ости  толпа  была  не  в  силах  стерпеть;
барьер пустых словопрений и препирательств,  который  до  сих  пор  каким-то
чудом удерживал ее, мигом полетел  к  черту,  и  Фулон  очутился  во  власти
Сент-Антуанского предместья.
     Весть эта тотчас  же  донеслась  до  толпы  на  площади,  до  самых  ее
отдаленных рядов. Едва только  Дефарж  прыгнул  через  загородку  и  схватил
презренного негодяя мертвой хваткой, как мадам Дефарж уже очутилась рядом  с
ним и вцепилась в веревку, которой был связан подсудимый. Месть и Жак Третий
еще не успели присоединиться к ним и те, что лепились снаружи  у  окон,  еще
только собирались ринуться сверху  в  зал,  словно  хищные  птицы,  падающие
камнем на добычу, как на  улице  уже  раздались  крики,  которые,  казалось,
подхватил весь город: "Сюда его! Давайте сюда! На фонарь!"
     Старика сшибают с ног, волокут за веревку головой вниз по ступеням, вон
из ратуши; на улице его заставляют  подняться,  он  стоит  перед  толпой  на
коленях, его поднимают на ноги, он падает то навзничь, то  ничком,  со  всех
сторон на него сыплются удары;  сотни  рук  суют  ему  в  рот  пучки  травы;
растерзанный, весь в крови, чуть живой, он не перестает молить о пощаде; как
только круг сомкнувшейся толпы отступает на секунду, чтобы пропустить людей,
рвущихся сзади, он начинает судорожно биться на земле, пытаясь подняться,  и
снова на него сыплются удары и его волокут, как бревно, подталкивая  ногами;
у ближнего перекрестка, где висит, раскачиваясь на  ветру,  роковой  фонарь,
толпа останавливается. Мадам Дефарж  выпускает  жертву  из  рук,  как  кошка
выпускает мышь из когтей, он молит ее, припадая к ее ногам, она  смотрит  на
него молча,  невозмутимо:  мужчины  отцепляют  фонарь,  женщины  исступленно
вопят, в толпе раздаются выкрики: "Набить  ему  глотку  травой!  Травы  ему,
травы! Пусть подавится травой!" И вот, наконец, его вздергивают, но  веревка
обрывается, он падает с воплем, толпа подхватывает его и вздергивает  снова,
и снова он падает; и только третья петля милосердно  затягивается  и  держит
его. Вскоре голова его, насаженная на пику, поднимается высоко над толпой, и
толпа ликует и пляшет, глядя на эту окровавленную голову с торчащей изо  рта
травой.
     Но кровавая работа  еще  не  кончена.  Сент-Антуанское  предместье  так
разбушевалось, что ярость его не унимается, и когда уже под вечер проносится
слух, что зять казненного * Фулона, тоже враг и притеснитель народа, схвачен
и его везут в  Париж  под  конвоем  пятисот  конников,  жители  Сент-Антуана
бросаются составлять перечень  его  преступлений,  заносят  их  на  огромные
листы, и разъяренная толпа отбивает пленника у конвоя и расправляется с  ним
так же, как с Фулоном, - охраняй его стотысячное войско, и оно не устояло бы
перед этой толпой: голову и сердце растерзанного насаживают  на  пики,  и  с
этими кровавыми трофеями страшная, ликующая  процессия  шествует  по  улицам
Парижа.
     Уже совсем поздно ночью мужчины и женщины возвращаются  домой  к  своим
голодным, плачущим детям. И с ночи по  всему  предместью  у  жалких  пекарен
выстраиваются длинные очереди за хлебом, и  голодные  люди  терпеливо  стоят
часами. Но сегодня время летит незаметно:  люди  в  очереди  бросаются  друг
другу в объятия, вспоминают события  дня  и  заново  переживают  их,  делясь
впечатлениями. Мало-помалу длинные хвосты убывают, кое-где в  окнах  наверху
зажигаются тусклые огоньки, а жильцы нижних этажей и  подвалов  раскладывают
костры на улицах, и готовят скудную пишу сообща, и ужинают тут же на крыльце
или у порога дома.
     Да какой это ужин - одно убожество, - мяса нет и в помине, редко  какая
приправа, кроме кипятка,  сдабривает  мякинный  хлеб.  И  все  же  дружеское
общение помогает им насытиться этой скудной пищей и даже поддерживает в  них
какую-то искру веселости. Отцы и матери,  деятельно  участвовавшие  во  всех
страшных событиях нынешнего дня,  сейчас  мирно  возятся  со  своими  хилыми
ребятишками; влюбленные, на глазах  у  которых  творятся  все  эти  ужасы  и
которые ничего другого не видали и не увидят в жизни, - любят и надеются.
     Было уже почти светло, когда дверь  погребка  закрылась  за  последними
посетителями, и мосье Дефарж, задвигая засов, сказал охрипшим голосом  своей
супруге:
     - Наконец-то мы дожили до этого, дорогая!
     - Д-да, - протянула мадам, - почти.
     Сент-Антуанское предместье спит. Спят супруги Дефарж. Даже  Месть  спит
со своим изможденным лавочником, и барабан  ее  безмолвствует.  После  этого
кровавого дня,  когда  все  надсадились  от  крику,  только  у  барабана  не
изменился голос, у него одного во всем предместье. Если  бы  Месть,  которой
поручили хранить барабан, разбудила его сейчас, он заговорил бы точно  таким
же голосом, каким говорил до взятия Бастилии и до расправы с Фулоном,  -  не
то что жители Сент-Антуанского предместья, которые охрипли все до одного: их
голоса нельзя было и узнать.


       ^T ГЛАВА XXIII - Пожар занялся ^U

     Какая-то перемена произошла в деревне, где струилась вода в  водоеме  и
где каменщик, мостивший дорогу, добывал себе молотком из камней каждодневное
пропитание - скудный кусок хлеба, позволявший  его  бедной  неразумной  душе
держаться в отощалом теле. Тюрьма на скале уже не вселяла такого страха, как
прежде, ее охраняли солдаты,  но  их  было  немного,  солдатами  командовали
офицеры, но ни один из них не был уверен в своих подчиненных, -  скорее  они
были уверены в том, что солдаты  не  только  не  подчинятся  приказу  своего
командира, но поступят как раз наоборот.
     Далеко кругом простирался разоренный край, истощенная земля, на которой
не родилось ничего кроме запустения. Каждый зеленый листик, каждый  стебелек
травы, каждая былинка - все было такое же хилое и чахлое, как и жившие здесь
люди. Все было задавлено, пришиблено, задушено, сломлено. Жилища,  изгороди,
домашний скот, мужчины, женщины, дети, самая земля, на которой они родились,
- все дышало на ладан, все еле-еле держалось.
     Господин и владелец этих  обширных  земель,  нередко  весьма  достойный
человек по своим личным  качествам,  гордость  страны,  хранитель  рыцарских
доблестей, являл собой изящный пример отменной  учтивости,  уменья  роскошно
жить и многих иных добродетелей того же порядка. И оказывается, он-то,  если
рассматривать его как класс, - он-то и довел страну до всего этого. Странно,
как это так получилось, что все созданное для монсеньера так скоро пришло  в
полное запустение и негодность. Подумать только,  какая  недальновидность  в
извечном устройстве мира! Но как бы там ни было, факт оставался фактом.  Да,
все было выжато до  конца,  до  последней  кровинки.  И  как  бы  не  тщился
монсеньер покрепче зажать  тиски,  из  этого  ровно  ничего  не  получалось.
Поистине это было какое-то совершенно  непостижимое,  непристойное  явление!
Что оставалось делать монсеньеру, как не бежать!
     Но не в этом заключалась перемена, происшедшая в деревне маркиза  и  во
многих  других,  таких  же  обнищавших  деревнях.   На   протяжении   многих
десятилетий - из рода в род - именитые владельцы выжимали из  них  все,  что
можно, редко удостаивая их своим посещением, разве только когда им приходило
желание позабавиться охотой - когда на людей, а когда и на диких зверей, для
которых в господских владениях отводились обширные  угодья,  превращенные  в
бесплодные пустоши. Нет, перемена заключалась не в том, что в деревне совсем
перестали  показываться  благородные  аристократические  лики  богоданных  и
богоравных господ, а в том, что в  ней  с  некоторых  пор  стали  появляться
какие-то незнакомые личности низшей касты.
     Последнее время каменщику, который чинил дорогу, согнувшись  над  кучей
щебня и земли, и думал не о том, что и он тоже земля и в землю тую же пойдет
*, а о том, как мало у него еды на вечер и что хорошо бы поесть  чего-нибудь
посытнее, да нечего, - нередко случалось видеть на пустынной  дороге,  когда
он невзначай поднимал глаза от работы,  бредущего  вдалеке  путника,  что  в
прежнее время в здешних краях было целым событием, а  нынче  стало  довольно
обычным явлением. По мере того как путник приближался, каменщик, ни мало  не
удивляясь, рассматривал этого высокого,  косматого,  похожего  на  какого-то
лесного дикаря человека  в  грубых  деревянных  башмаках,  которые,  даже  и
бедняку каменщику, казались  нескладными,  в  рваной  одежде,  пропитавшейся
пылью и грязью проселочных дорог, заскорузлой от ходьбы по  болотам,  всю  в
колючках, листьях и мхе, приставших к ней, когда он пробирался лесной чащей.
     Вот такой человек вырос перед ним внезапно, как призрак среди бела дня,
однажды в июле месяце, когда он сидел на куче щебня, укрывшись  под  откосом
от сильного града.
     Человек поглядел на него, окинул взглядом деревню к ложбине,  мельницу,
тюрьму на. утесе. И когда он каким-то смутным чутьем угадал, что это и  есть
то, что ему нужно, он обратился к каменщику: говорил он как-то чудно, его не
сразу можно было понять.
     - Ну, как дела, Жак?
     - Ничего, все спокойно, Жак.
     - Так, значит, по рукам!
     Они потрясли друг друга за руку, и путник опустился на кучу щебня рядом
с каменщиком.
     - Пополдничать нечем?
     - Нет, уж теперь до вечера, - ответил каменщик, глотая слюну.
     - Так уж оно теперь водится, - буркнул пришелец. - Не полдничают нигде.
     Он  вытащил  почерневшую  трубку,  набил  ее,  высек  огня,   затянулся
разок-другой, пока она не раскурилась, потом  вдруг  отдернул  ее  и  другой
рукой быстро насыпал что-то в тлеющий табак; табак  вспыхнул,  и  из  трубки
повалил густой дым.
     - Так, значит, по рукам! - промолвил на этот раз каменщик,  внимательно
наблюдавший за ним. И они опять потрясли друг друга за руки.
     - Нынче ночью? - спросил каменщик.
     - Нынче ночью, - отвечал пришелец, попыхивая трубкой.
     - Где же?
     - Здесь.
     Они сидели рядом на куче щебня, молча поглядывая друг на друга, а  град
так и сыпался и стучал по камням, точно  крошечные  штыки  в  жаркой  атаке;
наконец небо над деревней начало светлеть и проясняться.
     - А ну-ка, покажи  мне,  -  сказал  путник  и,  поднявшись,  взошел  на
косогор.
     - Смотри, - сказал каменщик, показывая пальцем, - вот здесь  спустишься
и пойдешь прямо по улице мимо колодца у водоема.
     - А ну тебя к черту! - огрызнулся путник, окидывая взглядом горизонт. -
Я никакими улицами не хожу, да еще мимо колодцев... Понял?
     - Понял! Тогда, значит, верхом пойдешь вон той горой, в двух  милях  от
деревин выйдешь.
     - Хорошо. Ты когда работу кончаешь?
     - Как солнце зайдет.
     - Разбуди меня перед уходом. Я две ночи шагал без  отдыха.  Вот  только
докурю трубку, растянусь и засну, как сурок. Разбудишь, значит?
     - Разбужу.
     Путник докурил трубку, сунул ее за  пазуху,  сбросил  с  ног  громадные
деревянные башмаки и, растянувшись на куче щебня, тут же заснул как  убитый.
Каменщик вернулся к своей тяжкой грязной работе; в разрывах туч  там  и  сям
проступала яркая синева,  отражавшаяся  в  блестевших  на  солнце  лужах,  а
пришелец спал себе на куче щебня, и каменщик  (он  теперь  ходил  в  красном
колпаке вместо прежнего синего картуза)  то  и  дело  оглядывался  на  него,
словно тот его чем-то приворожил. Взгляд его так и тянулся к спящему, и хотя
он и продолжал машинально орудовать молотком и киркой, толку от  этого  было
мало. Бронзовое от загара лицо  путника,  заросшее  густой  бородой,  черные
всклокоченные волосы, красный шерстяной колпак,  пестрая  одежда  из  грубой
ткани вперемежку с какими-то шкурами, могучее  тело,  исхудавшее  от  тяжкой
нужды, мрачная и свирепая складка губ, стиснутых даже во сне, -  все  в  нем
внушало  деревенскому  жителю  благоговейное  изумление.  Должно  быть,   он
проделал немалый путь, ноги у него  были  стерты  до  волдырей,  а  кожа  на
щиколотках содрана до крови: трудно ему, верно, было шагать столько  миль  в
этаких громадных тяжелых башмаках, набитых листьями и травой,  и  одежда  на
нем изорвалась в клочья, и сам он был весь в синяках и ссадинах.  Нагнувшись
над спящим, каменщик старался разглядеть, какое оружие спрятано  у  него  на
груди, либо где-нибудь еще, но все его старания были  тщетны:  путник  спал,
скрестив руки так же крепко, как крепко были  стиснуты  его  губы.  Каменщик
смотрел  на  него,  и  ему  казалось,  что  никакие  укрепленные  города,  с
крепостными стенами и рвами, с караульными будками  и  часовыми  у  чугунных
ворот, с подъемными мостами и бойницами не устоят перед  этим  человеком,  -
для него не существует никаких преград.  И  когда  он,  задумавшись,  поднял
глаза и окинул взглядом горизонт, ему представилось,  что  со  всех  сторон,
стягиваясь к городам Франции, движутся сонмы таких, как этот,  сметающих  на
своем пути все преграды и не останавливающихся ни перед чем.
     Путник спал, не чувствуя ни порывов ветра, ни посыпавшего его временами
града, ни солнца, которое, прорываясь из-за туч, светило ему прямо  в  лицо,
ни прыгавших по телу льдинок, вдруг превращавшихся в  стоцветные  алмазы,  а
небо между тем уже окрасилось заревом  заката  и  солнце  пылало  низко  над
горизонтом. Каменщик стал собираться  домой:  сложив  свои  инструменты,  он
подошел к спящему и тронул его за плечо.
     - Так! - молвил путник, приподнявшись на локте. - Значит, в двух  милях
по ту сторону холма?
     - Да, примерно так.
     - Примерно говоришь? Хорошо!
     Каменщик пошел домой, и ветер,  обгоняя  его,  как  и  подобает  ветру,
крутил перед ним облака пыли. Поравнявшись  с  водоемом,  он  протиснулся  в
середину толпы, расталкивая тощих  коров,  которых  привели  на  водопой,  и
возбужденным шепотом стал рассказывать что-то обступившим его  людям  и  так
увлекся, что обращался даже к коровам. В  тот  вечер  после  скудного  ужина
деревенские жители не завалились спать, как  обычно,  а  снова  высыпали  на
улицу. Столпившись кучкой у водоема, они стояли в темноте и  словно  на  них
что-то напало, все о  чем-то  возбужденно  шептались,  повернувшись  в  одну
сторону и уставившись куда-то вдаль, на небо. Мосье Габелль,  почтмейстер  и
управляющий, почувствовал что-то неладное. Он поднялся к себе на крышу  дома
и тоже стал смотреть в ту сторону, потом, укрывшись за  трубами,  глянул  на
толпу, темневшую внизу, и послал  сказать  церковному  сторожу,  у  которого
хранились ключи от церкви, что  надо  быть  наготове,  как  бы  не  пришлось
ударить в набат.
     Густая тьма окутала землю. Деревья, стоявшие на страже  вокруг  старого
замка и охранявшие его величественное уединение, задвигались, заметались  на
ветру, словно грозя в темноте  угрюмо  насупившемуся  зданию.  Но  мраморным
ступеням широкой лестницы, ведущей с двух сторон к главному входу, захлестал
дождь, забарабанил в  тяжелую  дверь,  словно  гонец,  который  нетерпеливым
стуком спешит разбудить спящих обитателей дома: ветер  пронесся  по  мрачной
прихожей, увешанной копьями и мечами, с жалобным воем ринулся по лестнице  и
судорожно задергал шелковый полог кровати, где опочил  последний  маркиз.  С
севера, востока, юга и запада, тяжело ступая по высокой траве, палой  листве
и  валежнику,  пробирались  лесной  чашей  четверо  косматых   всклокоченных
путников - все четверо сошлись во дворе  замка.  В  ночном  мраке  вспыхнули
четыре огня, метнулись прочь друг от друга в разные стороны, и  снова  стало
не видно ни зги.
     Но ненадолго. Постепенно в темноте стали выступать явственные очертания
замка, пронизанные странным  светом,  точно  он  вдруг  засветился  изнутри.
Внезапно за лепными украшениями  фасада  заметался  в  окнах  тонкий  язычок
пламени, заиграл на стекле, побежал по карнизам,  озаряя  балюстрады,  арки,
ниши, двери. И вот он уже взвился вверх широкой огненной лентой, и вскоре из
десятков окон вырвалось бушующее пламя, и каменные лица проснулись и в ужасе
глядели из огня.
     В доме послышались испуганные голоса, кое-кто  из  слуг  еще  оставался
там. Кто-то стремглав бросился  седлать  лошадь,  и  верховой  сломя  голову
поскакал в ненастную тьму. У ворот Габелля  против  водоема  всадник  осадил
взмыленного коня. "На помощь, Габелль! Все на помощь!" Ударили в  набат,  но
как ни взывал колокол, никакой помощи так и не добились. Каменщик и все  его
двести пятьдесят закадычных приятелей стояли сложа руки у водоема и смотрели
на огненный столб, поднявшийся высоко в небо. "Футов сорок в  вышину  будет,
пожалуй!" - мрачно поговаривали в толпе, и никто не двигался с места.
     Всадник из замка пришпорил взмыленную  лошадь  и  помчался  из  деревни
вверх по крутому склону, на утес, к тюрьме. У тюремных  ворот  стояла  кучка
офицеров и смотрела  на  пожар:  а  поодаль  толпились  солдаты.  "Помогите,
господа  офицеры!  Замок  горит,  можно  еще  успеть  спасти  ценное  добро!
Помогите!" Офицеры покосились на солдат, глядевших на пожар, и  не  решились
отдать приказ: закусив губы,  они  пожали  плечами.  "Придется  ему,  видно,
сгореть", - сказали они.
     Когда всадник, спустившись с горы, снова скакал  на  деревне,  во  всех
окнах светились огни. Каменщик  и  две  с  половиной  сотни  его  закадычных
приятелей, все, как один, внезапно воодушевились мыслью устроить иллюминацию
в деревне: все разом бросились в свои лачуги, повытаскивали свечи и  огарки,
зажгли и выставили их в каждом подслеповатом оконце. В свечах, как и во всем
другом, был недостаток, и они весьма решительно потребовали у мосье Габелля,
чтобы тот им выдал свечи, а когда управляющий стал мяться да отговариваться,
каменщик, прежде такой смиренный н законопослушный, сказал ему  с  усмешкой,
что для костра годятся и почтовые кареты, а лошадей можно отлично зажарить.
     Горящий замок оставили гореть. Яростный ветер с ревом кидался в  огонь,
вылетал, раскаленный, из огненного пекла и, как одержимый, бросался на стены
замка, словно пытаясь сокрушить, снести их с лица земли. В мятущихся  языках
пламени каменные лица, казалось,  судорожно  дергались,  искаженные  адскими
муками. А когда тяжелая балка обрушилась, увлекая за собой  каменные  своды,
каменное лицо с впадинами на крыльях носа исчезло в дыму и пламени; но через
минуту оно снова выглянуло из дыма, словно это было  живое  лицо  бездушного
маркиза, который, корчась на костре, боролся с огнем.
     Замок пылал: ближние  деревья,  охваченные  огнем,  стояли  обугленные,
голые;  деревья  подальше,  подожженные   четырьмя   угрюмыми   пришельцами,
опоясывали пылающее здание  черным  кольцом  дыма.  Расплавленные  свинец  и
железо кипели в мраморном  бассейне  фонтана,  вода  в  нем  иссякла.  Шпили
четырех башен таяли, как лед на солнце, и медленно стекали в четыре страшных
котла клокочущего пламени. Массивные стены потрескались,  и  громадные  щели
поползли во все стороны лучами, образуя причудливые  узоры;  очумелые  птицы
беспомощно носились в дыму  и  падали  в  пламя;  четверо  угрюмых  путников
разошлись в разные стороны - на север, восток, юг  и  запад,  и,  руководясь
маяком, который они засветили в ночи, двинулись по лесным дорогам, окутанным
ночною тьмой, к следующей намеченной  цели.  В  празднично  сиявшей  деревне
жители завладели колокольней и, спровадив звонаря, подняли веселый трезвон.
     Мало того, от голода, пожара и трезвона они все точно  опьянели,  и  им
почему-то взбрело в голову, что налоги, подати, арендная  плата  -  все  это
выдумки мосье Габелля, хотя, сказать по правде,  с  них  в  последнее  время
почти не взимали податей, не говоря уже об арендной  плате;  короче  говоря,
они решили поговорить с ним по душам и, окружив его дом, потребовали,  чтобы
он вышел к ним объясниться. Мосье Габелль заперся у себя  в  доме,  задвинул
засовы у дверей и  стал  думать,  что  ему  делать  дальше.  После  недолгих
размышлений он крадучись поднялся на крышу и примостился там, спрятавшись за
печными трубами