йдем из гавани.  Он  сам  за  меня  все  сделал.  Он
отнесся к моему отцу с большим участием, и я уверена, что сделал это от всей
души. С этого все и началось, а потом уж мы с ним разговорились.
     - Разрешите вас прервать. Он явился на пакетбот один?
     - Нет.
     - Кто еще был с ним?
     - Двое джентльменов, французы.
     - Они беседовали с ним?
     - Они разговаривали до самой  последней  минуты,  пока  провожающим  не
сказали, что пора оставить корабль и сойти в лодку.
     - Не обменивались ли они между собой какими-нибудь бумагами, вроде  вот
этих списков?
     - Они передавали друг другу какие-то бумаги, только я не знаю какие.
     - Похожи они были на эти размером и формой?
     - Возможно, но я, право, не знаю, хотя они  стояли  и  шептались  между
собой тут же, возле меня, в проходе у спуска в каюты  -  там  висел  фонарь;
свет от него был совсем слабый, а разговаривали  они  очень  тихо,  и  я  не
слышала, что они говорили, видела  только,  что  они  разглядывали  какие-то
бумаги.
     - Так, теперь перейдем к вашему разговору с подсудимым, мисс Манетт.
     - Подсудимый разговаривал со мной просто и чистосердечно - и он был так
добр и внимателен к моему отцу. Он видел, в каком я беспомощном положении. Я
надеюсь, - и она вдруг расплакалась, - что не отплачу ему злом за все это  и
не причиню ему сегодня никакого вреда!
     Синие мухи так и зажужжали по всему залу.
     - Мисс  Манетт,  если  подсудимый  не  понимает,  что  вы,  давая  ваши
показания, - а это ваша обязанность, ваш  долг  и  вы  не  можете  от  этого
уклониться, - делаете это весьма неохотно, то он здесь единственный до такой
степени малопонятливый человек. Продолжайте, прошу вас.
     - Он рассказал мне, что едет по делу и что  это  сложное  и  щекотливое
дело, из-за которого  у  других  могут  быть  неприятности,  а  поэтому  ему
приходится путешествовать не под своим именем.  Он  говорил,  что  он  из-за
этого дела вынужден был несколько дней тому  назад  поехать  во  Францию,  и
через некоторое время опять  поедет,  и  что  ему,  может  быть,  еще  долго
придется так ездить туда и обратно.
     - Не говорил ли  он  с  вами  об  Америке,  мисс  Манетт?  Постарайтесь
припомнить его слова в точности.
     - Он пытался объяснить мне, из-за чего началась распря, и сказал,  что,
насколько он может судить, ему кажется, что Англия в данном случае поступила
неразумно и несправедливо.  А  потом  он  сказал,  смеясь,  что  имя  Георга
Вашингтона в истории, может быть, будет не менее знаменито, чем  имя  Георга
Третьего. Только никакого дурного умысла тут не было, просто он  так  шутил,
чтобы время прошло незаметно.
     Когда на  лице  главного  участника  захватывающей  сцены,  на  которую
устремлены тысячи глаз, отражается какое-то сильное чувство, на  лицах  всех
зрителей  невольно  появляется  точно   такое   же   выражение.   Мучительно
напряженная складка залегла у нее между бровей и не сходила с  ее  чела  все
время, пока она давала показания, или, дожидаясь,  пока  судья  запишет  их,
тревожно переводила испуганный взгляд на лица адвоката и прокурора. И  такое
же точно напряжение было написано и на лицах зрителей во всех концах зала, и
когда  судья,  возмущенный  чудовищной  ересью  насчет  Георга   Вашингтона,
оторвался от своих заметок и с негодованием поглядел по сторонам, взгляд его
словно в тысяче зеркал встретил отражение мучительной складки, повторяющееся
на каждом лбу.
     Между тем господин главный прокурор, обратившись к судье,  заявил,  что
для  соблюдения  правил  судебной  процедуры  и  порядка  ради  он   считает
необходимым допросить  в  качестве  свидетеля  отца  молодой  леди,  доктора
Манетт.
     Судья удовлетворил его ходатайство.
     - Доктор Манетт, посмотрите на подсудимого. Видели вы его  когда-нибудь
раньше?
     - Да, видел однажды. В моем доме, в Лондоне. Он приходил к нам года три
или три с половиной тому назад.
     -  Вы  можете  засвидетельствовать,  что  он  был  вашим  спутником  на
пакетботе, подтвердить его разговор с вашей дочерью?
     - Нет, сэр, я не могу сделать ни того, ни другого.
     -  Имеются  ли   какие-нибудь   особые   причины   или   исключительные
обстоятельства, по которым вы не в состоянии этого сделать?
     Он отвечал едва слышно:
     - Да, имеются.
     - Эта причина заключается в том, что вы имели  несчастье  подвергнуться
длительному заключению у себя на родине без всякого обвинения и суда, доктор
Манетт?
     Он повторил тихо, хватающим за душу голосом:
     - Длительному заключению.
     - И в то время, о котором идет речь, вы только что были освобождены?
     - Да, так мне говорят.
     - Вы сами ничего не помните об этом?
     - Нет, ничего. У меня полный провал памяти... с каких пор,  я  даже  не
могу сказать, - я помню только, что я шил башмаки в тюрьме, а потом очутился
в Лондоне возле моей  милой  дочери.  Я  уже  совсем  свыкся  с  ней,  когда
господь-бог возвратил мне разум; но я даже и сейчас не могу сказать, как это
произошло. Не помню, как я приходил в себя.
     Господин главный прокурор уселся на свое место, и отец с дочерью  снова
сели рядом.
     Вслед за этим в разбирательстве произошла какая-то  странная  путаница.
Обвинение  вызвало  свидетеля,  который  своими   показаниями   должен   был
подтвердить, что пять лет  тому  назад,  в  ноябре  все  в  ту  же  пятницу,
подсудимый  со  своим  соумышленником,  поныне  не  обнаруженным,  следуя  в
почтовой  карете  из  Лондона  в  Дувр,  сошел  ночью  в  каком-то  месте  с
исключительной целью запутать следы, а не для того, чтобы  там  остаться,  и
отправился обратно в находившийся на расстоянии  двенадцати  с  лишним  миль
гарнизонный пункт при судостроительной верфи, дабы  получить  там  секретные
сведения; свидетель показал, что в ту самую ночь, будучи в этом  гарнизонном
городке, он сидел в буфете  гостиницы  и  видел  там  подсудимого,  который,
по-видимому, кого-то дожидался.
     Перекрестный допрос ничего не  дал;  как  ни  старался  защитник  сбить
свидетеля, единственно, что ему удалось, -  это  заставить  его  признаться,
что,  кроме  как  в  вышеупомянутом  случае,  он  больше  никогда  не  видел
подсудимого; и вот тут-то джентльмен в  парике,  который  все  время  сидел,
задрав голову, и разглядывал потолок, что-то быстро написал на клочке бумаги
и, скатав бумажку в комок, бросил ее защитнику через стол. Защитник,  улучив
удобный момент, развернул бумажку и, быстро пробежав ее, тотчас  же  перевел
глаза  на  подсудимого  и  с  явным  любопытством   стал   внимательно   его
разглядывать.
     - Так, значит, вы уверены, что это был не кто иной, как подсудимый?
     Свидетель подтвердил, что уверен.
     - А вам никогда не  случалось  видеть  кого-нибудь  очень  похожего  на
подсудимого?
     - Но ведь не до такой же степени, чтобы можно было  одного  за  другого
принять, - возразил свидетель.
     - Посмотрите-ка хорошенько вот  на  этого  джентльмена,  моего  ученого
собрата, - и защитник показал на того, кто бросил ему  бумажку,  -  а  потом
посмотрите на подсудимого. Ну, что скажете?  Не  находите  ли  вы,  что  они
чрезвычайно похожи друг на друга?
     Если не  считать  того,  что  ученый  собрат  имел  крайне  неопрятный,
распущенный, чтобы не сказать растерзанный вид, они действительно  оказались
до такой степени похожи, что это  сходство,  обнаружившееся  при  сравнении,
поразило не только свидетеля,  но  и  всех  находившихся  в  зале.  Защитник
попросил судью предложить ученому собрату снять парик,  и,  когда  судья  не
очень  охотно  удовлетворил  его  просьбу,  сходство  оказалось  еще   более
разительным. Тогда судья спросил мистера Страйвера (защитника  подсудимого),
уже не следует ли теперь привлечь к суду мистера Картона (так звали  ученого
собрата) и судить его за измену? На что мистер  Страйвер  ответил:  нет,  он
только хочет задать свидетелю вопрос, не могло ли то, что произошло однажды,
случиться дважды, и стал ли бы он так уверенно  отстаивать  свои  показания,
если бы ему раньше представился случай убедиться в своей  опрометчивости,  и
будет ли он после этого и теперь с той же уверенностью настаивать на своем и
прочее и прочее. Словом, он разделал этого свидетеля так, что показания  его
разлетелись как битые черепки, а обвинение, опиравшееся на них,  рассыпалось
в кучу обломков.
     Мистер Кранчер, с увлечением следивший за допросом свидетелей, успел  к
этому времени весьма плотно закусить ржавчиной со своих пальцев; теперь он с
таким же неослабным вниманием слушал  мистера  Страйвера,  который,  излагая
присяжным дело своего подзащитного, пригонял его к  ним,  словно  сшитую  на
заказ пару. Он доказывал, что незапятнанный патриот  Барсед  на  самом  деле
платный фискал и предатель, человек без стыда и  совести,  торгующий  кровью
людской, презреннейший негодяй, какого свет не  видал  со  времени  гнусного
Иуды,  на  которого  он,  кстати  сказать,  даже  и  лицом  похож;   и   что
добродетельный слуга  Клан,  его  закадычный  приятель  и  сообщник,  вполне
достоин своего друга; что эти два лжесвидетеля и мошенника неусыпно  следили
за подсудимым, которого они избрали своей жертвой,  потому  что  он,  будучи
родом из Франции, часто ездил  на  континент  по  каким-то  семейным  делам,
касающимся людей столь близких ему,  что  он  даже  под  угрозой  смерти  не
считает возможным разгласить их тайну. Что вырванные  насильно  и  превратно
истолкованные показания  юной  леди,  -  все  видели,  как  тяжело  ей  было
выступать в роли свидетельницы, - свелись, в сущности,  к  самым  безобидным
пустякам, - невинной болтовне, маленьким одолжениям, любезностям и  услугам,
какие всегда готов оказать молодой человек  случайно  встреченной  в  дороге
молодой спутнице; и что тут, собственно, не о чем и говорить, за исключением
глупого замечания о Георге Вашингтоне, но разве можно отнестись  к  подобной
чепухе  и  нелепице  иначе,  как  к  необдуманной  шутке?  Что  со   стороны
государства было бы непростительной слабостью потакать в данном случае самым
низменным  инстинктам  толпы,  ибо  не  годится  искать  себе  популярность,
раздувая низменные инстинкты и  страхи  в  народе,  как  это  делал  сегодня
господин главный прокурор; но что как бы он ни старался, ему, в сущности, не
на что  опереться,  кроме  как  на  грязные  и  низкие  доносы,  которые,  к
сожалению, часто искажают характер подобных дел, обременяя  судопроизводство
нашей страны! Но тут судья, прервав защитника, и с таким суровым видом,  как
если бы все  это  не  было  чистейшей  правдой,  заявил,  что  он  не  может
допустить, чтобы в его присутствии позволяли себе в суде подобные выпады.
     Затем мистер Страйвер вызвал несколько свидетелей  защиты,  после  чего
мистер Кранчер  имел  удовольствие  слушать  господина  главного  прокурора,
который,  вывернув  наизнанку  только  что  сшитую  пару,  так   старательно
пригнанную мистером Страйвером на господ присяжных, всячески доказывал,  что
Барсед и Клан еще во сто раз лучше, чем он мог предположить, а подсудимый во
сто раз хуже. А напоследок выступил сам милорд и тоже начал выворачивать эту
пару то на лицо, то наизнанку и вместе с тем старательно сметывал  все  так,
чтобы из нее получился саван для подсудимого.
     И вот, наконец, присяжные удалились на  совещание,  а  туча  синих  мух
снова поднялась и загудела.
     Мистер Картон, который все время сидел и разглядывал потолок, и  сейчас
не сдвинулся с места, несмотря на бурное оживление в зале. В то  время,  как
его ученый собрат, мистер Страйвер, разбирал разложенные перед  ним  бумаги,
переговаривался шепотом со своими коллегами,  сидящими  рядом,  и  время  от
времени тревожно поглядывал на присяжных; в то время, как зрители переходили
с места на место, стояли кучками, толпились в проходах; в то время, как  сам
милорд поднялся со своего кресла  и  медленно  прохаживался  по  возвышению,
отчего в публике уже прошел слух, что его  лихорадит,  -  один  только  этот
человек сидел привалясь к спинке стула; рваная судейская  мантия  наполовину
съехала с его плеч, взлохмаченный  парик,  который  он  на  минуту  снял  по
просьбе судьи и тут же надел не глядя, едва держался на голове; засунув руки
в карманы, он сидел, уставившись в потолок, так  же,  как  сидел  в  течение
целого дня. Нарочитая небрежность позы придавала  ему  какой-то  распущенный
вид, от которого его несомненное сходство с подсудимым (усилившееся во время
сличения, когда он на минуту подтянулся) утратилось до  такой  степени,  что
кое-кто из зрителей, поглядывая на него теперь, замечали друг другу, что  им
это только показалось, на самом деле  они  даже  ничуть  не  похожи.  Мистер
Кранчер тоже не преминул заметить это своему соседу и добавил:  -  Бьюсь  об
заклад, на полгинеи поспорю, что этому никакого дела вести не дадут,  не  из
того теста сделан.
     Однако этот самый мистер Картон оказался гораздо более  наблюдательным,
чем можно было подумать по его виду, потому что, едва  только  головка  мисс
Манетт беспомощно склонилась на грудь отца, он первый заметил это  и  сказал
приставу:
     - Позаботьтесь о молодой  леди.  Помогите  джентльмену  увести  ее,  не
видите разве, что она падает?
     Когда ее уводили, кругом слышались сочувственные возгласы и  все  очень
жалели ее отца. Для него, должно быть, было  большим  потрясением,  что  его
заставили припомнить тюрьму.  Все  видели,  как  он  волновался,  когда  его
допрашивали;  с  той  минуты  на  лицо  его  словно   легла   тень,   и   то
напряженно-сосредоточенное  выражение,  от  которого   он   казался   совсем
стариком, уже больше не покидало его. Когда он выходил,  присяжные,  которые
как раз в эту минуту возвращались на свои места,  остановились,  выжидая,  а
затем старшина обратился с просьбой к судье. Мнения присяжных разделились, и
они просили разрешения удалиться,  чтобы  продолжить  совещание.  Милорд  (у
него, видно, не выходил из головы Георг Вашингтон) выразил изумление, что  у
них могло  возникнуть  разногласие,  но  милостиво  разрешил  им  удалиться,
разумеется под охраной, и сам удалился. Процесс затянулся на весь день, и  в
зале начали  зажигать  лампы.  Прошел  слух,  что  присяжные  еще  не  скоро
вернутся. Зрители стали  понемножку  расходиться,  всем  хотелось  промочить
горло, перекусить. Подсудимый отошел от барьера и, скрывшись за  загородкой,
сел на скамью.
     Мистер Лорри, который вышел из зала вслед за  юной  леди  и  ее  отцом,
вернулся на свое место и помахал рукой Джерри, подзывая его к  себе,  и  так
как толпа сильно поредела, Джерри без труда пробрался вперед.
     -  Джерри,  если  хотите,  можете  пойти  закусить.  Только   держитесь
поблизости, чтобы не пропустить, когда вернутся присяжные, потому  что,  как
только объявят приговор, вы сейчас же должны сообщить о нем в банк. Вы у нас
проворный рассыльный, и уж, конечно, доберетесь до Тэмпл-Бара  много  раньше
меня.
     Хотя у Джерри почти что не было лба,  на  нем  все-таки  хватило  места
приложить два пальца, что он и поспешил сделать, дабы  подтвердить,  что  он
хорошо усвоил все сказанное мистером Лорри, так же как и перепавший ему  при
этом шиллинг. В эту минуту подошел мистер Картон и тронул мистера  Лорри  за
плечо.
     - Как чувствует себя юная леди?
     - Она очень расстроена, но отец старается ее успокоить; после того  как
ее увели из зала, ей стало получше.
     - Пойду скажу подсудимому, а то вам, знаете, как почтенному банковскому
служащему не след, пожалуй, разговаривать с ним на виду у публики.
     Мистер Лорри вспыхнул, точно уличенный  в  том,  что  он  действительно
подумывал сделать, да не решился, а мистер Картон пошел по проходу к дверям,
которые вели к скамье подсудимых. Так  как  выход  из  зала  был  в  той  же
стороне, Джерри, весь  обратившись  в  глаза,  уши  и  ощетинившиеся  вихры,
двинулся за ним следом.
     - Мистер Дарней!
     Подсудимый подошел к барьеру.
     - Вам, конечно, не терпится узнать о  свидетельнице  мисс  Манетт.  Она
ничего, оправилась. Просто слишком переволновалась. Но сейчас ей уже лучше.
     - Я очень огорчен,  что  она  волновалась  из-за  меня.  Можете  вы  ей
передать это и сказать, что я ей бесконечно признателен?
     - Да, могу. Передам, конечно, раз вы просите.
     Мистер Картон держался так пренебрежительно, что  в  этом  было  что-то
почти вызывающее. Он стоял к подсудимому  боком,  облокотясь  на  барьер,  и
разговаривал с ним через плечо.
     - Очень прошу вас! Примите мою искреннюю благодарность.
     - А как вы думаете, мистер Дарней,  что  вас  теперь  ждет?  -  спросил
Картон все так же через плечо.
     - Самое худшее.
     - Да, это, конечно, разумно - так думать, да и ближе  всего  к  истине.
Но, на мой взгляд, то, что они снова  удалились,  пожалуй,  говорит  в  вашу
пользу.
     Задерживаться в проходе у дверей не разрешалось, и  Джерри,  так  и  не
дослушав, ушел, а они остались стоять рядом, и  оба  отражались  в  зеркале,
висевшем над скамьей подсудимых, ужасно похожие, если вглядеться в черты,  и
вместе с тем совсем не похожие друг на друга.

     В  нижних  коридорах  суда  набилось  много  народу;  публика,   томясь
ожиданьем - вот уже полтора часа, коротала  время  за  пивом  и  пирогами  с
бараниной. Примостившись кое-как на скамье,  охрипший  рассыльный,  отяжелев
после закуски, уже начал было  клевать  носом,  как  вдруг  толпа  загудела,
заворошилась, и людской поток, хлынув вверх по лестнице, понес его за собой.
     - Джерри! Джерри! - кричал мистер Лорри, уже стоявший в дверях зала.
     - Я здесь, сэр, здесь! Никак не пролезешь! Я, вот он, тут, сэр!
     Миотер Лорри протягивал ему через головы бумажку.
     - Ну, берите у меня из рук! Держите?
     - Да, сэр.
     На бумажке было кое-как, наспех,  нацарапано  одно-единственное  слово:
"Оправдан".
     - Вот ежели бы мне сейчас велели передать, как в тот раз, "Возвращен  к
жизни", - бормотал себе под нос Джерри, пробираясь  обратно,  -  теперь  оно
было бы понятно!
     Но тут ему пришлось прервать свои рассуждения до тех пор,  пока  он  не
выбрался  из  Олд-Бейли,  потому  что  народ  хлынул  к   выходу   с   такой
стремительностью, что его чуть не сбили с ног,  и  улица  сразу  наполнилась
гулом, как если бы тучи синих мух, обманутых в своих ожиданьях,  разлетелись
во все стороны искать себе еще какую-нибудь падаль.


       ^T ГЛАВА IV - Поздравительная ^U

     Тускло освещенные коридоры суда очищались  от  последних  задержавшихся
осадков людского месива, бурлившего  здесь  в  течение  целого  дня;  доктор
Манетт,  его  дочь,  Люси  Манетт,  мистер  Лорри  и   адвокат,   защищавший
подсудимого, мистер Страйвер, окружив  только  что  выпущенного  на  свободу
Чарльза Дарнея, поздравляли его с избавлением от лютой смерти.
     Вряд ли кто-нибудь, глядя на доктора Манетта, даже и  при  более  ярком
свете, узнал бы  в  этом  представительном  человеке,  похожем  на  ученого,
старого сапожника с чердака парижского предместья. Однако всякому, кто  хотя
бы мельком взглянул на него, невольно хотелось всмотреться в эти черты, даже
если внимание его и не было привлечено этим тихим проникновенным голосом,  в
котором иногда прорывались глухие, скорбные ноты, или странно  отсутствующим
выражением, которое вдруг, словно тень, набегало на это лицо. Напоминание  о
долгих мучительных годах заточения - как это  случилось  сегодня  в  суде  -
каждый раз вызывало эту тень со дна его души; но иногда она возникала и сама
по себе, и для тех, кто не  знал  его  страшной  истории,  это  появлявшееся
внезапно мрачное выражение было столь же непостижимо, как если бы у  них  на
глазах на это лицо, освещенное солнцем, внезапно легла черная тень Бастилии,
находившейся за сотни миль.
     Только его дочь, она одна и обладала способностью отгонять от него этот
мрак. Она была для него золотой нитью,