Чарльз Диккенс.
        Путешественник не по торговым делам


---------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в тридцати томах. т. 26
     Под общей редакцией А. А. Аникста и В. В. Ивашевой
     Государственное издательство художественной литературы Москва 1960
     Переводы Ю. Кагарлицкого (гл. I-XVI), В. Ефановой (гл. XVII-XXIX) и Н. Новикова (гл. XXX-XXXVII)
     OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------


        "CHARLES DICKENS "

        "THE UNCOMMERCIAL TRAVELLER "


                  ПУТЕШЕСТВЕННИК НЕ ПО ТОРГОВЫМ ДЕЛАМ


                                   I

        ^TО характере его занятий^U

     Позвольте представиться. Скажу вам сначала о том,  кем  я  не  являюсь.
Среди трактирщиков у меня нет ни  братьев,  ни  друзей,  среди  горничных  -
воздыхательниц, среди лакеев - почитателей, и коридорные не смотрят на  меня
с восторгом и завистью. Мне не спешат зажарить бифштекс, язык, кусок ветчины
или для меня одного испечь пирог с голубями; гостиницы не шлют  мне  на  дом
объявлений, не оставляют номеров,  увешанных,  словно  шпалерами,  пальто  и
пледами  для  путешествующих  по  железной  дороге,  и  нет  в   Соединенном
Королевстве ресторатора, который бы слишком интересовался, какого я мнения о
его коньяке или хересе. Когда я нахожусь в пути, я не имею обычно скидки  по
счетам и, возвращаясь домой, не получаю комиссионных. Я  не  знаю,  где  что
идет по какой цене, и, если б даже пришлось, не сумел  бы  всучить  человеку
вещь, которая ему не нужна. Когда я путешествую по городу, меня  не  увидишь
на козлах экипажа, снаружи напоминающего новехонький  легонький  фургон  для
перевозки фортепьяно, а внутри печь, в  которую  пекарь  вздумал  уложить  в
несколько  рядов  какие-то  плоские  коробочки.  Когда  я   путешествую   по
провинции, меня не часто увидишь в двуколке  и  уж  никак  не  встретишь  на
маленькой станции, где я стоял бы в ожидании  увеселительного  поезда  вроде
друида, окруженного горой образчиков величиной с целый Стонхендж *.
     И все же, если обратиться теперь к тому, кто я такой, я путешествую  по
Лондону и по провинции, и я всегда в дороге. Я езжу,  фигурально  выражаясь,
от великой фирмы "Братство Человеческих  Интересов"  и  имею  самое  близкое
касательство к распространению духовной пищи. Попросту  же  говоря,  мне  не
сидится в моих лондонских комнатах в Ковент-Гардене, и я вечно брожу  то  по
городским улицам, то по деревенским проселкам, наблюдая малое,  а  иной  раз
великое, и то, что рождает во мне интерес, надеюсь, заинтересует и других.
     Вот и все, что я могу сказать наперед о себе, как о Путешественнике  не
по торговым делам.


                                   II

        ^TКораблекрушение^U

     Никогда прежде не случалось мне встречать новый  или  провожать  старый
год  в  столь  безмятежном  уголке.  Тысяча  восемьсот  пятьдесят   девятому
оставался день жизни, и, умиротворенный, он начинал последнее свое  утро  на
этом берегу.
     Легкие тени облаков пробегали по залитому солнцем морю, и  такие  здесь
царили гармония и покой, словно залив этот много лет уже не знал иных дней и
до конца времен останется таким же, как в это утро.  Вместе  с  медлительным
дыханием моря поднимался и опускался стоявший неподалеку буксир,  поднимался
и опускался стоявший поближе к берегу лихтер с лодкой у борта, а на нем -  и
с ним заодно - безостановочно вращавшийся брашпиль и фигуры людей, методично
выполнявших какую-то работу, и чудилось, что подобно приливам и отливам  все
они извечно присуши этому месту. Прилив начался уже  часа  два  с  половиной
назад, и в нескольких ярдах от меня какой-то предмет, похожий на корягу, что
сползла в море, но удержалась  стоймя  благодаря  застрявшей  между  корнями
земле, слегка выступал над поверхностью и рябил набегающую волну;  я  бросил
через него камень.
     Такая во всем гармония, такой покой, такая размеренность -  вверх-вниз,
буксир, лихтер и лодка, и вращается брашпиль, и море все прибывает, - что  я
уже самому себе не казался недавним пришельцем. А ведь я стоял  здесь  всего
лишь минуту, никогда прежде не видал этих  мест  и,  чтобы  добраться  сюда,
проделал  две  сотни  миль.  Только  сегодня  утром  я  поднимался  вверх  и
скатывался вниз по горной дороге и оглядывался на снежные вершины и встречал
па пути состоятельных учтивых крестьян, гнавших на рынок оформленных  свиней
и коров. Я видел аккуратные, благополучные  домики,  на  кустах  сушилось  в
необычном количестве  чистое  белье.  По  каждой  скирде,  где  слои  соломы
набегали один на другой, как складки на спине носорога, было видно, что дует
ветер. И не я ли четырнадцать миль  вез  берегового  стражника,  который  со
всеми  пожитками  поспешал  к  месту  службы,  и  разве  не  совсем  недавно
расстались мы с ним? Все это было, но дорога упорно вела меня вниз, к  этому
спокойному морю, незнакомому с людскою  заботой,  и  ничто  под  солнцем  не
казалось сейчас  столь  живым  и  реальным,  как  его  монотонность,  и  его
безмятежность,  и  тихое  колыхание   вод   вместе   со   всем   грузом,   и
безостановочное вращение брашпиля на лихтере, и едва  различимый  предмет  у
моих ног.
     Так знай же, читатель, коль скоро ты надумал  под  звук  завывающего  в
камине ветра полистать у  своего  камелька  эти  страницы  -  предмет,  едва
различимый в воде, был обломком погибшего на пути  в  Англию  австралийского
грузо-пассажирского судна "Ройял Чартер", которое в то ужасное утро двадцать
шестого октября минувшего года развалилось на три части и навсегда ушло  под
воду, унося с собою сокровище по меньшей мере в пятьсот человеческих жизней.
     Теперь уже никому не узнать, с какого места понесло его кормою к берегу
и с какой стороны прошло оно маленький остров в заливе, который отныне и  на
веки веков останется в нескольких ярдах от него,  -  ответ  на  эти  вопросы
похоронен во мраке ночи и во мраке смерти. Здесь оно затонуло.
     Пока я стоял на отмели и слова "здесь оно затонуло" звучали  у  меня  в
ушах, водолаз в своем нелепом одеянии тяжело перевалился  через  борт  лодки
рядом с лихтером и ушел  под  воду.  На  берегу,  у  самой  границы  прибоя,
водолазы и рабочие соорудили  себе  на  скорую  руку  шалаш  из  корабельных
обломков и за ромом и ростбифом справили там  рождество,  но  их  плохонькая
печурка не пережила этого празднества. По отмели, среди  камней  и  валунов,
были разбросаны большие рангоуты  погибшего  корабля  и  горы  искореженного
металла, которому ярость моря придала самые удивительные  формы.  Но  дерево
уже  отбелилось,  железо  покрылось  ржавчиной,  и  даже  присутствие   этих
предметов не  нарушало  общего  настроения  картины,  неизменной,  казалось,
многие и многие годы.
     И все же, лишь два коротких месяца минуло  с  того  дня,  когда  ветер,
грозивший на рассвете сорвать крышу  с  дома,  поднял  с  постели  человека,
жившего на ближайшем холме, и он, взобравшись с соседом на  лестницу,  чтобы
закрепить кое-как стропила и не  остаться  без  крова  над  головой,  бросил
взгляд  на  залив  и  заметил  совсем  близко  от  берега  какую-то   темную
беспокойную массу. Они с соседом спустились к заливу  и  увидели,  что  море
яростно  бьет  израненный  корабль,  и  тогда  они  вскарабкались  вверх  по
каменистым, похожим на лестницы без ступеней,  тропам,  на  которых,  словно
плоды на ветках, лепятся гроздья хижин, и подали сигнал тревоги. И  со  всех
сторон - по склонам холмов, мимо  водопада,  по  лощинам,  из  которых  море
вымыло землю, - бросились к месту катастрофы каменотесы и рыбаки,  обитатели
этой части Уэльса, и вместе с ними бежал их священник.  Напрягая  все  силы,
чтобы устоять против ветра, полные сострадания, толпились они на  берегу,  а
водяные горы то возникали, то рушились, бросая в них пылью и брызгами; у них
перехватывало дыхание; им слепило глаза; всплески соленой пены,  растекаясь,
оставляли на земле шерсть из корабельного трюма; и тут они увидели,  как  от
груды обломков отделилась лодка, и было в ней трое, но мгновенье спустя  она
взлетела вверх дном, и осталось лишь двое, и масса воды обрушилась на нее, и
остался один, и снова взлетела она вверх  дном,  и  этот  последний  ушел  в
морские глубины, и рука его, торчавшая из щели разбитого  днища,  трепетала,
словно взывая о помощи, которой нечего было ждать.
     Я стоял на берегу и слушал рассказ  священника,  глядя  в  его  доброе,
пышущее здоровьем лицо, повернутое к тому  месту,  где  боролась  с  волнами
лодка. Водолазы были заняты под водой. Они поднимали  обнаруженное  накануне
золото - тысяч двадцать пять в  фунтах  стерлингов.  Из  трехсот  пятидесяти
тысяч фунтов около трехсот тысяч было уже к этому времени поднято.  То,  что
оставалось,  беспрерывным  потоком  шло  на  поверхность.  Часть  соверенов,
конечно, пропала - их поглотил песок и  подобно  ракушкам  разнес  по  всему
заливу, - но большая  часть  золотого  сокровища  нашлась.  Поднятое  золото
передавали на борт буксира, где его тщательно пересчитывали. Такой неистовой
силы преисполнено было море, когда оно разбило корабль, что большой  золотой
слиток  оказался  вколоченным  в  массивную  железную  балку   и   несколько
соверенов, которые он увлек  с  собой,  засели  в  ней  так  прочно,  словно
проникли в расплавленный металл. Осматривая выброшенные на берег тела, врачи
заметили, что смерть в некоторых случаях последовала от сильного удара, а не
от удушья. В известном смысле смерть была милосердна и пришла  легко  -  это
подтвердила и картина наружных изменений и исследование внутренних  органов.
Пока я беседовал со священником на берегу, нам сообщили,  что  со  вчерашней
ночи море не выбрасывает больше трупов. До начала весны, когда  начнут  дуть
северо-восточные ветры, вряд ли следует ожидать, что их  появится  много.  К
тому же, как известно, большое число пассажиров, особенно женщин из  второго
класса, находилось в каютах, когда под ними  разверзлась  пучина  и  обломки
развалившегося корабля обрушились  на  них,  погребая  их  под  собой.  Один
водолаз рассказывал, что он набрел на мужской труп  и  попытался  освободить
его от навалившейся  сверху  тяжести,  но,  обнаружив,  что  не  сумеет  это
сделать, не изуродовав тела, оставил его там, где оно было.
     В доброе лицо человека, стоявшего сейчас, как я уже говорил,  рядом  со
мной, и хотел я заглянуть, отправляясь из дому в Уэльс. Я слышал,  что  этот
священнослужитель предал земле десятки жертв кораблекрушения и  открыл  свое
жилище и свое сердце для их убитых горем  друзей;  слышал  о  том,  с  какой
душевностью, с каким бесконечным терпением исполнял он много  недель  подряд
самый  печальный  долг  человека  перед  человеком;  слышал  и  о  том,  как
самозабвенно и кротко посвятил он себя заботе о мертвых  и  о  тех,  кто  их
оплакивал. "В рождественские праздники я должен повидать этого человека",  -
сказал я тогда себе. И вот, всего  лишь  полчаса  тому  назад  он  распахнул
передо мною калитку своего садика и встретил меня у входа.
     Какая бодрость духа,  какая  непритязательность!  Именно  таков  всегда
истинный христианин в делах своих! За пять минут, что  шли  мы  деревней,  я
прочел в этом свежем, открытом лице больше истин Нового завета, чем  удалось
мне сыскать по сей день во всех, столь  торжественно  преподанных,  анафемах
мирскому злу. В этой от сердца идущей речи, в которой ни  слова  не  было  о
себе, мне открылось больше от священного писания, чем узнал я  в  жизни  ото
всех ханжей, ото всех этих благочестивых раздувальных мехов, обдувавших меня
своим самомнением.
     Через множество мелких препятствий,  по  лужам  и  глубокой  грязи,  по
разбросанным всюду камням и  высокой  траве,  с  которых  только  что  сошла
изморозь и стаял снег, бодрым шагом поднялись мы к церквушке. Мой  друг  рад
был  дорогой  опровергнуть  мнение,  будто  местные  простолюдины   суеверно
избегали утонувших. Напротив, они по большей части вели себя очень  достойно
и с готовностью ему помогали. Чтобы по такой крутизне - доставить  покойника
в церковь, трое или четверо мужчин должны были помогать лошади, впряженной в
телегу, на которой лежало завернутое в саван тело, и хотя за поездку платили
по десять шиллингов, плата выходила небольшая. Здешние жители  не  сделались
богаче от кораблекрушения. Сельдь в это время года идет  косяками,  но  кому
охота забросить сети и вытащить утопленника или утопленницу?
     Ключами, которые священник держал в руке,  он  отпер  ворота  кладбища,
затем двери церкви, и мы вошли.
     Это старая-престарая церковка,  и  считают,  что  первая  церковь  была
воздвигнута на этом месте тысячу лет назад, а то и больше. Кафедра и  другие
предметы церковной обстановки ушли отсюда вместе с  прихожанами  и,  уступив
место мертвым, перебрались по соседству, в  школьную  комнату.  Даже  десять
заповедей нечаянно сдвинули с места, когда вносили тела, и черные деревянные
доски, на которых они написаны, скосились, а на каменном полу под ними и  на
каменном полу по всей церкви, везде, где клали тела, остались темные  пятна.
До сих пор, почти без помощи воображения, легко угадать, как  лежали  трупы,
где была голова, а где ноги.  И  еще  долго  после  того,  как  в  Австралии
перестанут рыть золото, -  пожалуй  что  целую  сотню  лет,  -  можно  будет
различить  на  каменном  полу  этой  церквушки  потускневшие  следы   гибели
австралийского судна.
     Был день, когда здесь ждало погребения сорок четыре трупа. В доме моего
попутчика из каждой  комнаты  слышались  причитания  и  плач,  а  он  часами
трудился здесь в окружении застывших торжественно лиц, что смотрели на  него
невидящим взором и  не  могли  отверзнуть  уста,  и  внимательно  изучал  их
висевшее клочьями платье, срезал пуговицы, метки с  белья,  локоны  волос  -
все, что помогло бы установить их  личность,  выискивал  какой-нибудь  шрам,
сломанный  или  подагрический  палец  на  руке  или  ноге,  сличая   это   с
перечисленными в письмах приметами. "У моего дорогого брата были серые глаза
и приятная улыбка", - писала одна сестра. Бедная сестра! Как хорошо, что  ты
далеко отсюда и таким он остался в твоей памяти!
     Женщины из семьи священника, его жена и обе свояченицы, часто приходили
к покойникам. Это сделалось их жизненным долгом. Всякий раз,  когда  в  доме
появлялась еще одна обездоленная, они, движимые жалостью, шли  сравнить  то,
что узнали из ее слов, с тем, что  сегодня  было  ужасной  правдой.  Иногда,
вернувшись, они могли сказать: "Я нашла  его",  или:  "По-моему,  она  там".
Случалось, что родственницу усопшего, которая не в силах  была  видеть  все,
что творилось в церкви, вводили  туда  с  завязанными  глазами.  Со  словами
утешения ее подводили к месту, где лежал труп, и когда  удавалось  уговорить
ее, чтобы она взглянула на него, она произносила только: "Это мой  мальчик!"
- и с пронзительным воплем падала бездыханной на бездыханное тело.
     Он скоро заметил, что у женщин метки на белье  часто  не  совпадали  со
всеми другими, совершенно достоверными приметами; это заставило его обратить
внимание на то, что самые метки нередко бывали разные на белье одной  и  той
же покойницы, и тогда он понял,  что  все  их  платье  смешалось  в  кучу  и
одевались они в тревоге  и  спешке.  Опознать  по  одежде  мужчин  оказалось
чрезвычайно трудно - значительная часть их была одета одинаково,  в  платье,
что продается в магазинах и матросских  лавках  и  шьется  не  на  заказ,  а
сотнями штук. Многие мужчины везли с собой попугаев и имели при себе  счета,
полученные при покупке птиц; у других лежали в карманах или  были  зашиты  в
поясах  векселя.  Иные  из  этих  документов,  тщательно   расправленные   и
высушенные, выглядели в тот день не хуже  страниц  этой  книги,  если  их  в
обычной обстановке перелистать три или четыре раза.
     В этой глуши оказалось не  просто  получить  даже  обычные  для  города
средства дезинфекции. В церкви курили смолой,  единственным,  что  было  под
рукой, и сковорода, на которой она кипела, все еще стояла здесь на  жаровне,
полной пепла. У престола, вся в песке и водорослях, просоленная и размокшая,
стояла снятая с утонувших  обувь  -  башмаки  старателей,  которые  пришлось
разрезать, чтобы стащить с ноги, стоптанные  мужские  ботинки  с  верхом  из
грубой кожи, - и всякая другая.
     Из церкви мы прошли на кладбище. Здесь к тому  времени  было  погребено
сто сорок пять выброшенных на берег  жертв  кораблекрушения.  Тех,  кого  не
удалось опознать, священник похоронил по  четыре  в  одной  могиле.  Каждого
покойника  он  подробно  описал  и  занес  под  номером  в  свою   книгу   и
соответствующие номера  проставил  на  каждом  гробу  и  на  каждой  могиле.
Опознанные тела он похоронил в другой части кладбища в отдельных могилах.  В
нескольких случаях, когда прибывшие издалека  родственники  находили  в  его
книге приметы своих близких, тела были извлечены  из  общих  могил  и  после
опознания  похоронены  поодиночке,  чтобы  те,  кто  оплакивал   их,   могли
воздвигнуть над их прахом надгробный камень. Всякий раз он при этом вторично
исполнял  заупокойную  службу;  жена  и  свояченицы  помогали  ему.  Останки
несчастных, когда их  снова  извлекали  на  свет  божий,  не  выдали  следов
разрушения - мать-земля уже приняла их в свое лоно. Покойников хоронили в их
собственном платье.
     Чтобы удовлетворить необычайную нужду в гробах, он приспособил  к  делу
всех местных жителей, умевших обращаться с инструментом, и они работали  без
воскресений с утра до ночи. Гробы были  сколочены  аккуратно;  на  берегу  я
видел два из них, ожидавших своих жильцов у развалин каменного  домика,  что
стоит неподалеку от шалаша, где пировали на рождество. А здесь, на  погосте,
уже вырыта была общая могила. Могилы погибших  заняли  большую  часть  этого
скромного кладбища, и деревенские жители начали опасаться, что скоро для них
не останется места в своей земле, рядом с дедами и внуками.  Дом  священника
был в двух шагах от погоста, и мы зашли туда.  Его  белый  стихарь  висел  у
самых дверей, чтоб можно было в любой  момент  надеть  его  для  заупокойной
службы.
     В сих печальных  обстоятельствах  истинным  утешением  было  неутомимое
рвение этого доброго служителя божия. Ничто и никогда не казалось мне  столь
достойным восхищения, как те спокойствие и естественность, с какими он и его
домочадцы относились ко всему, что выпало им свершить, усматривая в том лишь
простой свой долг.  Рассказывая  о  случившемся,  они  говорили  с  глубоким
сочувствием о тех, кто потерял своих близких, и если заводили речь  о  себе,
то не для того, чтобы подчеркнуть, как трудно пришлось им в эти тяжелые дни,
а лишь  затем,  чтобы  поведать,  скольких  друзей  они  приобрели  и  сколь
трогательны были изъявления людской благодарности. Членом этой семьи следует
считать и брата  священника,  настоятеля  двух  соседних  приходов,  который
похоронил на своем кладбище тридцать четыре трупа и сделал  для  усопших  не
меньше, чем его брат. Он тоже был здесь со своими аккуратными записями, и он
молчал о своих трудах так же, как и все остальные.  За  все  это  время,  до
получения накануне почты, один  только  брат  священника  написал  родным  и
друзьям погибших тысячу семьдесят пять писем. И так мало  притязали  оба  на
внимание к себе, что мне удалось узнать  все  это  только  путем  деликатных
расспросов при удобном случае. Лишь после того, как я не раз заговаривал  со
священником о том, какую  ужасную  картину  смерти  пришлось  ему  наблюдать
своими глазами, чтоб утешить  живых,  он  заметил  мимоходом,  нисколько  не
утратив своей жизнерадостности, что и впрямь не мог какое-то время ни  есть,
ни пить, - разве что возьмет кусок хлеба да выпьет глоточек кофе.
     Эта  бла