призывая  зал  к  тишине,  затем
обращается к подсудимому:
     - Правда ли, что он долгое время жил в Англии?
     Да, совершенно верно.
     Следовательно, он эмигрант, не так ли? Как он считает сам?
     Нет, он не считает себя эмигрантом в  том  смысле,  как  это  толкуется
законом.
     Почему же нет? - спрашивает председатель.
     Потому  что  он  добровольно  отрекся  от  ненавистного  ему  титула  и
положения и покинул свою отчизну  до  того,  -  он  просит  принять  это  во
внимание, - как слово "эмигрант" приобрело то значение,  в  каком  оно  ныне
толкуется законом и судом; он уехал в Англию, чтобы жить собственным трудом,
а не трудом угнетенного французского народа.
     Чем он может подтвердить это?
     Он назвал  имена  двух  свидетелей,  -  Теофиля  Габелля  и  Александра
Манетта.
     Однако он женился в Англии, напоминает председатель.
     Да, но не на англичанке.
     Его жена французская гражданка?
     Да. Родом из Франции.
     Имя и фамилия?
     Люси Манетт. Единственная дочь присутствующего здесь уважаемого доктора
Манетта.
     Этот ответ моментально изменил к подсудимому отношение всего зала.  Имя
всем известного доброго доктора приветствовали восторженными  возгласами.  И
так мгновенно совершился этот переход, так бурно прорывались наружу чувства,
волновавшие толпу, что те самые люди,  которые  минуту  тому  назад  яростно
требовали смерти Дарнея, теперь проливали слезы, умиляясь,  сочувствуя  ему.
Доктор Манетт, предвидя все опасности, которыми грозил Дарнею  этот  краткий
допрос, старательно наставлял его, чтобы он  не  допустил  никакого  ложного
шага и заранее обдумад свои ответы на все, о чем его могут спросить.
     Председатель задал ему вопрос, почему он не вернулся во Францию раньше,
а приехал именно теперь.
     Дарней ответил, что он не мог вернуться во Францию потому, что  у  него
здесь не было никаких средств к существованию, кроме поместья,  от  которого
он добровольно отказался,  тогда  как  в  Англии  он  зарабатывал  на  жизнь
преподаванием французского языка и литературы. В настоящее время он  приехал
по настоятельной просьбе французского гражданина, которому  его  отсутствие,
как свидетеля, грозило смертной казнью. Он приехал во Францию,  дабы  своими
показаниями спасти жизнь этого гражданина, с каким бы  риском  это  не  было
сопряжено для него самого. Разве это преступление в глазах Республики?
     - Нет, нет! -  восторженно  заревела  толпа.  Председатель  зазвонил  в
колокольчик. Но это не подействовало. "Нет", - раздавалось со всех сторон до
тех пор, пока крикуны не унялись сами.
     Председатель  спросил  имя  и  фамилию  этого  гражданина.   Подсудимый
ответил, что это первый из названных им свидетелей.  Он  сослался  также  на
письмо гражданина, которое у него отобрали в  караульной  на  заставе.  Его,
надо полагать, приобщили к делу и со всеми другими  документами  передали  в
суд.
     Доктор позаботился, чтобы письмо было приложено к  делу,  -  он  твердо
обещал зятю, что оно будет представлено в суд - письмо оказалось на месте, и
его огласили. Вслед за тем вызвали гражданина Габелля, и тот подтвердил, что
он  действительно  написал  это  письмо.  При  этом  Габелль  почтительно  и
осторожно пояснил, что ввиду  того,  что  трибунал  завален  делами  и  едва
успевает расправиться со всеми врагами Республики,  о  нем,  надо  полагать,
несколько забыли и он все это время сидел в тюрьме Аббатства. Действительно,
почтенный  Габелль  начисто  вылетел  из  патриотической   памяти   сурового
трибунала. О нем вспомнили только три дня тому назад, немедленно  вызвали  в
суд, допросили и отпустили на все четыре стороны, сняв с него все обвинения,
поскольку ответчик по его делу, гражданин Эвремонд, он же Дарней,  находится
в руках правосудия и скоро предстанет перед судом.
     Затем допросили доктора Манетта. Народ знал и любил доктора Манетта,  и
его ясные, исчерпывающие показания произвели впечатление на публику; отвечая
на вопрос о своем знакомстве с  подсудимым,  он  рассказал,  что,  когда  он
пришел в себя после своего долголетнего заключения, этот  человек  стал  его
первым другом, верным и преданным другом его дочери; что  он  не  только  не
пользовался  милостью  людей,  стоящих  у  власти  в  Англии  и   английских
аристократов, но был привлечен к суду, как враг Англии  и  друг  Соединенных
Штатов, и едва избежал смертной казни; доктор рассказывал  об  этом  просто,
без всяких прикрас, но с той убеждающей силой, какой обладает лишь истина, -
и присяжные, как и весь зал, слушали его с явным сочувствием. Наконец, когда
он назвал имя мистера Лорри, англичанина, присутствующего в  зале,  который,
как и он, был свидетелем на этом суде в Англии и может подтвердить все,  что
он здесь говорил, присяжные заявили, что они слышали достаточно и  пришли  к
единодушному заключению, каковое могут объявить сейчас же, если на то  будет
воля председателя.
     Голосование происходило открыто, каждый присяжный по  очереди  объявлял
свое решение  вслух,  и  каждый  раз  зал  разражался  рукоплесканиями.  Все
высказались в пользу подсудимого, и председатель объявил, что он свободен.
     И  тут  началось  нечто  невообразимое;  свидетельствовало  ли  это   о
легкомыслии и непостоянстве толпы, или о том, что она  способна  поддаваться
великодушным добрым порывам, или, может быть, она сейчас вознаграждала  себя
за все, на что толкала ее слепая  ярость?  Кто  может  сказать,  какая  сила
вызвала эту бурю восторга! Наверно, тут действовали все три импульса  сразу,
но могучая сила второго подчиняла себе оба другие.
     Как только председатель объявил, что Дарней свободен,  те  самые  люди,
которые только что проливали кровь, бросились, обливаясь слезами, обнимать и
целовать  узника.  Ослабевший  от  долгого  заточенья,  ошеломленный  Дарней
смотрел на эту толпу, и ему казалось, что его вот-вот  вытащат  на  улицу  и
разорвут на части; и когда вся эта толпа ринулась к нему, он едва не лишился
чувств.
     Его спасло то, что в зал ввели других подсудимых. Перед судом предстало
сразу  пять  человек,  пять  врагов  республики,   все   преступление   коих
заключалось в том, что они  ни  словом,  ни  делом  не  помогали  ей.  Спеша
возместить упущенное и восстановить престиж суда  и  народа,  трибунал  всем
пятерым мгновенно вынес смертный приговор.  Дарней  еще  не  успел  покинуть
здание суда, как всех пятерых осужденных свели вниз; им  предстояло  сегодня
же взойти на эшафот, и тот, кого вели первым, сам  сообщил  об  этом  Дарнею
условным тюремным знаком:  он  поднял  указательный  палец  -  это  означало
Смерть! - и все они воскликнули хором: "Да здравствует Республика!"
     Суд над ними не затянулся еще и потому, что народ уже успел разбежаться
из зала: когда Дарней с доктором подошли к воротам, там уже стояла толпа,  и
Дарней узнал те же лица, которые он видел в суде, не было только тех двоих -
он тщетно искал их глазами. И тут опять все бросились  к  нему  -  обнимали,
обливали слезами, прижимали к груди, трясли за руку, вешались  на  шею,  все
вместе и поодиночке, плакали, смеялись, кричали, неистовствовали так, что  у
него опять все поплыло перед глазами, как будто река, шумевшая тут же внизу,
вырвалась, обезумев, из берегов и захлестнула его своими волнами.
     Его усадили в большое кресло, которое, по-видимому,  вытащили  из  зала
суда или из какой-нибудь другой комнаты в  том  же  здании,  кресло  покрыли
красным флагом, а к спинке прикрепили  пику,  увенчанную  красным  колпаком.
Невзирая на его протесты  и  уговоры  доктора,  эту  триумфальную  колесницу
торжественно подняли на плечи и так, через весь город, понесли Дарнея к  его
дому. В теснившихся вокруг него бурных людских волнах,  в  этом  необозримом
море красных колпаков мелькали иногда, словно вынырнув откуда-то из глубины,
такие страшные, обезумевшие лица, что  Дарней,  у  которого  не  переставала
кружиться голова, снова минутами впадал в какое-то странное забытье,  -  ему
казалось, будто его везут на гильотину.
     Все это точно  происходило  во  сне.  Люди  обнимались  со  встречными,
показывали на него, толпа увеличивалась, и процессия двигалась дальше.  Алым
цветом Республики окрашивались занесенные снегом улицы, по которым  медленно
двигалось триумфальное шествие, и,  наверно,  под  снегом  на  мостовой  еще
сохранились  багровые  следы,  оставленные  этой  толпой,   которая   сейчас
торжественно несла Дарнея. Так, на плечах, донесли его до самого дома.
     Доктор пошел вперед предупредить Люси.  Когда  толпа,  войдя  во  двор,
опустила Дарнея, Люси без чувств упала к нему на грудь.
     Прильнув к ее губам, он держал ее в своих объятиях, заслонив ее головой
от толпы, и слезы текли по его лицу и смешивались  с  ее  слезами,  а  толпа
между тем пустилась в пляс. Через минуту на дворе уже кружилась  карманьола.
Подхватив какую-то  молодую  женщину,  толпа  усадила  ее  в  освободившееся
кресло, подняла на плечи и, провозгласив ее  богиней  Свободы,  ринулась  на
улицу, оттуда на набережную Сены и дальше через мост,  ширясь,  разрастаясь,
не переставая отплясывать карманьолу.
     Дарней долго тряс руку  доктору,  который  стоял  около  Люси,  гордый,
счастливый одержанной им  победой,  затем  бросился  пожимать  руку  мистеру
Лорри; старика чуть не сбила с ног  карманьола,  он  едва  пробрался  сквозь
толпу; потом маленькая Люси, которую мисс Просс подняла на руки,  чтобы  она
могла расцеловать отца, обхватила его своими ручками; он  расцеловал  ее,  а
вместе с ней и верную, преданную Просс, а потом подхватил  на  руки  жену  и
понес ее наверх в комнаты.
     - Люси! Родная моя! Я спасен!
     - О мой дорогой Чарльз! Давай возблагодарим бога,  я  так  молилась  за
тебя! - И Люси упала на колени.
     Все благоговейно склонили головы. А когда она поднялась, Дарней  крепко
сжал ее в своих объятиях и сказал:
     - А теперь, дорогая,  поблагодари  своего  отца.  Ни  один  человек  во
Франции не мог бы сделать того, что он сделал для меня.
     Она подошла к отцу, и он прижал ее головку к своей груди, как когда-то,
давным-давно, она прижимала к своей груди его бедную седую  голову.  Он  был
так счастлив тем, что возвратил ей Чарльза, что сумел отплатить ей  за  все,
что она для него сделала, - наконец-то  он  был  вознагражден  за  все  свои
мученья и мог гордиться сознанием своей силы.
     -  Не  надо  ничего  бояться,  моя  милочка!  Отчего  ты  так  дрожишь?
Успокойся, - уговаривал он ее. - Я спас твоего Чарльза.


       ^T ГЛАВА VII - Стучат ^U

     "Я спас его". И это был не сон; как часто ей снилось, что он  вернулся,
- и вот, он теперь здесь, с ними, дома! Но почему же она дрожит  и  смутное,
гнетущее чувство страха не покидает ее.
     В воздухе словно что-то нависло, - страшное, темное; мстительная  злоба
бушует все с той же неунимающейся яростью, малейшее подозрение  или  клевета
обрекают на смерть ни в чем не повинных людей; как можно хотя бы  на  минуту
забыть обо всех этих безвинно осужденных - хорошие, честные люди, такие вот,
как ее Чарльз, и у них есть свои близкие, и они так же  дороги  им,  как  ей
Чарльз, - и таких людей день за днем постигает страшная участь,  от  которой
едва спасся ее муж; не оттого ли у нее так тяжело  на  сердце,  что  она  не
может об этом забыть? Зимний день клонился к концу, надвигались  сумерки,  а
по улицам все еще громыхали страшные телеги. Люси невольно представляла себе
несчастных осужденных,  и  среди  них  своего  Чарльза,  и  ее  еще  сильней
охватывала дрожь, и она тесней прижималась к мужу.
     Отец подбадривал ее; с какой покровительственной  нежностью  подшучивал
он над ее женской слабостью! Чердак,  башмачное  ремесло,  номер  сто  пять,
Северная башня - всего этого как будто и не было!  Он  поставил  себе  целью
освободить Чарльза и добился этого. Она должна верить  в  него.  Пока  он  с
ними, им ничего не грозит.
     Они жили очень скромно, не только потому, что скромный образ  жизни  не
давал лишних поводов к  подозрениям,  не  раздражал  голодный  народ,  но  и
потому, что у них было мало денег, Чарльзу в тюрьме  приходилось  втридорога
платить и за скверную еду и за услуги тюремщиков, а кроме того,  он  помогал
неимущим заключенным. Отчасти из экономии, а также для того, чтобы  избежать
домашнего соглядатайства, они не держали прислуги; дворник с  женой,  жившие
во дворе, оказывали им кой-какие услуги, и  Джерри,  которого  мистер  Лорри
предоставил чуть ли не в полное их распоряжение, дневал и ночевал  у  них  в
доме.
     По приказу Республики. Единой Неделимой,  несущей  Свободу,  Равенство,
Братство или Смерть, полагалось, чтобы на входных  дверях  каждого  дома  на
высоте человеческого роста  были  обозначены  крупными  буквами  имена  всех
жильцов. В силу этого имя мистера Джерри Кранчера красовалось  на  столбе  у
крыльца, а к концу дня и сам носитель этого имени вышел на крыльцо отпустить
маляра, которому доктор Манетт поручил пополнить список жильцов дома  именем
Шарля Эвремонда, именующего себя Дарнеем.
     Люди в то время жили в непрестанном страхе,  страх  и  подозрительность
изменили весь уклад жизни; самые безобидные мелочи могли внушить подозрение.
В маленьком семействе доктора, как и во  многих  других,  провизия  на  день
закупалась  теперь  вечером  в  небольших  количествах  в  разных   мелочных
лавочках. Так поступали многие, чтобы избежать  толков  и  пересудов,  чтобы
поменьше привлекать к себе внимание.
     Последнее время, уже в течение нескольких месяцев, мисс Просс и  мистер
Кранчер вместе ходили покупать провизию: она распоряжалась деньгами, он  нес
корзину. Как только начинало  темнеть  и  на  улицах  зажигали  фонари,  они
отправлялись за покупками и приносили домой все,  что  требовалось  на  один
день. Мисс Просс столько лет прожила во  французской  семье,  что  могла  бы
знать французский язык не хуже своего родного, будь у нее на то желание,  но
она этой "белиберды", как она выражалась, знать не желала и понимала на этом
языке не больше Кранчера. Войдя в лавку,  она,  даже  и  не  пытаясь  ничего
объяснить, сразу ошеломляла лавочника каким-нибудь звучным  существительным,
и если оно не совпадало с  требуемым  предметом,  она,  оглядевшись  кругом,
отыскивала глазами желаемое и, вцепившись в  него  всей  пятерней,  начинала
торговаться и не отпускала руки до тех пор, пока  торг  не  был  доведен  до
конца. Она ничего не покупала, не торгуясь,  и  какую  бы  цену  ни  называл
лавочник, прибегая для наглядности к пальцам, она возмущенно трясла  головой
и показывала ему на палец меньше.
     - Ну, мистер Кранчер, - сказала мисс Просс, - если вы готовы, идемте! -
Она так разволновалась сегодня, что глаза у нее были совсем красные.
     Джерри хрипло подтвердил, что он  готов.  Вся  ржавчина  с  него  давно
сошла, но острия на его голове по-прежнему торчали частоколом.
     - Сегодня у нас  много  покупок,  -  сказала  мисс  Просс.  -  Придется
побегать. Надо достать  вина.  Воображаю,  какие  тосты  произносят  красные
колпаки в этих погребках, куда нам придется зайти.
     - А вам-то что до них, мисс? - возразил Джерри. - Я так думаю,  вы  все
равно не поймете, будут они пить за вас или за его бабушку.
     - Какую бабушку? - удивилась мисс Просс.
     Джерри замялся.
     - Нечистого бабушку, - помолчав, пояснил он.
     - Пфф! - фыркнула мисс Просс. - А что там понимать,  -  всякому  и  без
переводчика известно, что у них на  уме,  у  этих  образин,  -  одни  только
злодейства да убийства!
     - Тише, дорогая, не надо, - остановила ее  Люси.  -  Будьте  осторожны,
умоляю вас!
     - Да, да, я уж и так остерегаюсь, - отвечала мисс Просс, - но ведь могу
же я сказать между нами, что всякий раз, как выходишь  на  улицу,  только  и
думаешь, как бы тебе не  нарваться  на  этих  одержимых,  которые  пляшут  и
обнимаются на мостовой, а от них так и разит табачищем да луком. Вы,  птичка
моя, смотрите никуда не трогайтесь с места, покуда  я  не  вернусь!  И  мужа
своего никуда не пускайте. Вот так и сидите вдвоем у камелька, положите  ему
головку на грудь и не вставайте до моего прихода. Можно мне задать вам  один
вопрос, доктор Манетт?
     - Можете позволить себе такую вольность, - с улыбкой отвечал доктор.
     - Ах, бога ради, не произносите этого  слова!  Довольно  с  нас  всяких
вольностей!
     - Шш! дорогая! Опять вы... - остановила ее Люси.
     - Хорошо, хорошо, милочка, не буду! -  Мисс  Просс  энергично  затрясла
головой. - Я  только  хочу  сказать,  что  я  -  подданная  его  величества,
всемилостивейшего короля Георга Третьего! - произнося это  имя,  мисс  Просс
почтительно присела в реверансе, - и "я смутьянов презираю,  ненавижу  козни
их, на монарха уповаю, боже, короля храни!" *
     Мистер Кранчер, в  порыве  верноподданнических  чувств,  хриплым  басом
повторял за ней, слово за словом, точно за священником в церкви.
     - Рада за вас, вы показали себя истинным англичанином, - похвалила  его
мисс Просс, - жаль только, что вы так простудили себе горло. Но вот о чем  я
хочу спросить доктора Манетта... - Мисс Просс, добрая душа,  заводя  речь  о
каком-нибудь важном деле, которым были озабочены  все,  всегда  делала  вид,
будто разговор идет о пустяках; так и теперь  она  коснулась  этого  как  бы
невзначай. - Скоро ли мы отсюда выберемся?
     - Боюсь,  что  нет.  Сейчас  поднимать  разговор  об  отъезде  было  бы
небезопасно для Чарльза.
     - Ну, что ж, потерпим! - бодро отвечала мисс Просс,  подавляя  вздох  и
глядя на золотистую головку, освещенную пламенем камина. - Как  говорил  мой
брат Соломон - "держи голову выше, а надо - прикинься мышью"! Идемте, мистер
Кранчер!.. А вы, птичка моя, никуда не двигайтесь с места!
     Они ушли, а Люси с мужем, ее отец и дочурка остались  сидеть  у  яркого
пылавшего камина. Мистер Лорри должен был  вот-вот  прийти  из  банка.  Мисс
Просс перед уходом зажгла лампу, но поставила ее от них подальше, на угловой
столик, чтобы она не мешала им наслаждаться светом  камина.  Маленькая  Люси
сидела, прижавшись к дедушке,  ухватившись  ручонками  за  его  руку,  и  он
шепотом рассказывал ей сказку о том, как одна могущественная  фея  заставила
раздвинуться стены тюрьмы и  вывела  на  свободу  узника,  который  когда-то
оказал ей услугу. Все было тихо и спокойно, и у Люси как  будто  отлегло  от
души.
     - Что это там? - вздрогнув, вскричала она.
     - Успокойся, душенька,  -  сказал  отец,  прерывая  на  полуслове  свой
рассказ и тихонько поглаживая ее руку. - У тебя просто нервы не  в  порядке.
Ну, можно ли так пугаться! Дрожишь от всякого пустяка. И это ты, Люси,  дочь
своего отца!
     - Мне показалось, папа, -  прерывающимся  голосом  виновато  промолвила
Люси, повернув к нему бледное испуганное личико, - мне показалось  -  кто-то
идет по лестнице.
     - Никого на лестнице нет, милочка. Тишина, как в могиле. - Не успел  он
сказать это, как в дверь раздался стук.
     - О папа, папа! Кто это может быть? Спрячьте Чарльза, спасите его!
     - Дитя мое, я спас твоего Чарльза, - сказал доктор вставая и положил ей
руку на плечо. - Ну, как можно так не владеть собой! Подожди, я открою.
     Он взял лампу и, пройдя через две смежных комнаты  в  переднюю,  открыл
дверь. Чьи-то тяжелые шаги  затопали  по  паркету,  и  четверо  патриотов  в
красных колпаках, вооруженные саблями и пистолетами, ворвались в комнату.
     - Гражданин Эвремонд, он же Дарней! - громко произнес первый вошедший.
     - Кто спрашивает его? - отозвался Дарней.
     - Я. Мы за тобой пришли. Ты Эвремонд, я тебя узнал. Видел тебя  сегодня
в суде. Вернешься снова в тюрьму. Именем Республики ты арестован!
     Все четверо окружили его; он стоял посреди комнаты, жена и дочь в ужасе
прижались к нему.
     - Скажите, что это значит? За что меня опять арестуют?
     - Довольно того, что мы сказали. Пойдешь с нами в  Кон