возвышенные чувства, благородные  порывы.  Если  вы  сомневаетесь,  спросите
Страйвера, он вам это подтвердит.
     - Я предпочитаю иметь собственное мнение, как-нибудь обойдусь  без  его
помощи.
     - Ваше дело.  Ну,  уж  во  всяком  случае  вы  знаете,  что  я  человек
беспутный, никогда от меня проку не было и не будет.
     - Вот насчет того, что "не будет", - этого я не знаю.
     - Ну, а я-то знаю, можете мне поверить. Так вот, если вы можете терпеть
у себя в доме такую никчемную  личность  с  сомнительной  репутацией,  я  бы
хотел,  чтобы  вы  позволили  мне  приходить  к  вам  запросто,  когда   мне
вздумается, чтобы я чувствовал себя у вас своим человеком; смотрите на  меня
как на лишнюю мебель (я бы сказал - уродливую, - если бы  не  это  сходство,
которое есть между нами), этакий старый диван, который не замечают и  держат
потому, что он долго служил. Не бойтесь, что  я  стану  злоупотреблять  этим
правом, наверно я воспользуюсь им не больше четырех раз в год. Но мне  будет
приятно сознавать, что оно у меня есть.
     - А вы в этом сомневаетесь?
     - Вот  это  прекрасный  ответ,  -  я  вижу,  мое  предложение  принято.
Благодарю,  Дарней.  Вы  разрешаете  мне  называть  вас  так,  просто,   без
церемоний?
     - Конечно, Картон! Давно пора бросить эти церемонии.
     Они пожали друг другу руки, и Сидни  отошел.  А  через  минуту  он  уже
сидел, как всегда, молча,  с  обычным  своим  безучастным  видом,  ничем  не
обнаруживая своего присутствия, как будто его здесь и не было.
     Вечером, когда он ушел и молодые остались в  тесном  семейном  кругу  с
доктором, мистером Лорри и мисс  Просс,  Чарльз  Дарней  рассказал  о  своем
разговоре с Картоном и заметил, что его удивляет такое ужасное легкомыслие и
распущенность. Он не осуждал Картона, не возмущался им,  а  говорил  о  нем,
как, вероятно, говорил бы всякий, видевший Картона таким, каким он бывал  на
людях.
     Дарней не подозревал, что его слова заставили  задуматься  его  молодую
жену; но когда он поднялся вслед за ней наверх и они остались вдвоем у  себя
в  спальне,  он  увидел  на  ее  лице  знакомое  ему  выражение   задумчивой
сосредоточенности  -  чуть  заметную  морщинку,  проступившую  между  слегка
приподнятыми бровями.
     - Мы сегодня что-то грустим, - ласково промолвил Дарней, обнимая ее  за
плечи.
     - Да, милый Чарльз, - сказала она и, положив ему руки на грудь, подняла
на него задумчивый, озабоченный взгляд, - мне взгрустнулось  оттого,  что  я
сегодня о чем-то вспомнила.
     - О чем же, Люси?
     - Обещай, что, если я попрошу тебя не спрашивать, ты не будешь задавать
никаких вопросов?
     - Обещаю тебе все, о чем бы ты ни попросила, моя радость.
     Он бережно откинул с ее липа золотистую прядь волос, упавшую ей на лоб.
Мог ли он ей чего-нибудь не обещать, чувствуя под своей рукой это  трепетное
сердечко, бившееся любовью к нему!
     - Мне кажется, Чарльз, к бедному мистеру Картону надо относиться  более
внимательно, с большим уважением, чем ты проявил к нему сегодня.
     - Ты так думаешь, моя милочка? А почему, собственно?
     - Вот об этом не надо спрашивать! Мне думается - я знаю, - что он этого
заслуживает.
     - Если ты знаешь - для меня этого достаточно. А что бы я мог  для  него
сделать, дорогая?
     - Я тебя прошу, мой родной, будь к нему всегда очень бережен  и,  когда
его нет, относись снисходительно к его недостаткам. Поверь мне, это  человек
с большим  сердцем,  и  оно  у  него  глубоко  ранено.  Я  видела,  как  оно
кровоточит.
     - Я очень огорчен, если чем-нибудь  его  задел,  -  сказал  потрясенный
Дарней. - Я как-то не представлял его себе таким.
     - Поверь мне, мой дорогой, это так. Боюсь, что его уже ничто не спасет,
едва ли можно надеяться, что  он  исправится  или  что-то  изменится  в  его
судьбе. Но я убеждена, что в нем много хорошего, что  он  способен  проявить
настоящую доброту, отзывчивость и даже самоотверженность.
     Ее лицо, воодушевленное глубокой верой в этого погибшего человека, было
так прекрасно, что Дарней не мог на нее наглядеться, и ему казалось, что  он
мог бы смотреть на нее часами.
     - О мой дорогой, ненаглядный, - говорила она, прижимаясь головкой к его
груди и глядя ему в глаза. - Подумай только, мы  с  тобой  такие  сильные  в
нашем счастье, мы можем опираться друг на друга, а  он  такой  бессильный  в
своем несчастье.
     Эти слова глубоко растрогали его.
     - Я всегда буду помнить это, голубка моя. Я буду помнить  об  этом  всю
жизнь, обещаю тебе!
     Он обнял ее и, склонившись к золотоволосой головке, прильнул поцелуем к
ее губам. О, если бы тот, кто блуждал сейчас  одиноко  по  темным  безлюдным
улицам, мог услышать это  чистосердечное  заступничество,  увидел  бы  слезы
жалости в этих кротких синих глазах, которые ее муж с такой  любовью  осушал
поцелуями, он воскликнул бы, простирая руки в глухую ночь - этот возглас уже
не первый раз срывался с его уст:  -  "Благослови  ее,  боже,  за  ее  милое
участие!"
     Мы уже говорили о том, как удивительно разносится эхо  в  тупичке,  где
живет доктор.
     В тихом доме, в заботливых руках  Люси  золотая  нить,  связывающая  ее
мужа, отца, ее самое и старую наставницу и подругу, сплетается  в  мирную  и
счастливую жизнь; из гулкой тишины тупика доносится эхо, и Люси год за годом
слушает шаги времени.
     В первый год ее замужества бывали дни, когда она,  счастливая,  молодая
жена, слушая эти шаги, чувствовала, как работа медленно выпадает  у  нее  из
рук и глаза застилаются слезами. В этих доносившихся до нее  отголосках  она
смутно угадывала приближенье чего-то неизведанного, нового, скрытого  далеко
впереди, от чего сердце ее  вдруг  замирало  в  сладкой  тревоге.  Радостное
предчувствие и страх шевелились в нем  -  радость  пробуждающегося  к  жизни
нового чувства и страх, что она не выживет и ей не  дано  будет  насладиться
этим  счастьем.  Иногда  шаги,  доносившиеся  до   нее,   вызывали   в   ней
непреодолимый ужас - кто-то ступал по  ее  могиле  -  и  она  видела  своего
убитого горем мужа, безутешно оплакивающего ее, и тут уж она и сама не могла
удержаться и плакала навзрыд.
     Но это время прошло, и малютка Люси лежала  у  ее  груди.  И  теперь  в
доносившихся до нее звуках шагов ей слышался топот маленьких ножек  и  милый
младенческий лепет. И даже когда эхо шагов иной раз отдавалось мощным гулом,
юная мать, сидевшая у колыбели, различала и нем милые сердцу  звуки.  И  вот
уже тихий дом наполнился этими звуками, - словно солнце ворвалось в окна,  -
комнаты огласились детским смехом, и казалось, божественный  друг  детей,  к
которому она прибегала в минуты страха, благословил ее  дитя  и  осенил  его
своей благодатью.
     В заботливых руках Люси золотая нить связывает воедино маленькую семью;
в этом живом узоре ее доброе влияние, ее незаметное  служение  красит  жизнь
каждого из них, и шаги времени звучат для Люси  мирно  и  дружественно.  Она
слышит в них бодрые и радостные шаги своего мужа; твердые, ровные шаги отца;
а вот гулкое эхо разносит по всему дому стремительный топот  мисс  Просс,  -
точно пришпоренный конь несется в атаку  и  вдруг  останавливается,  храпит,
роет землю копытом и, наконец, затихает где-то там в саду, под платаном!
     Но даже когда  шаги  времени  приносят  сюда  горе  и  скорбь,  они  не
беспощадны, не жестоки. Даже когда головка с золотыми кудрями,  похожими  на
ее собственные, лежит запрокинутая на  подушке,  и  бледное  личико  в  этом
золотом сиянии смотрит на нее с ангельской улыбкой, и  малютка  сын  шепчет,
прощаясь: "Дорогие мамочка, папочка, мне очень жаль расставаться с вами и  с
милой моей сестрицей, но господь призвал меня и я должен  покинуть  вас!"  -
как ни горько рыдает молодая мать, обливаясь слезами, горе ее не  безутешно,
вера поддерживает ее, вера в  спасителя,  призвавшего  ее  сына,  осенившего
малютку своей благодатью.
     И в гулких шагах, доносящихся до нее,  Люси  слышит  шелест  ангельских
крыльев, и среди земных звуков душа ее различает дивные звуки  небес.  Ветер
шумит над маленькой зеленой могилкой, и Люси слушает,  как  шумит  ветер,  и
слышит в нем тихое  дыханье  легкого,  как  вздох,  сонного  прибоя,  мягкий
всплеск волны на уснувшем песчаном берегу; она слышит  его  в  лепете  своей
дочурки, когда та с  уморительной  серьезностью  готовит  утром  уроки  или,
примостившись на скамеечке у  ее  ног,  наряжает  куклу  и  щебечет  что-то,
забавно путая речь Двух Городов, двух одинаково  родных  ей  языков  отца  и
матери.
     Изредка эхо доносит шаги Сидни  Картона.  Раз  пять-шесть  в  год,  он.
пользуясь своим правом, приходит без приглашения и сидит с ними  вечер,  как
когда-то сиживал часто.  Он  никогда  не  приходит  сюда  навеселе.  И  эхо,
подслушав, шепчет о нем то, чего не знают другие, но что всегда было и будет
правдой, подслушанной верным эхо.
     Когда мужчина, всем сердцем полюбивший женщину, знает, что она  никогда
не будет ему принадлежать, и остается ей верен, видя  ее  женой  другого,  -
дети этой женщины как-то инстинктивно тянутся к этому  человеку,  словно  их
влечет к нему безотчетное чувство жалости. Какие скрытые струны задевает  он
в их детских сердцах, этого эхо не говорит, но так оно всегда бывает  и  так
было и с Сидни Картоном. К нему первому из чужих протянула Люси свои  пухлые
ручонки, и, подрастая, она так  же  тянулась  к  своему  большому  другу.  И
мальчик вспомнил о нем, покидая землю:  "Бедный  Картон,  поцелуйте  его  от
меня".
     Мистер Страйвер, проталкиваясь на судебном  поприще,  словно  громадное
судно, рассекающее мутные волны, тащил за собой своего полезного друга,  как
шлюпку на буксире. И как бедной шлюпке круто приходится в таких случаях, ибо
она то и дело зарывается в воду, так и Сидни изо дня в день жил,  мирясь  со
своим положением  утопающего.  Старая  закоренелая  привычка  владела  им  с
неодолимой силой, и ее власть над ним - увы! -  была  сильнее,  чем  желание
спастись, чем стыд от сознания своего позора, и она-то  и  обрекала  его  на
этот образ жизни; он уже теперь и не мечтал избавиться от своей службы льву,
оставить свою унизительную роль шакала; для него это было так же невозможно,
как для настоящего шакала сделаться львом. Страйвер разбогател;  он  женился
на пышной вдове с солидным состоянием и  тремя  юными  отпрысками,  которые,
если чем и  блистали,  то  разве  только  своими  прилизанными  волосами  на
круглых, как шары, головах.
     Как-то раз,  со  свойственной  ему  бесцеремонностью,  мистер  Страйвер
привел этих трех отпрысков в тихий тупичок в Сохо, погоняя их  перед  собой,
как трех баранов, и с видом благодетеля предложил их в ученики мужу  Люси  в
следующих деликатных выражениях: "Здорово, Дарней, вот  вам  еще  три  куска
хлеба с маслом, - лишний раз попировать за супружеским столом!"
     Когда Дарней вежливо отказался от этих  трех  кусков  хлеба  с  маслом,
Страйвер чуть не лопнул от негодования и долго потом изливал  его  на  своих
юных пасынков, наставляя их уму-разуму и предостерегая  от  нищих  спесивцев
вроде этого дурака учителя. Он имел также обыкновение, подкрепившись  вином,
рассказывать миссис Страйвер, к каким хитрым уловкам прибегала когда-то жена
Дарнея, чтобы "поймать" его, Страйвера, но что он оказался  похитрее,  да-с,
сударыня, ничего у нее не вышло,  он  таки  сумел  вывернуться.  Кой-кто  из
знакомых судейских, которые иной раз собирались у него на предмет  возлияний
и слушали эти рассказы, прощали ему его вранье, говоря, что  он  "так  часто
это рассказывает, что уже и сам этому верит", - но, разве это оправдание,  -
неисправимый клеветник, упорствующий в своем преступлении, заслуживает того,
чтобы убрать его подальше от честных людей и вздернуть на виселицу.
     Прислушиваясь к вторившему  в  тупике  эхо,  когда  задумываясь,  когда
смеясь и радуясь, Люси растила свою дочурку,  которой  вот-вот  должно  было
исполниться шесть лет. Нужно ли говорить, как  любила  она  слушать  эхо  ее
детских шагов, или эхо шагов своего отца, таких энергичных  и  уверенных,  и
шагов своего дорогого мужа. И как сладостно было ей различать в разноголосом
эхо знакомые отзвуки  мирной  домашней  жизни,  которой  она  управляла  так
искусно, с такой мудрой бережливостью и любовью, что  вряд  ли  у  тех,  кто
может позволить себе швырять деньгами, чувствовалось в доме такое изобилие и
достаток. А как радовалась она, когда все кругом вторило увереньям отца, что
с тех пор, как она вышла замуж, он еще сильнее, чем прежде (если только  это
возможно), чувствует ее нежную заботу, или когда муж удивлялся, что она  так
незаметно справляется со  всеми  своими  хлопотами  и  обязанностями  и  еще
находит время помогать ему.
     - Каким волшебным секретом владеешь ты, мое солнышко, - спрашивал он, -
ведь все мы только тобой и живем, и каждому из нас кажется, что ты всю  себя
отдаешь ему, и не видно, чтобы ты когда-нибудь  суетилась,  что  у  тебя  по
горло хлопот или ты не успеваешь с чем-нибудь справиться?
     Но эхо доносило до них и другие звуки -  далекие  раскаты  грома  глухо
отдавались в тупике.  И  незадолго  до  шестой  годовщины  со  дня  рождения
маленькой  Люси  зловещий  гул  докатился  до  тихого  дома  -  во   Франции
разразилась страшная буря, и море, бушуя, вышло из берегов.
     Летом тысяча семьсот  восемьдесят  девятого  года,  как-то  вечером,  в
половине июля, мистер Лорри, задержавшись допоздна в банке, пришел к ним  и,
увидев, что Люси с мужем сидят в темноте у окна, уселся рядом с ними.  Вечер
был душный, жаркий, собиралась гроза, и они вспомнили тот воскресный  вечер,
когда они вот так же сидели в темноте у окна и смотрели на вспышки молний.
     - Я уж думал, что мне придется заночевать у Теллсона, -  сказал  мистер
Лорри, сдвигая на затылок  свой  паричок,  -  столько  на  нас  сегодня  дел
навалилось, что мы просто с ног сбились. В  Париже  что-то  неспокойно,  нас
прямо завалили вкладами наши тамошние клиенты, один за другим -  все  спешат
перевести нам свои  капиталы.  У  многих  это  просто  до  умопомешательства
доходит - все, что ни есть, переводят в Англию.
     - Плохой признак, - заметил Дарней.
     - Плохой признак, говорите вы, дорогой Дарней? Да,  но  ведь  мы-то  не
знаем, чем все это вызвано. Очень уж бестолковый народ эти наши клиенты. А у
нас в банке все служащие в преклонных летах, нельзя же в  самом  деле  такую
горячку пороть и столько хлопот создавать,  если  нет  к  тому  уважительных
причин.
     -  Но  ведь  вы  не  можете  не  знать,  -  возразил  Дарней.  -  Гроза
надвигается, небо обложено тучами.
     - Да знаю, конечно, - согласился мистер Лорри, стараясь  уверить  себя,
что он просто раздражен и брюзжит, - но после сегодняшнего сумасшедшего  дня
я не могу не брюзжать. Где Манетт?
     - Вот он, - сказал доктор, входя в комнату.
     - Очень рад, что вы дома; от этой сегодняшней горячки и всяких зловещих
предсказаний, которых я наслушался за день, мне что-то не по себе, хотя  для
этого нет никакой причины. Надеюсь, вы никуда не уходите?
     - Нет. Хотите, сыграем в триктрак?
     - Сказать по  правде,  кажется,  не  хочу;  мне  сегодня  не  под  силу
сражаться с вами. А чай еще не убран, Люси, поднос здесь? Я что-то ничего не
вижу.
     - Конечно, все здесь, нарочно оставили для вас.
     - Спасибо, дорогая! А малютка уже в постельке?
     - Спит сладким сном.
     - Вот и хорошо: все дома, целы и невредимы! И, слава богу, казалось бы,
иначе и быть не должно. Но я за сегодняшний день так издергался, годы-то  уж
не те, стар стал! Это мне  чай?  Спасибо,  дорогая.  Ну,  а  теперь  сядьте,
побудьте с нами. Давайте посидим спокойно, послушаем эхо,  помните,  вы  нам
рассказывали, у вас ведь насчет него целая теория?
     - Ну какая там теория, просто фантазия.
     - Ну пусть фантазия, моя душенька, - сказал мистер Лорри, поглаживая ее
по руке. - А правда, как громко  звучат  сегодня  шаги,  и  часто,  со  всех
сторон? Нет, вы только послушайте!
     Маленькая  семья,  собравшись  в  тесный  кружок,  мирно  посиживает  у
неосвещенного окна в тихом тупичке в Лондоне, а  далеко,  в  Сент-Антуанском
предместье неистово, исступленно, яростно мятутся остервенелые шаги, - стоит
им только раз  оставить  за  собой  кровавый  след,  как  эти  следы  пойдут
множиться, и горе тому, в чью жизнь ворвутся эти шаги.
     Утром  в  тот  день  весь   жалкий   сброд,   вся   рвань,   населяющая
Сент-Антуанское предместье, высыпала  на  улицу  -  над  морем  голов  серой
бурлящей толпы вспыхивали, сверкая на солнце, стальные лезвия ножей,  острия
пик. Страшный рев вырывался из глотки Сент-Антуанского предместья,  и  целый
лес обнаженных рук, словно голые сучья деревьев, мечущихся на зимнем  ветру,
колыхался в воздухе; пальцы судорожно хватали любое оружие,  любой  предмет,
заменяющий оружие, все, что им ни швыряли откуда-то из подвалов,  откуда,  -
они и сами не знали.
     Кто раздавал это оружие, где его раздобыли, как оно сюда попало  и  как
это так получилось, что оно сейчас само летело к  ним  в  руки,  со  свистом
рассекая воздух, вспыхивая, как молния, над головами, - этого никто в  толпе
не мог сказать. Но вот же оно налицо, это оружие  -  мушкеты,  порох,  пули,
железные ломы, дубины, ножи, топоры, вилы, все, что  может  служить  оружием
тому, кто доведен до отчаяния, и кто, не помня себя от ярости, хватается  за
что попало. Те, кому ничего не удалось заполучить, выламывают голыми  руками
камни и кирпичи из стен. Все  Сент-Антуанское  предместье  сегодня  охвачено
смятеньем, сердца пылают, кровь клокочет в жилах. Эта несчастная голытьба не
дорожит жизнью, каждый из них сейчас рвется пожертвовать собой.
     Как в бурлящем  водовороте  вода  стремится  в  образующуюся  в  центре
воронку, так и здесь все кипенье происходит вокруг винного погребка Дефаржа,
и каждая капля в этом кипящем котле  как  будто  стремится  попасть  туда  в
центр, где сам Дефарж, почерневший от пота и пороха, отдает приказы, раздает
оружие, отпихивает одних, вытаскивает из толпы  других,  отбирает  оружие  у
одного, бросает другому и,  сдерживая  напирающую  на  него  людскую  массу,
орудует в самой ее гуще,
     - Держись поближе ко мне, Жак Третий! - кричал  Дефарж.  -  А  вы,  Жак
Первый и Жак Второй, разделитесь и станьте во главе отрядов, ведите за собой
как можно больше этих патриотов! Где моя жена?
     - Я здесь! - невозмутимо, как всегда, отозвалась мадам,  отложившая  на
этот раз свое вязанье. Правая ее  рука  вместо  вязальной  спицы  решительно
сжимала топор, а за поясом торчал пистолет и громадный отточенный нож-резак.
     - Ты куда сейчас двинешься, жена?
     - Сейчас с тобой, - отвечала мадам, - а потом отделюсь и поведу женщин.
     - Идем все! - громовым голосом  крикнул  Дефарж.  -  Патриоты,  друзья,
приготовьтесь! Вперед! На Бастилию! *
     Грозным ревом, который, казалось, исторгла из себя, содрогнувшись, сама
Франция, прокатилось это ненавистное слово, и море  людское  разверзло  свои
пучины и хлынуло, затопляя город, швыряя волну за волной туда,  к  Бастилии.
Гудит набат, бьют тревогу барабаны, а волны,  бушуя,  колотятся  о  каменные
стены - море кидается на приступ.
     Глубокие рвы, двойной подъемный мост, толстые  каменные  стены,  восемь
массивных башен, пушечная и мушкетная пальба, огонь, дым. И за этим дымом  и
огнем, в самой гуще огня и дыма, виноторговец Дефарж, которого волны людские
прибили к пушке, орудует за канонира, и вот уже  два  страшных  часа  стойко
держится мужественный солдат Дефарж.
     Глубокий ров, подъемный мост, толстые каменные стены, восемь  массивных
башен, пушечная, мушкетная пальба,  огонь,  дым.  Один  подъемный  мост  уже
взяли!
     - Налегай, товарищи! Налегай, Жак Первый, Жак  Второй,  Жак  Пятисотый,
Тысячный, Двухтысячный, Жак Двадцатипятитысячный,  ради  всего  святого  или
ради самого дьявола