своего
сюртука, он вынул такую же точно бумагу, - это подорожная, которая дает  мне
право выехать из Парижа. Вот, держите, видите, тут написано:  Сидни  Картон,
англичанин.
     Мистер Лорри держал бумагу, которую ему передал Картон, и с недоумением
смотрел в его возбужденное лицо.
     - Оставьте ее у себя до завтра. Я ведь должен увидеть  его  завтра,  вы
понимаете, и мне не хочется брать это с собою в Лафорс.
     - Почему?
     - Сам не знаю. Просто мне кажется, лучше этого не делать. Так. А теперь
вот вам и та бумага, что была у  доктора  Манетта.  Это  такая  же  грамота,
которая дает ему право с дочерью и ребенком выехать в любое время из  Парижа
и за пределы Франции. Вот, видите?
     - Да, да, вижу!
     - Вероятно, опасаясь самого худшего, он  позаботился  получить  ее  еще
вчера. Каким она числом помечена? Ну, не важно,  не  будем  терять  времени.
Спрячьте ее вместе с  моей  и  вашей  подорожной.  Дело  вот  в  чем.  Я  до
сегодняшнего вечера не сомневался, что у него есть такая грамота или что он,
во всяком случае, может ее получить. Но она действительна только, пока ее не
отменили. А это может случиться в любую минуту,  и  у  меня  есть  основания
думать, что ее вот-вот отменят.
     - Но им ведь ничто не грозит?
     - Им грозит большая опасность. Им грозит донос мадам Дефарж.  Я  слышал
это из ее собственных уст. Я слышал, как она говорила об этом нынче вечером,
и из ее слов понял, что они все в очень  опасном  положении.  Я  после  того
сейчас же отправился к фискалу, и  он  подтвердил  это.  Ему  известно,  что
пильщик,  который  живет  возле  тюрьмы,  находится  под  сильным   влиянием
Дефаржей, и мадам Дефарж заставляет его выступить  в  качестве  свидетеля  и
показать, что она (он никогда не произносил имени  Люси)  подавала  какие-то
знаки заключенным. Вот у них и  предлог  для  обвинения,  обычного  в  таких
случаях, - заговор в тюрьме, - а это грозит гильотиной и ей и ее ребенку,  а
может быть даже и ее отцу, потому что их обоих видели с  ней  около  тюрьмы.
Ну, не пугайтесь так. Вы их всех выручите.
     - Помоги бог! Но как я это сделаю, Картон?
     - Я вам сейчас скажу. Все зависит от вас,  и,  слава  богу,  лучше  вас
этого никто не сделает. Можно быть уверенным, что новый  донос  поступит  не
раньше чем послезавтра, а может быть, дня через два, через  три,  или  даже,
всего вернее, через неделю. Вы знаете, что плакать и горевать о казненном на
гильотине считается здесь преступлением. И она и ее отец будут,  несомненно,
повинны в этом преступлении, и эта женщина (слов не найдешь сказать, как она
ненавидит их) сейчас выжидает, пока у  нее  не  наберется  достаточно  улик,
чтобы подкрепить свой донос новым  обвинением  и  во  что  бы  то  ни  стало
добиться своего. Вы не устали меня слушать?
     - Я слушаю вас внимательно, и я так потрясен тем, что вы говорите,  что
на минуту забыл даже и про это несчастье, - и,  кивнув  на  доктора,  мистер
Лорри положил руку на спинку его кресла.
     - Деньги у вас есть, вы можете нанять лошадей и экипаж и  ехать,  нигде
не задерживаясь, прямо до порта. Ведь  вы  уже  несколько  дней  тому  назад
собирались уехать в Англию. Так вот, завтра же с утра  закажите  лошадей,  и
так, чтобы все было готово и вы могли выехать не позже двух часов.
     - Будет сделано!
     Картон говорил  с  таким  жаром,  что  мистер  Лорри,  заразившись  его
воодушевлением, даже помолодел.
     - Вы замечательный человек! Я же так и говорил. Лучше вас  никто  этого
не сделает. Вы ей скажите сегодня же о  том,  что  им  угрожает,  ей,  и  ее
ребенку, и отцу... Но так, чтобы это до нее дошло, а то ведь она рада  будет
сложить голову рядом со  своим  мужем.  -  Он  на  минуту  задумался,  потом
продолжал с тем же лихорадочным оживлением: - Вы ей внушите, что это ради ее
ребенка, ради отца, убедите ее в необходимости выехать с вами из  Парижа  не
позже этого часа. Скажите ей, что это последняя просьба ее мужа.  И  что  от
этого очень многое зависит, гораздо больше, чем она может надеяться или даже
вообразить. Вы как думаете, ее отец в таком состоянии подчинится ей?
     - Безусловно.
     - Я тоже так думаю.
     - Так вот, позаботьтесь, чтобы у  вас  к  назначенному  часу  все  было
готово, лошади во дворе, и вы все на местах в карете, чтобы,  как  только  я
появлюсь, можно было немедленно выехать.
     - Понятно. Во всяком случае, я дожидаюсь вас?
     - У вас же в руках моя подорожная со всеми остальными. Вам нужно только
оставить для меня место в  карете,  и  как  только  место  будет  занято,  -
покатили в Англию!
     - Ну, значит, не все от меня, старика, будет зависеть, - сказал  мистер
Лорри, пожимая горячую, но спокойную, твердую руку Картона, - у  меня  будет
помощник, молодой энергичный человек.
     - Бог даст - будет! Только обещайте мне твердо, - что бы ни  случилось,
вы ни под каким видом не передумаете и ни в чем не отступите от того, о  чем
мы сейчас с вами уговорились.
     - Обещаю, Картон.
     - Попомните об этом завтра: малейшее отступление, промедление  -  какая
бы ни была причина - его все равно не спасти, а несколько человек поплатятся
жизнью.
     - Буду помнить. Если уж я взял на себя обязательство, я его выполню.
     - Как и я свое. Ну, а теперь - прощайте!
     И хотя он сказал это с улыбкой, лицо его было грустно и серьезно, и  он
даже поднес к губам руку старика, но и после этого ушел не сразу.  Он  помог
ему поднять несчастного доктора, поникшего в кресле у камина, надел на  него
плащ и шляпу и уговорил его пойти с ними, пообещав найти его скамью и поднос
с инструментами, о которых тот не переставал спрашивать.  Он  взял  его  под
руку, и вместе с мистером Лорри они довели его до самого крыльца  дома,  где
она, убитая горем - ах, какой она была счастливой в тот памятный день, когда
Картон пришел открыть ей свою опустошенную душу! -  коротала  в  одиночестве
эту страшную ночь!
     Он постоял во дворе, глядя на свет, пробивавшийся из окна ее комнаты. И
прежде чем уйти, еще раз благословил ее и прошептал: "Прости!"


       ^T ГЛАВА XIII - Пятьдесят два ^U

     В мрачных стенах Консьержери обреченные смерти ожидали своей участи.  В
этот день осужденных на казнь было ровным счетом столько же, сколько  недель
в году.  Пятьдесят  два  обреченных,  подхваченных  грозным  валом  бушующей
стихии, должны были сегодня низринуться в бездонную пучину вечности. Они еще
сидели в камерах, а на их место уже были намечены другие; и кровь их еще  не
пролилась и не смешалась с кровью, пролившейся накануне,  а  те,  чья  кровь
завтра должна была смешаться с их кровью,  уже  были  обречены  и  отобраны.
Ровным счетом пятьдесят два - таково было число жертв на сегодня. Тут был  и
семидесятилетний откупщик, которому не помогли откупиться все его богатства,
и двадцатилетняя швея, которую не спасли ни ее бедность, ни ее безвестность.
Как заразная болезнь, порожденная пороком и нечистоплотностью, не щадит,  не
выбирает жертв, а губит кого ни  попадя,  так  и  страшный  душевный  недуг,
порожденный   невообразимыми   страданиями,   чудовищным   притеснением    и
жестокостью, косил всех без разбора.
     Чарльз Дарней, когда его привели из суда и заперли в камере,  не  тешил
себя никакими надеждами. В каждом слове записок, которые читали на суде,  он
слышал свой приговор. Он знал, что его ничто не может спасти,  ничье  личное
влияние, что он осужден миллионами, всем народом - и никакое  заступничество
отдельного человека не  может  иметь  никакого  веса.  Но,  хотя  он  это  и
сознавал, примириться, свыкнуться с этой мыслью, когда перед  глазами  стоял
дорогой образ жены, было нелегко.  Он  был  так  привязан  к  жизни!  И  как
мучительно больно было оторваться от этих крепко  державших  его  милых  уз!
Едва только он невероятным усилием воли заставлял себя отрешиться от одного,
его тут же захватывало другое и притягивало с неодолимой силой, и пока он  с
этим боролся, то, от чего он уже успел  оторваться,  снова  завладевало  им.
Мысли  его  перескакивали  с  одного  на   другое   с   такой   лихорадочной
стремительностью и сердце так бешено колотилось в груди,  точно  все  в  нем
восставало против этих попыток смириться. А когда ему  на  минуту  казалось,
что вот он уже примирился  с  неизбежным,  перед  ним,  словно  живой  укор,
вставал образ жены и ребенка, и он чувствовал себя эгоистом.
     Но так было лишь несколько первых часов. Затем  он  стал  утешать  себя
мыслью, что в его смерти нет ничего позорного и что  каждый  день  множество
людей, так же несправедливо  осужденных,  как  и  он,  мужественно  идут  на
смерть, и ему стало легче. А потом он подумал, что от  его  самообладания  и
спокойствия во многом зависит спокойствие  его  близких,  и  так  постепенно
мысли его  обрели  более  возвышенный  и  отрешенный  характер,  и  он  даже
почувствовал какое-то умиротворение.
     Все это произошло с ним, прежде  чем  успело  стемнеть  и  настала  его
последняя ночь. Ему разрешили купить свечу и письменные принадлежности, и он
сел писать,  пока  еще  не  наступило  время,  когда  по  тюремным  правилам
полагалось тушить свет.
     Он написал длинное письмо Люси, где говорил ей, что он ничего не знал о
том, что ее отец столько лет томился в тюрьме, пока она сама  не  рассказала
ему, и что до того, как сегодня в суде огласили этот документ,  он  так  же,
как и она, не подозревал, что виновниками несчастья были его отец и дядя. Он
уже и раньше объяснял ей, что вынужден был скрывать от  нее  свое  настоящее
имя, - от которого он отрекся добровольно - потому что на этом настаивал  ее
отец, и теперь понятно, почему отец поставил  это  непременным  условием  и,
даже в самое утро их свадьбы, взял с него обещание, что он не нарушит  этого
условия. Он умолял не расспрашивать отца об этих записках, забыл ли он об их
существовании, не вспомнил ли о  них  (а  потом  опять  забыл),  в  связи  с
рассказом о находке в Тауэре, в тот воскресный вечер,  когда  они  сидели  в
саду под старым платаном. Если отец даже и помнил о них, он, конечно, был  в
полной уверенности, что они были уничтожены во время осады Бастилии,  потому
что обо всем, что было найдено там, писали  в  газетах,  а  о  них  не  было
упомянуто ни словом. Он просил ее - и тут же добавлял, что и сам знает,  что
ее не надо об этом просить, - успокоить, утешить отца, внушить ему так,  как
только она одна и может, что ему не в чем себя упрекать, он  все  делал  для
них, что было в его силах, и не щадил себя ради них. Он говорил ей  о  своей
любви и благословлял ее; умолял ее пересилить свое  горе  и  посвятить  себя
заботам об их дорогой  дочурке,  быть  утешением  отцу  и  верить,  что  они
встретятся за гробом.
     И отцу ее он написал тоже; он поручал ему свою жену и дочь, просил  его
заботиться о них и особенно горячо настаивал на том, что он  теперь  остался
их единственной поддержкой и опорой, надеясь, что этим  он  удержит  его  от
отчаянья, поможет ему избежать нового приступа болезни.
     И мистеру Лорри он написал, что он оставляет их всех на его  попечение,
посвящал его в свои  денежные  дела  и  выражал  ему  свои  самые  дружеские
чувства, горячо благодарил его за участие. О Картоне он даже не вспомнил. Он
так был полон мыслями о своих близких, что ни разу не подумал о нем.
     Он успел написать все эти письма до того, как погасили свет, и когда он
улегся на  свой  соломенный  матрац,  ему  показалось,  что  он  уже  совсем
простился с жизнью.
     Но она снова завладела им во сне и предстала  ему  радостная,  сияющая.
Свободный, счастливый, он снова видел себя дома в Сохо (хотя это был  совсем
другой дом, непохожий на их старый), каким-то чудесным образом  он  вырвался
на волю, и ему было так легко и хорошо, и он опять был с Люси, и она уверяла
его, что все это ему приснилось и он никуда не уезжал из Англии.  Потом  все
куда-то исчезло, и, кажется, его уже казнили, и он вернулся к  ним  мертвый,
но на душе у него было по-прежнему  спокойно  и  даже  как  будто  ничто  не
изменилось. Потом опять все куда-то провалилось, и он проснулся,  когда  уже
брезжил серый день, и первую минуту не мог понять, где он, что  с  ним,  как
вдруг его точно обожгла мысль: сегодня казнь.
     Так незаметно прошла ночь и наступил день, когда под топором  гильотины
должны были упасть пятьдесят две головы. Он был спокоен, ему  казалось,  что
он вполне владеет собой и мужественно встретит свой конец, но постепенно его
стали  одолевать  какие-то  странные  мысли,  и  он  никак  не  мог  от  них
отделаться.
     Он никогда не видел машины, которая должна была прекратить  его  жизнь.
Высоко ли она над землей, на сколько ступеней  к  ней  надо  подняться,  как
стать, не будут ли в  крови  руки,  которые  его  будут  держать,  куда  его
повернут лицом, возьмут ли его первым, или последним? Эти мысли, помимо  его
воли, неотвязно преследовали  его.  Они  были  вызваны  не  страхом;  он  не
чувствовал страха. Скорее они возникали  из  острого,  мучительного  желания
узнать заранее, как надо держать себя, когда  наступит  эта  минута.  И  это
непреодолимое желание чудовищно не соответствовало тем кратким секундам,  за
которые все должно было совершиться. В  этом  болезненном  любопытстве  было
что-то навязчивое, точно какой-то демон обуял его и он никак не мог от  него
отделаться.
     Он ходил из угла в угол по  камере,  и  тюремные  часы  отбивали  время
числом ударов, которое для  него  больше  уже  никогда  не  повторится.  Вот
последний раз пробило девять,  десять  -  вот  уже  и  одиннадцать  бьет,  -
последний раз; скоро и двенадцать пробьет, - последний раз. Он все  старался
отогнать от себя назойливо преследующие  его  мысли,  и,  наконец,  ему  это
удалось. Он прохаживался взад и вперед по камере и тихо  повторял  про  себя
дорогие имена. На душе у него было спокойно, борьба кончилась. Его перестали
мучить навязчивые виденья. Он мог ходить взад и вперед и молиться за себя  и
за близких.
     Пробило двенадцать - последний раз. Он знал, что казнь назначена на три
часа. Вероятно, за ним придут несколько  раньше  -  ведь  эти  перегруженные
телеги так медленно двигаются по улицам.
     Он решил, что ему следует быть наготове к  двум  часам  и  до  тех  пор
стараться  сохранить  бодрость,  чтобы  найти  в  себе  силы  поддержать   и
подбодрить других.
     Скрестив руки на груди, он шагал из угла в угол -  как  он  был  теперь
непохож на того жалкого узника, метавшегося по камере в Лафорсе. Он  слышал,
как пробило час, и спокойно, без тени волнения, отметил про себя, что  время
идет, как всегда, ни скорее, ни медленнее,  и,  поблагодарив  бога  за  свое
спокойствие и самообладание, подумал - остается еще час, - и  снова  зашагал
взад и вперед.
     Шаги в коридоре по каменным плитам. Кто-то остановился у его двери.
     Ключ повернулся, щелкнул замок. Прежде чем дверь отворили, или когда ее
отворяли, чей-то голос тихо сказал по-английски:
     - Он меня здесь ни разу не видел,  я  старался  не  попадаться  ему  на
глаза. Вы ступайте один, я подожду вас; только времени мало, поторопитесь.
     Дверь отворилась и захлопнулась, и  Дарней  увидел  перед  собой  Сидни
Картона: Картон стоял молча, мягко  улыбаясь,  приложив  палец  к  губам,  и
внимательно смотрел  на  него.  Что-то  необыкновенно  сияющее  было  в  его
взгляде, в выражении его  лица,  и  это  было  так  удивительно,  что  узник
невольно подумал, не мерещится ли ему опять? Но Картон заговорил,  -  и  это
был его голос; он пожал Дарнею руку, - и это было его крепкое рукопожатье.
     - Вы, конечно, никак не ожидали меня здесь увидеть? - сказал он.
     - Просто глазам своим не поверил, да и сейчас не верится!  -  Внезапное
подозрение мелькнуло у него в уме: - Вы... не арестованы?
     - Нет. Просто один из здешних тюремщиков  кой-чем  обязан  мне,  и  вот
благодаря этому меня пропустили сюда. Я пришел  от  нее...  от  вашей  жены,
дорогой Дарней.
     Узник горячо пожал ему руку.
     - Я пришел передать вам ее просьбу.
     - Просьбу?!
     - Да, и вы должны выполнить ее немедленно. Она просит вас об этом самым
настоятельным, самым убедительным образом, - вы ведь знаете, как трогательно
и настойчиво она умеет просить!
     Узник отвел глаза в сторону и слегка отвернул лицо.
     - Сейчас не время спрашивать, почему я пришел к вам с этой  просьбой  и
что это означает, и у меня нет времени объяснять вам. Вы должны сделать  то,
что она просит: немедленно снимайте башмаки и надевайте мои сапоги!
     За спиной узника у стены стоял стул, Картон  с  молниеносной  быстротой
усадил Дарнея, стянул с себя сапоги и стал около него босой.
     - Надевайте мои сапоги! Берите в руки, надевайте поскорей!
     - Картон, бежать отсюда немыслимо, это никогда не удавалось. Вы  только
погибнете вместе со мной. Это сумасшествие!
     - Это было бы сумасшествие, если бы я предложил вам бежать. Но разве  я
вам предлагаю? Вот если я предложу вам шагнуть за этот порог,  скажите,  что
это сумасшествие и  не  двигайтесь  с  места!  Снимайте  живо  ваш  галстук,
надевайте мой, вот вам мой сюртук! Пока вы переодеваетесь, дайте-ка я  сниму
у вас ленту и растреплю ваши волосы, вот так, как у меня!
     Он действовал с таким невероятным  проворством,  с  такой  удивительной
ловкостью и настойчивостью, что Дарней  в  его  руках  был  как  беспомощный
ребенок.
     - Картон! Милый Картон! Это же безумие! Нельзя этого делать!  Из  этого
ничего не выйдет! Сколько было попыток, - ни одна не  удалась!  Умоляю  вас,
дайте мне умереть спокойно, не мучаясь мыслью, что вы из-за меня погибли!
     - Милый Дарней, я ведь не предлагаю вам выйти из вашей камеры.  Если  я
предложу это, - откажитесь наотрез. Вот там на столе я вижу перо, чернила  и
бумагу. Рука у вас не дрожит? Способны вы написать несколько слов?
     - Был способен до вашего прихода.
     - Так возьмите себя в руки. Садитесь, пишите под мою диктовку.  Скорей,
друг, скорей!
     Дарней, схватившись за голову и ровно ничего не понимая, сел  к  столу.
Картон стал за его спиной, засунув правую руку за борт сюртука.
     - Пишите слово в слово то, что я вам сейчас скажу.
     - Кому адресовать?
     - Никому. - Картон стоял, не  двигаясь,  не  вынимая  руки  из  кармана
жилета.
     - Число поставить?
     - Не надо.
     Задавая эти вопросы, узник каждый раз  поднимал  глаза  на  Картона.  И
Картон, нагнувшись над ним и все так же не вынимая руки из кармана,  отвечал
ему спокойным взглядом.
     "Если вы помните  наш  очень  давнишний  разговор,  вы,  прочитав  это,
поймете все. Вы не забыли его, я в этом уверен. Вы не способны забыть то,  о
чем мы говорили".
     Он осторожно вынул руку из кармана, но в  эту  минуту  Дарней,  дописав
слово, поднял на него вопросительный взгляд, и рука Картона,  пряча  что-то,
скользнула обратно в карман.
     - Написали "то, о чем мы говорили"? - спросил Картон.
     - Что у вас в руке? Оружие?
     - Нет. У меня нет никакого оружия.
     - А что у вас в руке?
     - Сейчас узнаете. Пишите  дальше,  еще  несколько  слов  -  и  все:  "Я
благодарю судьбу, что настал час, когда я могу подтвердить свои слова делом.
И вы не должны ни огорчаться, ни сожалеть об этом". - Он не  сводил  глаз  с
Дарнея и, произнося эти слова, медленно и осторожно провел рукой перед самым
его лицом.
     Перо выпало из рук Дарнея, он растерянно огляделся по сторонам.
     - Что это, точно дурман какой-то?
     - Какой дурман?
     - Что это я сейчас вдохнул?
     - Не знаю ничего, что вы такое могли вдохнуть. Берите  перо,  кончайте,
скорей, скорей!
     Узник  был  точно  в  полуобморочном  состоянии.  Он,  видимо,  потерял
способность соображать и с  невероятным  усилием  старался  овладеть  собой;
тяжело дыша, он тупо смотрел на Картона  помутившимся  взглядом,  а  Картон,
спрятав руку за борт сюртука, пристально смотрел на него.
     - Ну, ско