арда Третьего, одетого в
очень неудобную мантию, который, схватившись не на  жизнь,  а  на  смерть  с
добродетельным Ричмондом *, начал отступать  прямо  к  выходившей  на  сцену
ложе, где я сидел, чем заставил меня  замереть  от  ужаса.  В  этих  стенах,
словно листая историю Англии, я узнал, что в дни  войны  этот  король-злодей
спал на слишком для него короткой софе  и  что  душевный  покой  его  ужасно
смущали узкие башмаки. Там же я впервые  увидел  смешного,  но  благородного
душой поселянина, носившего расшитую цветами жилетку, который, расшумевшись,
сорвал с головы свою шапочку, бросил ее на землю и  со  словами:  "А  ну-ка,
сквайр, черт тебя подери, выходи на кулачки!" - скинул кафтан, чем  заставил
так растревожиться прелестную молодую женщину, водившую с ним компанию  (она
собирала колосья в белом муслиновом фартуке, украшенном пятью  лентами  пяти
разных цветов), что в страхе за него она  лишилась  чувств.  Много  чудесных
тайн познал я в этом храме искусства, и едва ли не  самая  страшная  из  них
состояла в том, что ведьмы из "Макбета" до  ужаса  походили  на  шотландских
танов * и других лиц, по праву  населяющих  эту  страну,  а  доброму  королю
Дункану не лежалось в могиле, и он то и дело вылезал из нее, выдавая себя за
кого-нибудь другого. Итак, я пришел в театр за утешением. Но он  очень  мало
меня утешил; он был в упадке и запустении. Торговец вином и бутылочным пивом
уже втиснулся со своим товаром в  театральную  кассу,  а  деньги  за  билеты
(когда их платили) брали в каком-то подобии холодильного шкафа,  стоявшем  в
проходе. Торговец вином и  бутылочным  пивом,  как  легко  было  догадаться,
пролез и под сцену, ибо,  как  явствовало  из  объявления,  у  него  имелись
различные спиртные напитки в бочках, а бочки негде было  хранить  иначе  как
там. Он, очевидно, мало-помалу прогрызал себе путь к самому сердцу театра  и
скоро  должен  был  сделаться  его  полным  владельцем.  Театральное  здание
сдавалось внаем, и если оно ждало нанимателя, который вернул бы ему  прежнее
назначение, то ожидания эти были напрасными. Уже долгое время в этих  стенах
не было никаких  зрелищ,  кроме  панорамы,  да  и  та,  как  гласили  афиши,
"соединяла приятное с полезным", а я превосходно знаю, какую смертную  тоску
таит в себе это ужасное выражение. Нет, театр не  принес  мне  утешения.  Он
ушел неведомо куда, как и моя юность. В отличие от нее, он в один прекрасный
день еще может вернуться, но на это мало надежды.
     Поскольку город пестрел афишами, на  которых  упоминался  Скукотаунский
Клуб механиков, я решил пойти взглянуть на него. В мои молодые  годы  ничего
подобного в городе не было, и мне подумалось, что, быть может, упадок театра
объясняется чрезмерным преуспеянием Клуба. Я нашел Клуб не без труда, и если
б судил по наружности, вряд ли понял бы, что я его, наконец, нашел,  ибо  он
был недостроен, не имел фасада и потому скромно и отрешенно пристроился  над
конюшней. Как я узнал из  расспросов,  Клуб  процветал  и  приносил  большую
пользу городу; эти два замечательных его достоинства нисколько не умерялись,
как было мне приятно  услышать,  теми  двумя  кажущимися  недостатками,  что
механиков при Клубе не состояло и что  он  был  в  долгу  по  самые  колпаки
дымовых труб. В нем была большая зала, куда можно было добраться  по  шаткой
приставной лестнице, - хотели построить настоящую, но  строитель  отказался,
пока ему не заплатят наличными, а  Скукотаун  (хотя  он  чрезвычайно  высоко
ценил свой Клуб) по непонятной причине жался с подпиской.  Зала  обошлась  -
вернее сказать, обойдется, когда за нее заплатят, - в пятьсот  фунтов,  и  в
ней больше известки и лучшее эхо, чем удается обычно получить за эти деньги.
В ней был помост и все, что полагается для чтения лекций, включая  огромную,
устрашающего вида черную доску. Список лекционных курсов, прочитанных в этом
преуспевающем  обществе,  заставил  меня  подумать,  что  здесь   стесняются
естественного желания человека развлечься и отдохнуть  в  минуты  досуга,  -
всякий жалкий довесок веселья  протаскивают  здесь  украдкой,  застенчиво  и
бочком. Так, я  обнаружил,  что,  прежде  чем  порадовать  слушателей  этими
непонятными хористами, негритянскими певцами в  придворных  костюмах  времен
Георга Второго, полагается обрушить им на голову Газ, Воздух, Воду,  Пищу  и
Солнечную  систему,  Геологические  периоды,  Творчество  Мильтона,  Паровую
машину, Джона Беньяна * и Клинопись *. Равным образом, прежде  чем  подвести
слушателей к концерту, их полагается ошеломить  увесистым  вопросом  о  том,
нельзя ли найти у Шекспира скрытые  доказательства  того,  что  его  дядя  с
материнской стороны жил несколько лет в Сток Ньюингтоне.  Стремление  надеть
на развлечения чужую личину и выдать их за что-то другое - подобно тому  как
люди, вынужденные держать кровати в гостиной, пытаются выдать их за  книжные
шкафы, диваны, комоды, за что угодно, только не за кровати, - было  очевидно
даже из того, какое уныние напускали  на  себя,  дабы  не  погрешить  против
здешних приличий, несчастные  исполнители.  Один  недурной  профессиональный
певец, который гастролировал с двумя певицами, был  настолько  осмотрителен,
что самолично предпослал балладе "Чрез поля,  где  зреет  рожь"  *,  которую
исполняла одна из певиц, несколько общих замечаний о пшенице и  клевере,  но
даже и после этого не решился назвать песню песней, а выдал ее  в  афише  за
"иллюстрацию". В библиотеке, где на полках, способных  вместить  три  тысячи
книг, стояло, упираясь переплетами в мокрую штукатурку, около ста семидесяти
(по большей части преподнесенных в дар), мне с  такой  горечью  и  с  такими
извинениями рассказывали о  том,  что  шестьдесят  два  безобразника  читают
путешествия, популярные биографии и обыкновенную беллетристику, повествующую
о сердечных и душевных порывах обыкновенных, во всем им подобных людей, и  с
таким усердием прославляли двух замечательных личностей,  которые,  просидев
целый  день  в  четырех  стенах  за  работой,  читают  потом  Эвклида;  трех
замечательных личностей,  которые  после  трудов  дневных  читают  книги  по
метафизике; одного индивидуума, читающего книги по богословию после подобных
же трудов, и  еще  четырех,  вгрызающихся  после  подобных  трудов  сразу  в
грамматику,  политическую  экономию,  ботанику  и  логарифмы,  что,  как   я
заподозрил,  всех  этих  читателей,  составлявших  предмет  такой  гордости,
олицетворяет, должно быть, один человек, специально для того нанятый.
     Уйдя из  Клуба  механиков  и  продолжив  свою  прогулку  по  городу,  я
по-прежнему замечал на каждом шагу все  то  же  упорное  сверх  всякой  меры
старание  спрятать  подальше  от  глаз  естественное  человеческое   желание
поразвлечься - так иные неряшливые хозяйки сметают с заметных  мест  пыль  и
делают после этого вид,  будто  комната  прибрана.  Тем  не  менее  все  эти
притворщики  преподносили  вам  развлечения,  но  только  унылые  и  жалкие.
Заглянув в магазин "серьезной литературы" (так он именуется  в  Скукотауне),
где в детстве  я  изучал  лица  джентльменов,  изображенных  на  кафедре,  с
газовыми рожками по  обеим  сторонам  оной,  и  пробежав  глазами  раскрытые
страницы некоторых брошюр,  я  обнаружил  даже  в  них  отменное  стремление
выказать шутливость и  достичь  драматического  эффекта,  -  право  же,  это
стремление  замечалось  даже  у  одного  гневного  обличителя,  предававшего
жестокой  анафеме  какой-то  несчастный  маленький  цирк.  Обозревая  книги,
предназначенные для молодых людей из "Лассо  любви"  и  других  превосходных
обществ, я подобным же образом обнаружил у их авторов  мучительное  сознание
того,  что  начинать,  во  всяком  случае,  им  следует   как   обыкновенным
рассказчикам, дабы обманом внушить юным читателям мысль, будто им  предстоит
интересное чтение. Я двадцать минут по  часам  разглядывал  эту  витрину,  и
потому вправе, - имея в виду не один только этот случай, - сделать дружеский
упрек художникам и граверам, иллюстрирующим подобные книги. Думают ли они  о
том, какие ужасные последствия может иметь принятый  ими  способ  изображать
Добродетель? Задавались ли они вопросом, не может ли боязнь  того,  что  они
приобретут безобразно одутловатые щеки,  вывихнутую  ногу,  неуклюжие  руки,
кудряшки на голове и безмерной величины воротники, которые изображаются  как
неотделимые  атрибуты  Добродетели,  -  не  может  ли  все   это   заставить
впечатлительных и слабых людей закоснеть в Пороке? Самый убедительный  (меня
он, правда, не убедил) пример того, чего могут достигнуть Мусорщик и Матрос,
обратившиеся на путь добродетели, я увидел  в  той  же  витрине.  Когда  эти
друзья-приятели,  пьяные  и  беспечные,  в  крайне  потрепанных  шляпах,   с
волосами, нависшими на лоб, стояли, прислонившись к  столбу,  они  выглядели
весьма живописно, и казалось, что не будь они такими скотами,  они  были  бы
людьми довольно приятными. Но когда они преодолели свои дурные  наклонности,
головы их, в результате, так распухли, волосы так раскудрявились,  что  щеки
казались запавшими, обшлага так удлинились,  что  работать  им  теперь  было
никак невозможно, а глаза так округлились, что заснуть им теперь  было  тоже
никак невозможно, и они являли собою  зрелище,  рассчитанное  на  то,  чтобы
толкнуть робкую натуру в пучину бесчестия.
     Однако часы, пришедшие в такой упадок с тех  пор,  как  я  видел  их  в
последний раз, напомнили мне, что я  уже  достаточно  здесь  простоял,  и  я
двинулся дальше.
     Не успел я пройти и пятидесяти шагов, как вдруг замер на месте при виде
человека, который  вылез  из  фаэтона,  остановившегося  у  дверей  квартиры
доктора, и вошел в дом. Тотчас же в воздухе повеяло запахом  помятой  травы,
передо мной открылась длинная перспектива прожитых лет, в самом конце  ее  у
крикетных ворот я увидел маленькое подобие этого  человека  и  сказал  себе:
"Боже ты мой! Да ведь это Джо Спекс!"
     Через  долгие  годы,  заполненные  трудом,  годы,  за  которые  столько
случилось со мною перемен, пронес я теплое воспоминание о Джо Спексе. Вместе
с ним мы познакомились с Родриком Рэндомом *, и оба решили, что он совсем не
злодей, а остроумный и обаятельный малый. Я  даже  не  спросил  у  мальчика,
сторожившего фаэтон, действительно ли это  Джо;  я  даже  не  прочел  медной
дощечки на дверях, так я был уверен, что это он; я  просто  позвонил  и,  не
назвавшись, сказал служанке, что мне  надо  повидать  мистера  Спекса.  Меня
провели в комнату, наполовину  кабинет,  наполовину  приемную,  и  попросили
подождать; здесь все говорило, что я не ошибся. Портрет мистера Спекса, бюст
мистера Спекса,  серебряная  чаша,  подаренная  мистеру  Спексу  благодарным
пациентом,  проповедь,   преподнесенная   местным   священником,   поэма   с
посвящением от местного поэта, приглашение на обед от местного представителя
знати, трактат о политическом равновесии, презентованный местным  эмигрантом
с надписью: "Hommage de l'autteur a Specks" {Спексу от автора (франц.).}.
     Наконец мой школьный друг вошел в комнату, и когда я с улыбкой  сообщил
ему, что я не больной, он, видимо, никак не мог понять, что здесь  смешного,
и спросил меня, чему он обязан честью?  Я  спросил  его,  опять  с  улыбкой,
помнит ли он меня? Он ответил, что не имеет этого удовольствия. Мистер Спекс
начал уже падать в моем мнении, но тут  он  вдруг  задумчиво  промолвил:  "А
все-таки что-то такое есть". При этих словах мальчишеский огонек промелькнул
у него в глазах, и я, обрадовавшись, попросил его сообщить мне, как человеку
чужому в этих краях, которому негде об этом справиться,  как  звали  молодую
особу, вышедшую замуж за мистера Рэндома, на  что  он  ответил:  "Нарцисса",
потом пристально поглядел на меня, назвал меня по имени, пожал мне  руку  и,
совершенно оттаяв, разразился громким смехом.
     - Ты, конечно, помнишь  Люси  Грин?  -  сказал  он,  когда  мы  немного
разговорились.
     - Разумеется, помню.
     - Как ты думаешь, за кого она вышла замуж?
     - За тебя? - сказал я наудачу.
     - За меня, - заявил Спекс. - И сейчас ты ее увидишь.
     Я действительно увидел ее. Она растолстела, и если б на нее свалили все
сено с целого света, это изменило бы ее лицо не больше, чем  время  изменило
его, сравнительно с тем личиком, которое я увидел из благоуханной темницы  в
Серингапатаме, когда оно склонилось надо мной. Но после обеда  (я  обедал  у
них, и с нами за столом сидел еще только Спекс-младший, адвокат,  покинувший
нас, едва лишь сняли скатерть, чтобы навестить молодую особу, на которой  он
собирался через неделю жениться) вошла ее младшая дочка, и я снова увидел то
самое личико, что видел в пору сенокоса, и это тронуло мое глупое сердце. Мы
без конца говорили о прошлом, и все мы  -  и  Спекс,  и  его  жена,  и  я  -
вспоминали о том, какие мы были, так, словно те люди  давно  уже  умерли,  -
впрочем, они и правда были мертвы и ушли  от  нас,  как  площадка  для  игр,
превратившаяся в свалку ржавого железа и принадлежащая ныне Ю.В.Ж.Д.
     Спекс, однако, снова разжег во мне начинавший уже пропадать и без  него
не вернувшийся бы интерес к  Скукотауну  и  стал  тем  звеном,  которое  так
приятно связало для меня прошлое этого города с его  настоящим.  В  обществе
Спекса я еще раз имел случай убедиться в одном  обстоятельстве,  подмеченном
мною прежде при подобных же встречах с другими людьми. Все школьные товарищи
и другие друзья минувших лет, о коих я осведомлялся, либо пошли  удивительно
далеко,  либо  пали  удивительно  низко;  одни  сделались  недобросовестными
банкротами или преступниками и были высланы, другие творили чудеса и многого
в жизни достигли. Это настолько  обычное  явление,  что  я  никогда  не  мог
понять, куда деваются все посредственные юноши, когда они  достигают  зрелых
лет, тем более что посредственных людей в этом возрасте тоже хоть  отбавляй.
Но разговор наш лился непрерывным потоком, и я  не  сумел  поделиться  своим
затруднением со Спексом. Равным образом, не сумел я сыскать в добром докторе
ни сучка, ни задоринки, - когда он будет читать это  он  по-дружески  примет
мой шутливый укор - разве лишь то, что он позабыл своего Родрика  Рэндома  и
спутал Стрэпа с лейтенантом Хэтчуэем, который не был знаком с Рэндомом, хоть
и находился в близких отношениях с Пиклем.
     Когда я шел один к  станции,  чтоб  успеть  на  вечерний  поезд  (Спекс
собирался меня проводить, но  его  не  ко  времени  вызвали),  я  был  более
расположен к Скукотауну, нежели в течение дня, и все же я и днем  в  глубине
души любил его. Кто я такой,  чтобы  ссориться  с  городом  за  то,  что  он
переменился, когда и сам я вернулся сюда другим? Здесь зародилась моя любовь
к чтению, здесь зародились мои мечты, и я увез их с  собой,  полный  наивных
грез и простодушной веры, и я привез их обратно такими потрепанными,  такими
поблекшими, и сам сделался настолько умудреннее и настолько хуже, чем был!


                                  XIII

        ^TНочные прогулки^U

     Несколько  лет   назад   временная   бессонница,   вызванная   тяжелыми
переживаниями, заставила меня из ночи в ночь бродить по  улицам.  Если  б  я
оставался в постели и пробовал всякие почти  бесполезные  средства,  осилить
этот недуг удалось бы не скоро, но я вставал и выходил на улицу сразу  после
того,  как  ложился,  а  возвращался  домой  усталым  к  рассвету,  и  таким
решительным способом быстро справился со своей бессонницей.
     В  эти  ночи  я  восполнил  пробелы  в  моих   довольно   основательных
любительских познаниях о  бездомных.  Главной  моей  целью  было  как-нибудь
скоротать ночь, и это помогло мне понять людей,  у  которых  нет  иной  цели
каждую ночь в году.
     Шел март; погода  была  сырая,  пасмурная,  холодная.  Солнце  вставало
только в половине шестого, и мне предстояла достаточно длинная  ночь  -  она
начиналась для меня в половине первого.
     Большой город неугомонен, и смотреть на то, как он ворочается и мечется
на своем ложе, прежде чем отойдет ко сну, - одно из первых  развлечений  для
нас, бесприютных. Это зрелище длится около двух часов. Становилось  скучнее,
когда гасли огни поздних трактиров и слуга  выталкивал  на  улицу  последних
шумливых пьяниц, но после этого нам  оставались  еще  случайные  прохожие  и
случайные экипажи. Иногда нам везло, слышалась вдруг полицейская трещотка  и
удавалось увидеть драку, но обычно с подобными развлечениями  дело  обстояло
удивительно скверно. Если исключить Хэймаркет, в котором больше беспорядков,
чем в остальных частях Лондона, окрестности Кент-стрит в Боро, и  еще  часть
Олд-Кент-роуд, спокойствие в городе нарушается редко. Но Лондон  перед  сном
всегда был подвержен припадкам буйства - словно он подражал некоторым  своим
обитателям. Все уже, кажется, стихло, но вот прогремел экипаж,  и  наверняка
их сразу  появится  еще  целых  полдюжины;  мы,  бездомные,  обратили  также
внимание и на то, что пьяных, словно магнитом, притягивает одного к другому,
и когда мы замечаем пьянчугу, который, еле держась на ногах,  прислонился  к
ставням какой-нибудь лавки, то наперед знаем, что не пройдет и  пяти  минут,
как появится, еле держась на ногах, второй пьянчуга и начнет обниматься  или
драться с первым. Когда мы видим пьяницу, непохожего на обычного потребителя
джина - с тощими руками,  опухшим  лицом  и  губами  свинцового  цвета  -  и
обладающего более приличной наружностью, пятьдесят  против  одного,  что  он
будет одет в перепачканный траур.  Что  происходит  на  улице  днем,  то  же
происходит и ночью: простой человек, неожиданно войдя во владение  небольшим
капиталом, неожиданно пристращается к большим дозам спиртного.
     Наконец  замирают  и  гаснут  последние  искры,   мерцающие   у   лотка
запоздалого торговца пирожками или горячей картошкой, и Лондон погружается в
сон. И тогда бездомный начинает тосковать  хоть  по  какому-нибудь  признаку
жизни: по освещенному месту, по какому-нибудь движению, по любому намеку  на
то, что кто-то еще на ногах, еще не спит, ибо глаза бесприютного ищут  окон,
в которых еще горит свет.
     Бездомный все идет, и идет, и идет под  стук  дождевых  панель;  он  не
видит  ничего,  кроме  бесконечного  лабиринта  улиц,  да  изредка  встретит
где-нибудь  на  углу  двух  полисменов,  занятых  беседой,  или  сержанта  и
инспектора, проверяющих своих людей. Порой  -  впрочем,  редко  -  бездомный
замечает в нескольких шагах от себя, как чья-то голова украдкой выглянула из
подъезда, и, поравнявшись с ней, видит человека,  вытянувшегося  в  струнку,
чтобы остаться в тени и явно  не  намеренного  сослужить  какую-либо  службу
обществу. Словно зачарованные, в  мертвом  молчании,  столь  подходящем  для
этого ночного часа, бездомный и сей джентльмен смерят друг друга взглядом  с
головы до ног и расстанутся, затаив взаимное подозрение и не обменявшись  ни
словом. Кап-кап-кап, капает вода с оград и карнизов; брызги летят из желобов
и водосточных труб - и вот уже тень бездомного  падает  на  камни,  которыми
вымощен путь к мосту Ватерлоо, ибо  бездомному  хочется  иметь  за  полпенни
случай сказать "доброй ночи" сборщику пошлины и взглянуть на огонек, горящий
в его будке. Хороший огонь, и хорошая  шуба,  и  хороший  шерстяной  шарф  у
сборщика пошлины, приятно на них посмотреть, и приятно побыть  со  сборщиком
пошлины, - сна у него ни в одном глазу, он смело бросает вызов ночи со всеми
ее  печальными  мыслями,  он  нисколько  не  боится  рассвета  и  со  звоном
отсчитывает сдачу на свой металлический столик.  Мост  казался  зловещим,  и
перед тем, как на него ступить, бездомный жаждал хоть чьей-нибудь поддержки.
Убитого, всего изрезанного человека еще не опустили на веревке с парапета  в
эти ночи, он был еще жив и скорее всего спокойно спал, и  его  не  тревожили
сны о том, какая участь его ожидает. Но река была страшной, дома  на  берегу
были о