой
поручиться, если бы мы только могли питаться с ней  одним  воздухом,  потому
как она живет со мной с десяти лет... И это невыносимо тяжело... - вздохнув,
закончила мисс Просс.
     Не уразумев, что именно  так  тяжело,  мистер  Лорри  покачал  головой,
прибегнув к этому спасительному движенью существенной части своего тела, как
к своего рода волшебному покрывалу, которое выручает во всех случаях жизни.
     - Вечно у нас толчется народ, невесть  кто,  самые  неподходящие  люди,
смотреть-то они на мою милочку недостойны, - продолжала мисс Просс.  -  А  с
тех пор как вы все это начали...
     - Я начал, мисс Просс?
     - А кто же, как не вы? Кто возвратил к жизни ее отца?
     - О! Если вы это называете началом...
     - А что же это, по-вашему, - конец? Так вот, когда вы все  это  начали,
уже и тогда было нелегко. Не  то,  чтобы  я  могла  в  чем-нибудь  упрекнуть
доктора Манетта, конечно, он недостоин такой дочери, но это уж не его  вина,
трудно себе представить, чтобы кто-нибудь был ее достоин. Ну, а сейчас-то уж
в сто, в тысячу раз хуже, каково это терпеть,  ходят  к  нему  толпы  народу
(его-то я еще могла бы простить) и все только и стараются отбить у меня  мою
птичку.
     Мистер Лорри знал, что мисс Просс страшно ревнива, но  он  знал  также,
что при всей своей взбалмошности, это на редкость  бескорыстное  существо  -
каким может быть  только  женщина,  способная  из  самоотверженной  любви  и
преклонения отдать себя  добровольно  в  рабство  юности,  которую  она  уже
утратила, красоте, которой она никогда не обладала, талантам, которые она не
имела возможности в себе  развить,  светлым  надеждам,  которые  никогда  не
озаряли ее унылое существование. Мистер Лорри  достаточно  изучил  женщин  и
знал, что нет на свете ничего лучше преданного сердца;  эта  самоотверженная
преданность,  чуждая  всякой  корысти,  внушала  ему  чувство   глубочайшего
уважения; он так восхищался ею, что, когда ему иной раз  случалось  мысленно
воздавать людям должное по справедливости (каждому из нас случается  наедине
с собой переоценивать своих ближних), он ставил мисс Просс гораздо  ближе  к
низшим ангельским чинам, чем  многих  иных  леди,  несравненно  более  щедро
взысканных милостями Природы и Искусства и имевших счета в  банкирском  доме
Теллсона.
     - На всем свете не было и не будет человека, достойного моей птички,  -
продолжала мисс Просс, - кроме брата моего Соломона, если бы  он  только  не
совершил в своей жизни одной ошибки.
     И  это   тоже   говорило   в   пользу   мисс   Просс:   мистер   Лорри,
заинтересовавшись в свое время прошлым мисс  Просс,  выяснил,  что  ее  брат
Соломон был отъявленный негодяй,  который  обобрал  ее  дочиста,  пустил  ее
деньги на какую-то аферу и исчез, оставив ее без зазрения совести  в  полной