ыл самый вельветиновый из всей  вельветиновой  братии.  Он  передал,  что
"заглянет". И действительно, стоило ему показаться в дверях моей  комнаты  и
покоситься своим дурным глазом на щегленка, как  жестокая  жажда  тотчас  же
охватила птицу, и, утолив ее, она зачерпнула еще несколько ненужных  бадеек,
а потом прыгнула на свой шест и принялась  точить  клюв,  точно  побывала  в
ближайшем винном погребе и напилась там пьяной.
     Или возьмем ослов. Я знаю один закоулок, где  осел  входит  в  парадную
дверь и, видимо, живет наверху, ибо, сколько я ни осматривал через  изгородь
задний двор этого дома, я его там не обнаружил.  Дворяне,  знать,  принцы  и
короли напрасно будут упрашивать его сделать для них то, что он  делает  для
уличного торговца. Корми его отборным овсом, посади в его корзины малолетних
принца с принцессой, надень на него изящную,  аккуратно  пригнанную  попону,
отведи его на заросшие мягкой травой склоны Виндзора  -  а  потом  посмотри,
добьешься ли от него хорошей  рыси.  Или  же  замори  его  голодом,  запряги
кое-как в тележку с лотком и полюбуйся, как он припустит из  Уайтчепла  *  в
Бейзуотер. На лоне природы, кажется, не г особой близости  между  птицами  и
ослами, но в глухих закоулках вы всегда найдете их в одних и тех же руках, и
всегда они отдают лучшее, что у  них  есть,  наихудшим  представителям  рода
человеческого. У меня было шапочное знакомство с одним ослом, который жил за
Лондонским мостом, в Сэррей-сайд, среди твердынь Острова Джекоба и  Докхеда.
Этот осел, когда в его услугах не было особой нужды, шатался повсюду один. Я
встречал его за милю от его местожительства, когда он слонялся без  дела  по
улицам, и выраженье лица в  этих  случаях  у  него  было  самое  подлое.  Он
принадлежал к заведению одной престарелой леди, торговавшей береговичками; в
субботу вечером он обычно  стоял  около  винной  лавки  с  тележкой,  полной
доверху этими деликатесами,  и  всякий  раз,  когда  покупатель  подходил  к
тележке, начинал прядать  ушами,  явно  радуясь,  что  того  обсчитали.  Его
хозяйка иногда напивалась до бесчувствия. Именно  эта  ее  слабость  и  была
причиной того, что, когда я, лет пять тому назад, встретил его  в  последний
раз, он находился в затруднительных обстоятельствах. Хозяйка забыла  о  нем,
и, оставшись один с тележкой береговичков,  он  побрел  куда  глаза  глядят.
Какое-то время он, ублажая порочный свой вкус, шатался по своим  излюбленным
трущобам, но потом, не приняв в соображение тележку, зашел в  узкий  проезд,
откуда не мог уже выбраться. Полиция арестовала его, и поскольку до местного
загона для отбившегося от стада скота было рукой подать, его отправили в это
узилище. В этот критический момент его жизни я и повстречал его;  он  глядел
таким закоренелым и убежденным негодяем, в самом прямом смысле слова, что ни
один человек не мог бы  ею  превзойти.  Яркая  свеча  в  бумажном  колпачке,
воткнутая среди его  береговичков,  освещала  его  потрепанную  и  порванную
сбрую, совершенно развалившуюся  тележку  и  его  самого,  с  подрагивающими
губами, покачивающего опущенной головой - олицетворение закоснелого  порока.
Мне приходилось видеть отведенных в участок мальчишек, которые  были  похожи
на него как родные братья. Псы в этих кварталах, как  я  заметил,  чувствуют
свою бедность и избегают игр. Работы они, как и всякие другие животные, тоже
по возможности избегают. Я имею удовольствие быть  знакомым  г  одним  псом,
обитающим  в  закоулках  Уолворта,  который  весьма   отличился   в   легких
драматических жанрах и, когда ему случается получить ангажемент, всюду носит
с собой свой портрет, служащий иллюстрацией к театральной афише. На портрете
он изображен (совершенно на себя не похожим) в тот момент,  когда  он  валит
наземь коварного индейца, который зарубил или собирается зарубить томагавком
британского офицера. Эта  картина  -  чистейшей  воды  поэтический  вымысел,
потому что  в  пьесе  нет  такого  индейца  и  нет  такой  сцены.  Пес  этот
ньюфаундлендской породы, и  за  честность  его  я  готов  поручиться  любыми
деньгами, однако, когда речь идет о драматическом роде изящной  словесности,
я не могу высоко оценить его способностей. Он слишком честен  для  избранной
им профессии. Прошлым летом, находясь в одном йоркширском городе,  я  увидел
его на афише и  пошел  посмотреть  спектакль.  Первая  сцена  прошла  весьма
успешно, но поскольку она заняла в спектакле всего лишь одну секунду (и пять
строк на афише), исходя из нее трудно было вынести  спокойное  и  обдуманное
суждение о возможностях исполнителя. Ему надо было только залаять, пробежать
по сцене и прыгнуть в окошко гостиницы за удиравшим  комическим  персонажем.
Следующую, важную для развития интриги  сцену,  он  немного  испортил  своим
чрезмерным рвением. Пока его хозяин-солдат, застигнутый ночною тьмой и бурей
в лесу и очутившийся в пещере разбойников, горько сокрушался, что нет  рядом
с ним его верного пса, особенно подчеркивая то  обстоятельство,  что  собака
находится в тридцати лье от него, его верный пес яростно лаял  в  суфлерской
будке и, рискуя задохнуться, рвался с поводка. Но в главной сцене  честность
совсем его погубила. Ему надо было войти по следу убийцы в непроходимую чащу
и затем, обнаружив убийцу, который, сидя рядом  со  связанной  и  готовой  к
закланию жертвой, отдыхал у подножия дерева, броситься на  него.  Вечер  был
жаркий, и пес в самом кротком расположении духа и ничуть  не  взволнованный,
неторопливо вбежал в  лес  совсем  не  с  той  стороны,  откуда  должен  был
появиться; высунув язык, он подбежал к рампе, уселся  там,  часто  дыша,  и,
дружелюбно глядя на публику, принялся постукивать  хвостом  по  полу,  вроде
фигурки на голландских  часах.  Между  тем  убийца,  которому  не  терпелось
понести кару, во всеуслышанье  звал  его  "поди  сюда",  а  жертва,  пытаясь
освободиться от  пут,  осыпала  преступника  ужасающей  бранью.  Когда  пса,
наконец,  убедили  подбежать  к  убийце  и  разорвать  его  на  куски,   он,
пренебрегая законами сцены, слишком  уж  явно  показал,  что  совершает  эту
ужасную кару, слизывая масло с окровавленных рук злодея.
     На захолустной улочке за Лонг-Эйкр живут две  честные  собаки,  которые
играют в театре Панча.  Я  осмелюсь  утверждать,  что  нахожусь  с  ними  на
короткой ноге и что ни разу на моих глазах ни одна из них не оказалась столь
вероломной, чтобы  во  время  представления  упустить  случай  взглянуть  на
человека за ширмой.  Время,  казалось,  не  способно  разрешить  недоумение,
которое эти собаки вызывали у других псов. Те наверняка то и дело  встречали
собак-актеров, когда они в свободные минуты бродили между  ножками  ширмы  и
около барабана, но относились с подозрением к их курточкам и жабо и  фыркали
на них, словно эти принадлежности туалета казались им какой-то сыпью, чем-то
вроде  чесотки.  Из  своего  окна  в  Ковент-Гардене  я  заметил   на   днях
деревенского пса,  явившегося  на  Ковент-Гарденский  рынок  с  телегой,  но
оборвавшего привязь, конец которой  все  еще  волочился  за  ним.  Когда  он
слонялся по всем четырем углам,  которые  видны  из  моего  окна,  нехорошие
лондонские собаки подошли к нему и наговорили ему всяких небылиц, но  он  им
не поверил, и тогда совсем скверные  лондонские  собаки  подошли  к  нему  а
позвали идти воровать на рынок, но он не пошел, потому что это было противно
его принципам, и задумался он с огорчением о том, какие нравы царят  в  этом
городе, и отошел он тихонько и лег в подворотне. Но не успел он смежить очи,
- глядь, идут Панч и Тоби. Он кинулся было к Тоби за советом и утешением, но
увидел жабо и замер в страхе посреди улицы. Расставили ширму, Тоби  удалился
за занавеску, собралась публика, ударил барабан, задудели дудки. Деревенский
пес стоял недвижим, не сводя глаз с этих странных  предметов,  до  тех  пор,
пока Тоби, появившись над ширмой, не открыл представление и Панч, подойдя  к
нему, не сунул ему в рот трубку. При виде этого зрелища наш деревенский  пес
вскинул голову, издал пронзительный вой и стрелой помчался на запад.
     Мы обыкновенно говорим, что человек держит собаку, но часто вернее было
бы сказать, что собака держит человека. Я знаю одного  бульдога  из  глухого
закоулка в Хаммерсмите, который держит при себе человека. Он держит  его  во
дворе, и держит его в ужасной строгости, заставляет ходить в кабаки и биться
об заклад, заставляет любоваться им, прислонившись к столбу,  и  манкировать
ради него работой. Я знал чистокровного терьера, который держал джентльмена,
к тому же получившего образование в  Оксфорде.  Собака  держала  его  только
затем, чтоб он прославлял ее, и джентльмен ни о чем не мог  говорить,  кроме
собаки.  Впрочем,  это  происходило  отнюдь  не  в   глухом   закоулке,   и,
следовательно, я уклонился от темы.
     Множество псов  в  предместьях  держит  мальчишек.  В  Соммерс-Тауне  я
приметил одну дворнягу, которая держит  трех  мальчишек.  Она  притворяется,
будто умеет ловить на лету воробьев и выкапывать крыс из нор (она  не  умеет
делать ни того, ни другого), и под предлогом охоты таскает мальчишек по всем
окрестным полям. Она также заставила их поверить, будто  обладает  какими-то
тайными познаниями в искусстве рыбной ловли, и, когда  они  отправляются  на
Хэмпстедские пруды, им мало банки из-под маринада и широкогорлой бутылки,  а
надо еще, чтобы с ними  была  собака  и  чтобы  она  оглушительно  лаяла.  В
Саутуорке есть пес, который держит слепого. Большей частью его можно увидеть
на Оксфорд-стрит, когда он тащит слепого в походы, о коих тот и не  помышлял
и цели  коих  ему  неизвестны,  так  что  и  замысел  и  исполнение  целиком
принадлежат самой собаке. И напротив, когда у хозяина появляются свои планы,
собака садится посреди людной улицы и погружается  в  размышления.  Вчера  я
видел, как эта собака, вместо того  чтобы  предложить  публике  тарелку  для
подаяния, повесила ее себе на шею,  словно  ошейник,  и,  увлекая  за  собой
упирающегося слепого, бежала куда-то за компанию с прощелыгой-дворняжкой,  -
очевидно, навестить знакомую собаку в Хэрроу, судя  по  направлению,  какого
она упорно держалась. Северная ограда Берлингтон-Хаус-Гарденс, между Аркадой
и Олбени, примерно от двух до трех часов пополудни, служит  укромным  местом
встреч для слепых. Неловко примостившись на покатом камне, они  обмениваются
впечатлениями. Там же можно увидеть их  собак;  они  без  всякого  стеснения
перемывают косточки людям, которых  держат,  и  уславливаются,  куда  каждая
поведет своего слепого, когда пора будет снова двинуться в путь. В маленькой
мясной лавке, расположенной в одном предместье, - а впрочем, к чему скрывать
в  каком  именно?  Она  находится  у  Ноттинг-Хилл  и  выходит  к  кварталу,
именуемому Поттериз, - я познакомился с лохматым черно-белым  псом,  который
держит гуртовщика.  Нрав  у  него  мягкий,  и  он  слишком  часто  позволяет
гуртовщику напиваться пьяным. В таких случаях пес  обыкновенно  сидит  возле
трактира, наблюдает за небольшим стадом овец и о чем-то раздумывает. Однажды
я видел, как он сторожил шестерых  овец  и,  очевидно,  подсчитывал  в  уме,
сколько их было, когда он ушел с рынка, и где он оставил остальных. Я видел,
как он оторопел, недосчитавшись нескольких овец. Но постепенно  в  голове  у
него прояснилось, и, припомнив, у какого мясника они остались, он  в  порыве
сдержанной радости поймал муху у себя на носу и с облегчением вздохнул. Если
б я когда-либо усомнился в  том,  что  этот  пес  держит  гуртовщика,  а  не
гуртовщик пса, мои сомнения тотчас же рассеялись бы при виде  того,  как  он
безраздельно берет на свое попечение шестерых овец, когда гуртовщик, залитый
пивом, замазанный красной охрой, выходит  из  кабака  и  дает  ему  неверные
указания относительно дороги, которые он  молча  пропускает  мимо  ушей.  Он
принял овец целиком на себя, заметил с почтительной  твердостью:  "Если  они
вас послушаются, то попадут под омнибус; позаботьтесь-ка лучше о  себе",  и,
насторожив уши, подняв хвост трубой, увел свое стадо с таким  знанием  дела,
что мужлану-гуртовщику вовек за ним не угнаться.
     Насколько в собаках из глухих  закоулков  угнездилось  тайное  сознание
бедности, заметное большей частью по  их  беспокойному  виду,  неловкости  в
играх, вечной боязни, что кто-нибудь попытается воспользоваться их  услугами
с целью заработать себе на пропитание, настолько  же  кошки  в  этих  местах
отличаются непреодолимым  стремлением  вернуться  в  первобытное  состояние.
Эгоистичными  и  свирепыми  делает  их  неотступная   мысль   о   том,   что
народонаселение все растет и дороги к куску  конины  все  более  заполняются
густою    толпой;    одичание    их    объясняется    не    одними    только
политико-экономическими  и  моральными  причинами;  они  вырождаются   также
физически. Их белье не отличается чистотой  и  ужасно  заношено,  их  черные
одеяния порыжели, как старое траурное платье, они носят весьма жалкие  меха,
а бархат сменили на потрепанный вельветин.  Я  свел  шапочное  знакомство  с
кошачьим населением нескольких улиц возле Обелиска * в Сент-Джордж-Филдс,  в
окрестностях Клакенуэлл-грин и на задворках Друри-лейн. Внешностью эти кошки
весьма напоминают женщин, среди которых живут. Так и кажется, что они  прямо
из грязных постелей выскочили на улицу. Они предоставляют своим детишкам без
всякого присмотра валяться в сточных канавах, а  сами  безобразно  ссорятся,
ругаются, царапаются и плюются на углу. Я заметил, между прочим, что,  когда
они ждут прибавления семейства (что происходит довольно часто), это сходство
становится разительным - и те и  другие  делаются  грязными,  неряшливыми  и
совершенно ко  всему  безразличными.  Положа  руку  на  сердце,  я  не  могу
припомнить, чтобы какая-нибудь  кошачья  матрона  из  этих  слоев  общества,
находясь в интересном положении, умывала бы на моих глазах мордочку.
     Дабы не затягивать эти заметки о путешествии не по торговым делам среди
бессловесных тварей из  глухих  кварталов  и  закоулков,  я  лишь  мимоходом
упомяну о надутом и унылом коте, во многом  напоминающем  собрата  твоего  -
человека, и скажу в заключение несколько слов о домашней птице, обитающей  в
этих местах.
     То  обстоятельство,  что  существо,  рожденное  из  яйца  и  наделенное
крыльями, может дойти до такого состояния, когда оно с удовольствием прыгает
вниз по лестнице в  подвал  и  называет  это  "идти  домой",  само  по  себе
настолько  удивительно,  что  ничему  больше  в  этой  связи  не  приходится
удивляться. Иначе я подивился бы тому, сколь полно отделилась домашняя птица
от птицы небесной - она пресмыкается среди кирпича, известки и грязи, забыла
о зеленых деревьях, превратила в насесты прилавки  магазинов,  тачки,  бочки
из-под устриц, крыши сараев и железные скобы перед дверьми, о которые чистят
обувь. Глядя на этих птиц, я ничему не удивляюсь и принимаю их такими, какие
они есть. Я принимаю как феномен природы и как нечто само собой разумеющееся
знакомое мне захудалое семейство бентамок на Хэкни-роуд, которое не  выходит
из лавки ростовщика. Нельзя сказать, что они весело проводят  время,  потому
что темперамента они меланхолического, но то веселье, на какое они способны,
они извлекают из того, что толпятся у бокового входа в лавку ростовщика. Там
всегда можно видеть, как  они  беспокойно  трепещут  крыльями,  словно  лишь
недавно дошли до такого жалкого положения и боятся, что их узнают  знакомые.
Я знаю одного субъекта, выходца из хорошей семьи  -  из  доркингов,  который
выстраивает весь свой  гарем  у  двери  Кувшинного  отдела  грязной  таверны
недалеко от Хэймаркета, марширует с ними под ногами посетителей,  появляется
с ними в Бутылочном входе - и так проводит всю свою жизнь,  редко  когда  во
время сезона ложась спать раньше двух часов пополуночи. По ту сторону  моста
Ватерлоо  живут  две   жалкие   пеструшки   (они   принадлежат   мастерской,
изготовляющей деревянные французские  кровати,  умывальники  и  вешалки  для
полотенец), которые все время пытаются войти в  дверь  часовни.  То  ли  эта
пожилая дама одержима религиозной манией, наподобие миссис Сауткот, и желает
непременно отдать свое яйцо в лоно именно этого  вероучения,  то  ли  просто
понимает, что ей в этом здании  делать  нечего,  а  потому  особенно  упорно
стремится в него попасть; как бы то ни было, она изо дня  в  день  старается
подкопаться под главную дверь, а ее супруг,  который  нетвердо  держится  на
ногах, расхаживает взад и вперед, воодушевляя ее и бросая  вызов  вселенной.
Но семейство, с которым я лучше всего знаком с тех самых пор, когда  покинул
докучливую  сферу  китайского  круга   в   Брентфорде,   обитает   в   самой
густонаселенной части Бетнел-грин. Их безразличие к  предметам,  средь  коих
они живут, или, вернее, их  убеждение,  что  все  эти  предметы  созданы  на
потребу домашней птице, так очаровало меня, что я многократно в разное время
ходил посмотреть на них. Внимательно изучив  все  семейство,  состоявшее  из
двух лордов и десяти леди,  я  пришел  к  заключению,  что  от  имени  семьи
выступают главный лорд и главная леди. Последней  была,  по-моему,  особа  в
годах, облысевшая настолько, что ствол каждого пера был на виду, и  вся  она
походила на  пучок  канцелярских  перьев.  Когда  товарный  фургон,  который
сокрушил бы слона, выкатывает  из-за  угла  и  мчится  прямо  на  птиц,  они
выпархивают невредимые из-под лошадей, нисколько не сомневаясь  в  том,  что
это пронеслось какое-то небесное тело,  которое,  быть  может,  оставило  за
собой что-нибудь съестное. Старые ботинки, поломанные чайники и  сковородки,
лоскутки  от  чепцов  они  рассматривают  как  некий  метеориты,  специально
свалившиеся с неба, чтоб  курам  было  что  поклевать.  Юлу  и  обручи  они,
по-моему, принимают за град, волан - за дождь или росу. Газовый свет кажется
им таким же естественным, как и всякий другой. И я более чем подозреваю, что
в  сознании  двух  лордов  кабак  на  углу,  открывающийся  раньше   других,
совершенно вытеснил солнце. Я точно установил, что они начинают  кукарекать,
когда в кабаке  открывают  ставни,  и  как  только  выходит  мальчик,  чтобы
заняться этим делом, они приветствуют его, словно он - Феб собственной своей
персоной.


                                   XI

        ^TБродяги^U

     Слово  "бродяга",  упомянутое  случайно  в  моей   последней   заметке,
заставило  меня  столь  живо  представить  себе   многочисленное   бродяжное
братство, что едва лишь я отложил перо, как снова испытал потребность  взять
его в руки и написать кое-что о бродягах, которых я встречал летом  на  всех
дорогах, куда бы ни шел.
     Когда бродяга садится отдохнуть на обочине, он свешивает ноги  в  сухую
канаву,  а  когда  он  ложится  спать,  что  проделывает  весьма  часто,  он
непременно лежит на спине.
     Вот, у большой дороги, подставив лицо палящим лучам солнца, на  пыльном
клочке травы под живой изгородью из терновника, отделяющей рощицу от дороги,
лежит и спит мертвым сном бродяга  из  ордена  диких.  Он  лежит  на  спине,
обратив лицо к небу, а рука в изодранном рукаве  небрежно  прикрывает  лицо.
Его узелок (что может быть такое  в  этом  таинственном  узелке,  ради  чего
стоило  бы  таскать  его  по  дорогам?)  валяется  рядом,  а  его   спутница
бодрствует, опустив ноги в канаву и повернувшись спиной к дороге.  Ее  чепец
низко надвинут на лоб, дабы защитить лицо от солнца во время ходьбы, и  она,
как принято у бродяг, туго стягивает талию чем-то вроде передника. Когда  ни
увидишь ее в эти минуты отдыха, она почти  всегда  с  вызывающим  и  угрюмым
видом делает что-то со своими волосами  или  чепцом  и  поглядывает  на  вас
сквозь пальцы. Днем она редко спит, но готова сидеть сколько угодно рядом  с
мужчиной. А его склонность ко сну  вряд  ли  можно  объяснить  тем,  что  он
утомился, неся узелок,