; на этот раз он твердо решил, если толпа ворвется к  нему  в
дом (он был южанин, маленький, щуплый, но нрав у  него  был  горячий)  -  он
бросится головой вниз прямо в толпу и уж одного-двух подомнет и придавит.
     Медленно, должно быть, тянулось время для мосье  Габелля  в  эту  ночь,
когда он сидел на крыше, глядя на полыхающий  вдали  замок,  и  слушал,  как
толпа гулко барабанит в ворота под веселый трезвон деревенского колокола;  а
тут еще и зловещий фонарь как раз напротив, у почтового двора, - толпе  явно
не терпелось отцепить его, а на  его  место  вздернуть  почтенного  Габелля.
Тяжкое испытание - провести целую ночь  над  этой  черной  людской  пучиной,
готовясь каждую минуту ринуться  в  нее.  Но,  наконец,  забрезжил  желанный
рассвет, последние  огарки  свечей  потухли  в  окнах,  толпа,  слава  богу,
разошлась,  и  мосье  Габелль  спустился  с  крыши,  на  этот  раз  целый  и
невредимый.
     На сотни миль кругом пылали другие усадьбы, и не всем  управляющим  так
посчастливилось в эту или в другие ночи. Многих  рассвет  заставал  висящими
вместо фонаря на  проволоке,  протянутой  поперек  улицы,  мирной  когда-то,
деревенской улицы, где они родились и выросли. И не все деревенские жители и
горожане отделались так счастливо, как каменщик и его  закадычные  приятели:
там, где управляющие и солдаты взяли верх, понаставили  виселиц  и  повесили
зачинщиков и бунтовщиков. А четверо угрюмых путников двигались неуклонно  на
север, юг, запад и восток, и что бы там ни творилось, кто бы кого ни  вешал,
пожары не унимались,  и  усадьбы  вспыхивали  одна  за  другой.  И  ни  один
управляющий, как бы он ни был силен в  арифметике,  не  мог  бы  рассчитать,
какой вышины нужно воздвигнуть виселицу, которая,  превратившись  в  водяной
столб, затушила бы эти пожары.


       ^T ГЛАВА XXIV - Притянут магнитной силой ^U

     Пожары не унимались, и буря  не  затихала:  разгневанное  море  людское
бушевало все сильнее и волны вздымались все выше и  выше  -  к  изумлению  и
ужасу тех, кто  оставался  на  берегу,  тщетно  дожидаясь  затишья,  которое
наступает  во  время  отлива;  но  отлив  не  наступал,  разъяренные   волны
захлестывали сушу, и земля содрогалась от их грозного натиска -  так  прошло
три года. День рождения маленькой Люси трижды вплелся золотой нитью в мирную
ткань жизни в тихом доме.
     Как часто днем или вечером,  когда  многоголосое  эхо  гулко  повторяло
шаги,  раздававшиеся  на  улице,  обитатели  дома  прислушивались  к  ним  с
замиранием сердца;  им  слышался  в  этих  шагах  топот  возмущенной  толпы,
шествующей с красным флагом там, на  далекой  родине,  которая  сейчас  была
объявлена в опасности и где люди, словно под  действием  злых  чар,  надолго
превратились в диких зверей.
     Французская  аристократия  распалась  от  непостижимого  явления  -  ее
перестали почитать, более того - она  стала  столь  неугодной  Франции,  что
народ жаждал не только отделаться от нее, но и по возможности разделаться  с
ней. Как деревенский простак в сказке, который всеми силами старался вызвать
нечистого, а когда тот явился ему, - лишился языка от страха и со  всех  ног
бросился бежать; так и знатные господа Франции: на протяжении многих лет они
нарушали  все  заповеди,  читали  отче-наш   наоборот,   творили   бесовские
заклинания и всячески вызывали дьявола, а когда он явился им во  всей  своей
адской силе, бросились бежать без оглядки, не помня себя от страха.
     Бежала блестящая свита, зеница  королевского  ока,  страшась  оказаться
мишенью, по которой народ палит без промаха. Око сие никогда  не  отличалось
зоркостью, ибо, ослепленное сатанинской гордостью и  блеском  Сарданапаловой
роскоши *, оно, словно крот, видело только в темноте; теперь оно смежилось и
исчезло.  Весь  пышный  двор,  начиная  с  замкнутого  кружка   приближенных
фаворитов и кончая широкими кругами продажных клик, изощрявшихся в интригах,
мошенничестве и гнусном лицемерии, рассыпался и исчез. И королевская  власть
исчезла: по последним слухам  короля  схватили  в  его  дворце  и  заставили
отречься от престола.
     Стоял август месяц тысяча семьсот девяносто второго года, и французские
вельможи к этому времени разбежались по чужим странам.
     Банк  Теллсона  как-то  само  собой  превратился  в  главную   квартиру
монсеньера в Лондоне и место постоянного  сборища  французской  знати.  Дух,
разлученный с телом, обычно посещает те места, где осталось его тело, так  и
французских вельмож, лишившихся своих луидоров, невольно тянуло в то  место,
где некогда обретались их луидоры; к тому же это было место, куда  вести  из
Франции приходили с наименьшим промедлением и за их достоверность можно было
поручиться. Кроме того: банкирский дом  Теллсона  с  великодушной  щедростью
оказывал широкую поддержку своим старым клиентам, впавшим в ничтожество:  но
были  среди  его  клиентов   и   дальновидные   люди,   которые   предвидели
надвигающуюся катастрофу и, опасаясь грабежей  и  конфискации,  позаботились
своевременно перевести свои капиталы в Англию, и банк  Теллсона  никогда  не
отказывался указать на  них  их  нуждавшимся  соотечественникам.  И  так  уж
повелось, что всякий, кто ни приезжал из Франции,  являлся  первым  делом  к
Теллсону получить нужные ему сведения и поделиться последними  новостями.  В
силу всех этих разнообразных  причин  банк  Теллсона  по  части  всего,  что
касалось Франции, представлял собой своего рода биржу, и все  это  знали,  и
столько народу приходило сюда справляться о том о сем, что Теллсон частенько
вывешивал последние новости в окнах конторы, чтобы  их  могли  прочесть  все
проходящие через Темпл-Бар.
     Однажды в туманный пасмурный день мистер Лорри сидел за своей конторкой
и беседовал вполголоса  с  Чарльзом  Дарнеем,  который  стоял  против  него,
облокотившись  на  край  стола.  Тесный  закуток,  некогда  отведенный   для
аудиенций, коими удостаивал посетителей сам глава фирмы, теперь  превратился
в биржу, где обменивались новостями, и был битком набит народом; до закрытия
банка оставалось примерно полчаса.
     - Право, вашей молодости  может  позавидовать  всякий,  -  с  некоторым
сомнением в голосе говорил Чарльз Дарней, - но я все же  осмелюсь  заметить,
что...
     - Понимаю, что я слишком стар? - перебил его мистер Лорри.
     - Погода сейчас неустойчивая и пускаться в такое дальнее путешествие...
да и как вы еще доберетесь,  неизвестно,  ведь  там  сейчас  полный  хаос  в
стране, а в Париже и для вас может оказаться небезопасно.
     - Милый мой Чарльз, - с подкупающей уверенностью сказал мистер Лорри, -
все, что вы говорите, не только не останавливает меня, а наоборот убеждает в
необходимости ехать. Мне никакая опасность не грозит.  Кто  станет  обращать
внимание на старика, которому скоро стукнет восемьдесят; найдется и без него
немало людей, более заслуживающих внимания. Что  же  касается  того,  что  в
Париже сейчас царит хаос, так ведь, не будь этого, не было бы  необходимости
посылать отсюда в наше тамошнее отделение человека, пользующегося  доверием,
знающего все дела и архивы и хорошо знакомого с городом. Ну, а что до  того,
что путешествовать неудобно, и дорога дальняя, и зима на носу, так уж если я
после стольких лет службы у Теллсона не  могу  претерпеть  ради  дела  таких
пустяков, так на кого же ему тогда рассчитывать?
     - Да я бы и сам поехал! - не утерпев,  сказал  Чарльз  Дарней,  как  бы
подумав вслух.
     - Вот как! А еще советы дает! Так  что  же  вы  меня  отговариваете!  -
воскликнул мистер Лорри. - Вы бы поехали? Вы, француз? Нечего сказать, хорош
советчик!
     - Дорогой мистер Лорри, именно потому, что я француз, меня и преследует
эта мысль (только я, право, не собирался  говорить  об  этом).  Ведь  как-то
невольно думается, что  человек,  который  всегда  сочувствовал  несчастному
народу, отказался в его пользу от кое-каких своих прав,  может  повлиять  на
этих заблудших людей, заставить их образумиться. Вот только  вчера  вечером,
когда вы ушли от нас, мы говорили с Люси...
     - С Люси! - подхватил мистер Лорри. - И вам не стыдно  произносить  имя
Люси! Подумать только! Мечтает поехать во Францию! Это в такое-то время!
     - Да ведь я не еду,  -  рассмеялся  Чарльз  Дарней.  -  И  разговор-то,
собственно, идет о том, что вы едете.
     - Да, еду, и не о чем тут  и  говорить.  Сказать  вам  правду,  дорогой
Чарльз, - мистер Лорри покосился на сидящего в отдалении "самого" и  понизил
голос, - вы и понятия не имеете,  как  трудно  сейчас  вести  дела  и  какой
опасности подвергаются там, в Париже, ваши бумаги и архивы! Ведь  если  иные
из хранящихся у нас документов будут захвачены, или  уничтожены,  бог  знает
чем это может грозить кое-кому из наших клиентов! А это, вы сами  понимаете,
может случиться в любую минуту. Кто может поручиться, что в  Париже  вот-вот
не вспыхнут пожары или что его сегодня-завтра не бросятся  громить?  Поэтому
надобно как можно скорей отобрать нужные документы, припрятать их в надежное
место или суметь вывезти, чтобы они сохранились в целости, - а ведь  это  не
так просто, и время не терпит! А кто же это может сделать, кроме меня? И что
ж? Только из-за того, что у меня  коленки  не  гнутся,  я,  по-вашему,  могу
отказаться? Подвести Теллсона, который мне доверяет  и  сам  же  мне  это  и
поручил, Теллсона, который вот уже  шестьдесят  лет  обеспечивает  мне  хлеб
насущный? Ну нет, сэр! Вы бы посмотрели, какие у нас здесь древние развалины
работают, я перед ними сущий юнец!
     - Я, мистер Лорри, просто восхищаюсь вашим юношеским пылом!
     - Ш-ш-ш! Глупости, сэр! Но вот что я вам еще  скажу,  милый  Чарльз,  -
продолжал мистер Лорри, снова  покосившись  на  "самого",  -  вы  же  должны
понимать, что сейчас вывезти из Парижа что бы  то  ни  было,  мало  сказать,
чрезвычайно трудно, - почти невозможно;  вот  только  сегодня  нам  привезли
оттуда кое-какие документы и ценности (это строго между нами,  по-настоящему
мне не следовало бы и заикаться об этом, даже вам), вы себе  представить  не
можете, какие странные личности взяли на себя эту миссию - и ведь каждый  из
них на всех парижских заставах рисковал головой. Прежде, бывало, наши пакеты
и посылки и туда и оттуда доставлялись без проволочек, запросто, как у нас в
Англии, а теперь все задерживают.
     - Но неужели вы действительно едете сегодня же?
     - Да, сегодня вечером, время не терпит.
     - И вы никого не берете с собой?
     - Мне предлагали многих, да я не хочу ни с  кем  связываться.  Я  думаю
взять с собой  Джерри,  он  столько  лет  состоит  при  мне  телохранителем,
провожает меня домой по вечерам каждое воскресенье, я к  нему  привык.  Кому
придет в голову в чем-либо его заподозрить, сразу видно - этакий  английский
бульдог, верный страж,  который  только  одно  и  знает  -  охранять  своего
господина и не давать спуску никому, кто осмелится его тронуть!
     - Могу только еще раз повторить, что я восхищаюсь нашим юношеским пылом
и мужеством.
     - А я вам опять скажу - глупости и глупости! Вот когда  я  справлюсь  с
этим маленьким поручением и вернусь  домой,  ну,  тогда,  может  быть,  я  и
соглашусь на предложение Теллсона - уйти на покой. Тогда у меня будет  время
подумать о старости.
     Разговор этот происходил у конторки мистера Лорри, в  нескольких  шагах
от толпившихся в закутке французских  аристократов,  которые  возмущались  и
грозились, что они еще покажут этой голытьбе, что недалеко то  время,  когда
она  у  них  за  все  поплатится.  Как  это  было  похоже   на   французских
аристократов, спасавшихся в  эмиграции,  -  впрочем,  той  же  точки  зрения
придерживались и в аристократических кругах Англии - так уж оно было принято
рассуждать об этой грозной революции, словно о чем-то таком,  что  стряслось
нежданно-негаданно; как будто все,  что  ни  делалось  или  все  что  так  и
оставалось несделанным, не  вело  неотвратимо  к  этой  катастрофе  и  люди,
способные наблюдать и  мыслить,  которые  из  года  в  год  видели  миллионы
голодающих во Франции и все бессмысленные излишества и  роскошь,  разорявшие
несчастный народ, не  предрекали  задолго,  чем  это  должно  кончиться,  не
говорили об этом настойчиво тысячи раз. Ни один  человек,  знающий  истинное
положение вещей и способный рассуждать здраво, не  мог  бы  без  раздражения
слушать эту заносчивую болтовню французских аристократов, строивших какие-то
невероятные планы и готовых пуститься на любую авантюру  для  восстановления
старого порядка, который  уж  давно  пришел  в  полную  негодность,  истощил
терпение неба и земли и, наконец,  рассыпался  в  прах.  И  от  этой  пошлой
болтовни, не умолкавшей у него над ухом, у Чарльза Дарнея начинало стучать в
висках, он чувствовал,  как  в  нем  растет  смутное  беспокойство,  и  едва
сдерживал закипавшее в нем раздражение.
     Среди этих болтунов был член Королевского суда Страйвер, ставший теперь
весьма видной персоной; его голос раздавался громче других; он с необычайным
апломбом распространялся о том, какие надо принять меры, чтобы стереть чернь
с лица земли, подавал аристократам всякие советы, как им за это взяться, как
уничтожить эту  породу;  все  выходило  удивительно  просто,  совсем  как  в
рассказе о ловле орлов - их, как известно, переловить ничего не стоит,  надо
только насыпать им соли на хвост. Его  разглагольствования  как-то  особенно
раздражали Дарнея; он несколько раз порывался уйти, чтобы не  слышать  всего
этого, но в то же время его так и подмывало вступить в разговор и  высказать
им свое мнение; так он стоял в нерешительности, а тем временем случай  решил
его судьбу.
     К конторке мистера Лорри приблизился "сам" и, положив перед ним грязное
завалявшееся  нераспечатанное  письмо,  спросил  его,  нельзя  ли  разыскать
человека, которому оно адресовано. Он положил письмо так близко  от  Дарнея,
что тому невольно бросился в глаза написанный на  конверте  адрес  и  прежде
всего бросилось в глаза его собственное имя. Адрес в переводе на  английский
гласил: "Очень спешно. Господину бывшему французскому маркизу Сент Эвремонду
через банкирский дом Теллсона и Ко. Лондон, Англия".
     В день свадьбы Чарльза Дарнея доктор  Манетт  взял  с  него  клятвенное
обещание, что он никому не откроет своего настоящего имени и что до тех пор,
пока сам он не снимет с Дарнея этого  обещания,  оно  останется  тайной  для
всех, кроме них двоих. Никто, кроме них, и не знал его прежнего имени;  даже
его жена, не говоря уж о мистере Лорри.
     - Нет, - ответил мистер Лорри главе фирмы. - Я спрашивал  о  нем  всех,
кто здесь бывает, никто ничего не может сказать об этом джентльмене.
     Стрелки на часах уже показывали время закрытия банка, и  публика  стала
расходиться; эмигранты, не переставая болтать, толпой повалили к выходу мимо
конторки мистера Лорри. Мистер Лорри, держа на виду письмо,  переданное  ему
"самим",  останавливал  каждого  проходившего.  И  каждый  из   этой   толпы
возмущенных, озлобленных беглецов, взглянув на конверт, бросал  по-английски
или по-французски какое-нибудь презрительное замечание по адресу  пропавшего
маркиза.
     - Племянник, кажется никчемный субъект, и, к сожалению, наследник  того
достойнейшего маркиза, которого убили, - сказал один. - Мне, к  счастью,  не
приходилось с ним встречаться.
     - Жалкий трус, изменивший своему долгу, - заметил другой.  -  Удрал  из
Парижа еще несколько лет тому назад, спрятавшись в возу  с  сеном,  говорят,
чуть не задохся, его еле живого вытащили за ноги.
     -  А,  это  тот,  что  заразился  новыми  веяниями,  -  сказал  третий,
прищурившись и разбирая в монокль надпись на конверте, - он был не в ладу со
старым маркизом и, когда вступил во владение наследством, отказался от своих
прав и отдал все этой подлой голытьбе. Вот теперь они его отблагодарят. Надо
надеяться, он получит по заслугам!
     - Как? Неужели он выкинул такую штуку? - воскликнул Страйвер.  -  Хорош
молодчик! Дайте-ка я взгляну, как звать этого подлеца! Ну и мерзавец!
     Тут Дарней, который был не в силах больше сдерживаться, тронул  его  за
плечо и сказал:
     - Я знаю этого человека.
     - Вы знаете, вот как? Ну, я вам не завидую, ей-богу, вас  можно  только
пожалеть.
     - Почему?
     - Как почему, мистер Дарней? Вы слышали, какую  он  штуку  выкинул?  Вы
знаете, какое сейчас время, и вы спрашиваете, почему?
     - Да, спрашиваю, почему?
     - Ну, я могу только повторить, мне  жаль  вас,  мистер  Дарней.  И  мне
прискорбно слышать,  что  вы  задаете  такие  странные  вопросы.  Ведь  этот
молодчик, заразившийся самыми  что  ни  на  есть  опасными,  отвратительными
мерзостными  идеями,  отдал  свое  состояние   грязным   подонкам,   гнусным
душегубам,  убивающим  направо  и  налево,  а  вы  спрашиваете,  почему  мне
прискорбно слышать от наставника юношества, что он водится с таким негодяем?
Хорошо, я отвечу вам. Мне жаль вас потому, что вы  подвергаетесь  заразе,  с
такими людьми опасно водиться. Вот почему.
     Дарней едва сдерживался, но, помня обещание хранить тайну, он пересилил
себя и сказал:
     - Может статься, вы плохо понимаете этого джентльмена.
     - Я прекрасно понимаю, что вам, собственно, нечего возразить, и  вот  я
вас сейчас и припру к стенке, - злобно  огрызнулся  Страйвер.  -  Если  это,
по-вашему, джентльмен, я действительно его не понимаю. Так  ему  от  меня  и
скажите, а заодно передайте, что я искренне удивляюсь,  как  это  он,  отдав
свои владения и права озверелым убийцам, не догадался стать  во  главе  этой
разбойничьей шайки. О  нет,  господа,  -  продолжал  он,  окидывая  взглядом
стоящих кругом и пощелкивая пальцами. - Я на своем  веку  достаточно  изучил
человеческую природу, и я вам скажу, господа, ни  один  из  таких  смутьянов
никогда не рискнет довериться своим друзьям-приятелям. Нет, его дело  только
мутить, а как дойдет до драки, он первый покажет пятки, только его и видели!
     Закончив на этом  свою  речь,  мистер  Страйвер  еще  раз  выразительно
щелкнул пальцами и, провожаемый одобрительными возгласами своих  слушателей,
поспешно устремился к выходу и вскоре зашагал по Флит-стрит. Следом  за  ним
разошлись все, и мистер Лорри с Чарльзом Дарнеем остались одни в конторе.
     - Так вы возьметесь передать это письмо? - спросил мистер Лорри.  -  Вы
знаете, куда его доставить?
     - Да, знаю.
     - Вы объясните там, что письмо адресовали к нам, полагая,  по-видимому,
что мы знаем, куда его переслать, и оно у нас несколько залежалось.
     - Да, разумеется, объясню. Вы. наверно, поедете прямо отсюда?
     - Да, отсюда, в восемь часов.
     - Я еще вернусь проводить вас.
     Досадуя на себя и на Страйвера и чуть ли не на весь свет, Дарней  пошел
к Тэмплским воротам и, очутившись  на  тихой  безлюдной  улочке,  распечатал
письмо и стал читать его: вот что там было написано.

     "Тюрьма Аббатстаа * июнь 21, 1792

     Господин бывший маркиз!

     После, того как я долгое время жил в деревне под страхом  смерти,  меня
схватили и силком, с угрозами и побоями, повели в Париж, весь путь заставили
пешком отшагать, чего только я не натерпелся дорогой. Но это еще не все: дом
мой разорили  дотла,  сровняли  с  землей.  Преступление,  за  которое  меня
засадили к тюрьму, господин бывший маркиз, и за которое меня будут судить  и
отрубят мне голову (если только вы не вступитесь  за  меня),  это,  как  они
говорят, - измена его величеству народу, - потому как я будто бы  действовал
ему во вред на службе у эмигранта. И сколько я им  ни  объясняю,  что  я  по
вашему приказанию действовал не во  вред,  а  на  пользу,  -  все  напрасно.
Напрасно я им доказываю, что еще до того, как владения эмигрантов  отошли  в
казну, я перестал взимать подати, не требовал арендной платы и не предъявлял
никаких исков. Ответ на все один: я состоял на службе у эмигранта, и где он,
этот эмигрант?
     Ах, милости