ли
три года, а то и  больше,  и  постепенно  убедил  себя,  что  мебель  теперь
принадлежит ему. В этой приятной уверенности пребывал он и в тот час,  когда
посреди ночи на лестнице послышались шаги, чья-то рука  зашарила  по  двери,
отыскивая дверной молоток, а  затем  раздался  торжественный  звучный  удар,
который произвел на мистера Завещателя такое же  действие,  как  если  бы  в
кресле у него сорвалась пружина, - его мгновенно выбросило из кресла.
     Со свечой в руке мистер Завещатель приблизился к двери и  обнаружил  за
ней очень бледного и очень высокого человека,  сутулого,  с  очень  высокими
плечами,  очень  узкогрудого,  с  очень   красным   носом   -   обшарпанного
благородного человека.  Он  был  одет  в  длинное  потертое  черное  пальто,
застегнутое на большее число булавок, нежели пуговиц,  и  рукой  прижимал  к
боку зонтик без ручки, словно играл на волынке.
     - Прошу прощения, но не можете ли вы мне сказать... - начал он, но  тут
глаза его остановились на каком-то предмете в комнате, и он замер.
     - Что  сказать?..  -  спросил  мистер  Завещатель,  встревоженный  этой
заминкой.
     - Прошу прощения, - продолжал незнакомец, - это  не  то,  что  я  хотел
спросить, - но не вижу ли я там некий принадлежащий мне предмет?
     Мистер Завещатель начал было бормотать, будто не понимает, в чем  дело,
но посетитель проскользнул мимо него в комнаты. Здесь он совсем как домовой,
заставляя мистера Завещателя чувствовать, как мороз подирает  его  по  коже,
осмотрел  сначала  письменный  стол  и  промолвил:  "Мой";  потом  кресло  и
промолвил: "Мое"; потом книжный шкаф и промолвил: "Мой"; потом отогнул  угол
ковра и промолвил:  "Мой",  -  словом,  изучил  по  порядку  каждый  предмет
обстановки, извлеченной из подвала, всякий раз  произнося:  "Мое".  К  концу
этого  обыска  мистер  Завещатель  заметил,  что   незнакомец   основательно
нагрузился каким-то напитком и что напиток этот джин. Не то чтоб джин придал
неуверенность речи его или походке, нет, скорее он сковывал его как  в  том,
так и в другом отношении.
     Мистер Завещатель был в ужасном состоянии, ибо (по его словам) ему  тут
только, с ясностью внезапного озарения, открылись возможные последствия  его
дерзкого и безрассудного поступка. После того как они постояли немного  друг
против друга, он дрожащим голосом начал:
     - Я сознаю,  сэр,  что  вы  вправе  требовать  надлежащего  объяснения,
возмещения убытков и возвращения вашей собственности. Все это  вы  получите.
Позвольте  мне  просить  вас  не  поддаваться  гневу  и  даже  естественному
раздражению и согласиться на небольшую...
     - Выпивку, - перебил его незнакомец. - Что ж, я согласен.
     Мистер Завещатель собирался сказать "на небольшую спокойную беседу", но
с великим  облегчением  принял  эту  поправку.  Он  принес  графин  джина  и
засуетился, чтобы согреть воду и достать сахар,  но  когда  он  подал  то  и
другое, оказалось, что посетитель  выпил  уже  полграфина.  Другую  половину
посетитель выпил с горячей водой и сахаром еще до того,  как  пробыл  час  в
комнатах (по часам на церкви св. Марии на Стрэнде), и за  этим  занятием  не
раз принимался шептать про себя: "Мое".
     Когда весь джин вышел и  мистер  Завещатель  раздумывал,  что  за  этим
последует, посетитель поднялся и,  с  еще  большим  трудом  ворочая  языком,
промолвил: "В какой час утра вам будет удобно, сэр?" - "В десять?" -  сказал
наугад мистер Завещатель. "Сэр, -  заявил  посетитель,  -  в  десять  часов,
минута в минуту, я буду здесь". Некоторое время  он  неторопливо  осматривал
мистера Завещателя, а потом сказал: "Благослови вас  господь!  Как  поживает
ваша жена?" Мистер Завещатель, который  никогда  не  был  женат,  ответил  с
чувством: "Очень волнуется, бедняжка, а  в  общем  здорова",  -  после  чего
посетитель повернулся и ушел, два раза свалившись на лестнице. С этого  часа
никто о нем больше не слышал. Был ли то  призрак  или  виденье,  порожденное
нечистой совестью, был ли то пьяница, забредший сюда без всякого повода, или
пьяный владелец мебели, у которого на миг прояснилась  память,  добрался  он
благополучно домой или не имел дома и идти ему было некуда, умер  ли  он  по
дороге от джина или жил на джине сколько-то времени - этого никто никогда не
узнал. Второй владелец, обитавший на верхнем этаже в сумрачном  Лайонс-Инне,
получил эту историю вместе с мебелью и сомневался в ее реальности не больше,
нежели в реальности мебели.
     Следует заметить, что для того, чтобы квартиры в должной мере  навевали
тоску, они с самого начала должны быть построены  для  сдачи  внаем.  Можно,
конечно, разгородить жилой дом на несколько частей, назвать их квартирами, и
тем  самым  сделать  их  тоскливыми,  но  настоящей  тоски  таким  путем  не
добьешься. Эти дома видели в своих стенах праздники, в них вырастали дети, в
них расцветали девушки и превращались в женщин, здесь происходили помолвки и
свадьбы.  Настоящие  же  квартиры  никогда  не  знали  молодости,   детства,
девичества, в них никогда не было кукол, детских лошадок, крестин, обручений
и маленьких гробиков. Пусть Грейз-Инн укажет мне ребенка, который в одной из
его многочисленных квартир взял в свои руки "Робинзона Крузо" и потянулся  к
нему душой, и я за свой счет поставлю  маленькую  статую  этого  ребенка  из
белого мрамора с золотой надписью,  чтоб  была  она  родником  задушевности,
освежающим иссушенную площадь Грейз-Инна.  Пусть  Линкольн-Инн  покажет  мне
прекрасных молодых невест, вступивших в брак по  любви,  а  не  по  расчету,
которые вышли из всех его домов, и если их будет всего лишь в  двадцать  раз
меньше, сравнительно с тем, сколько вышло из любого жилого дома, в  двадцать
раз позже построенного, все вице-канцлеры будут  получать  бесплатно  букеты
цветов, едва только они заявят о подобном желании автору этих  строк.  Никто
не спорит, что на Аделфи или на любой из улиц, прилегающих к  этому  скопищу
благоуханных подземных конюшен, по соседству  с  Бедфорд-Роу  или  столь  же
отвратительной Джеймс-стрит, или в любом другом  из  этих  кварталов,  давно
миновавших пору расцвета и пришедших в упадок, вы тоже  найдете  комнаты,  с
избытком снабженные такими удобствами, как одиночество, духота и тьма, и  на
вас нападет там такое же точно уныние, как в настоящих квартирах,  и  вас  с
таким же успехом убьют, а все будут думать, что вы всего-навсего отправились
к морю. Однако воды  жизни  бежали  когда-то  говорливым  потоком  меж  этих
иссохших ныне берегов, в Иннах же их никогда не  знали.  Лишь  об  одном  из
всего этого угрюмого семейства Иннов ходит легенда в народе; эту  легенду  о
Клементе-Инне нашептал мрачный Олд-Бейли, и согласно ей чернокожее существо,
что держит здесь солнечные часы, было некогда негром,  который  убил  своего
хозяина и воздвиг эти мрачные строения на деньги, извлеченные из его  сейфа.
За  одно  только  это  насилие  над  законами  архитектуры  его  надо   было
приговорить к поселению в здешних  местах.  И  правда,  разве  станет  народ
тратить  свою  фантазию  на  подобное  место  или  на  Нью-Инн,   Степл-Инн,
Барнардс-Инн или на любой другой из этой обшарпанной компании Иннов?
     Настоящую прачку во всей ее красе тоже не встретишь нигде, кроме как  в
настоящих квартирах. Повторяю, никто  не  спорит,  что  ограбить  вас  могут
везде. Опять же везде  к  вашим  услугам  будут  -  за  деньги,  конечно,  -
нечестность, пьянство, грязь, леность и полнейшее незнание своего  дела.  Но
подлинную, бесстыжую прачку, настоящую миссис Свини,  с  лоснящимся  красным
лицом, напоминающую  фигурой,  цветом,  выделкой  и  запахом  старый  мокрый
семейный зонтик, -  это  отвратительнейшее  первоклассное  сочетание  чулок,
спиртного, шляпки, распущенности, неряшества  и  воровства,  -  вы  обретете
только у самых истоков. Один мастер не  в  силах  живописать  миссис  Свини.
Выполнить эту великую задачу можно лишь соединенными усилиями многих  людей,
и довести этот образ до  совершенства  удастся  лишь  под  эгидой  Почетного
Общества в одном из судебных Иннов.


                                   XV

        ^TНянюшкины сказки^U

     Когда меня клонит к безделью, мало куда мне так хочется снова  попасть,
как в места, где я дотоле не был, ибо Знакомство мое с ними такое  давнишнее
и перешло уже в такую любовь и близость, что  убедиться  в  их  неизменности
составляет для меня особый интерес.
     Я никогда не  был  на  острове  Робинзона  Крузо,  и  все  же  я  часто
возвращаюсь туда. Основанная им колония скоро  исчезла,  никто  из  потомков
степенных и галантных испанцев или Уилла Аткинса  и  других  бунтовщиков  не
живет больше на острове, и он вернулся к своему первобытному  состоянию.  От
плетеных хижин не осталось ни веточки, козы снова одичали, крикливые попугаи
ярким цветным облаком закрыли бы солнце, если выстрелить из ружья,  и  ничье
лицо не отражается в водах бухты, которую переплыл  Пятница,  когда  за  ним
гнались двое его проголодавшихся собратьев-людоедов *. Сличив свои заметки с
заметками других путешественников,  которые,  подобно  мне,  вновь  посетили
остров и добросовестно его изучили, я  убедился,  что  ничто  не  заставляет
теперь вспомнить о домашнем укладе и теологических взглядах мистера Аткинса,
хотя еще можно ясно увидеть приметы того памятного дня, когда он  приплыл  к
берегу, чтобы высадить капитана *, и  его  заманивали  на  остров,  пока  не
стемнело, а в его лодке пробили дно, и силы оставили его, и  он  пал  духом.
Можно также различить и холм, стоя на вершине которого  Робинзон  онемел  от
радости, когда восстановленный в своих правах капитан указал ему на стоявший
на якоре в полумиле от берега корабль, который  должен  был  забрать  его  с
этого уединенного острова после того, как  он  больше  двадцати  восьми  лет
провел там вдали от люден. Сохранилась и песчаная  отмель,  где  отпечатался
памятный след ноги и куда дикари втаскивали  свои  каноэ,  когда  приплывали
сюда на свои ужасные банкеты, которые кончались танцами (что еще  хуже,  чем
речи). Сохранилась и та пещера, из мрака  которой,  словно  глаза  домового,
жутко сверкали глаза старого козла. Сохранилось и место, где  стояла  хижина
Робинзона, в которой он жил с собакой, попугаем и кошкой, и где  он  испытал
первые приступы одиночества, хотя, как это ни странно, у него  не  было  при
этом видений - обстоятельство столь примечательное, что, думается, он,  быть
может, не обо всем написал.  Вокруг  сотен  подобных  предметов,  скрытых  в
густой тропической листве, день и ночь шумит тропическое море,  и  над  ними
вечно  -  кроме  короткого  периода  дождей  -  сияет  яркое,   безоблачное,
тропическое небо.
     Я никогда не был застигнут ночью волками на границе Франции и Испании *
и с приближением ночи, когда земля была покрыта снегом,  не  размещал  своих
спутников между срубленными деревьями, которые служили  нам  бруствером,  и,
сидя там, не поджигал порох так искусно, что перед нами  внезапно  появилось
шестьдесят или восемьдесят горящих волков, освещавших тьму, словно факелы. И
все же я время от времени возвращаюсь в эту  мрачную  местность  и  повторяю
свой подвиг, и чувствую запах горящей шерсти и  горящего  волчьего  мяса,  и
вижу, как волки мечутся, падают и поджигают друг друга, и как  они  катаются
по снегу, пытаясь сбить с себя огонь, и слышу их вой,  подхваченный  эхом  и
невидимыми для нас волками в лесу, и все это заставляет меня трепетать.
     Я никогда не был в подземелье разбойников, где жил Жиль Блаз  *,  но  я
часто возвращаюсь туда и вижу, что крышку люка все так же трудно поднять,  а
этот подлый старый негр, как и прежде, лежит больной в постели и беспрерывно
бранится. Я никогда  не  был  в  кабинете  Дон-Кихота,  где  он  читал  свои
рыцарские романы, перед  тем  как  он  встал,  чтобы  поразить  воображаемых
великанов, а потом освежиться огромными глотками воды, и все же вы не  могли
бы без моего ведома или согласия переставить там хоть одну книгу. Я никогда,
слава богу, не был в обществе маленькой хромой старушонки,  которая  вылезла
из сундука и сказала купцу Абуда, чтобы он шел искать  талисман  Ороманесов,
но все же мне зачем-то нужно знать, что она хорошо  сохранилась  и  несносна
по-прежнему. Я никогда не был в школе, где мальчик Горацио Нельсон  поднялся
ночью с постели, чтобы украсть груши - не  потому,  что  он  хотел  груш,  а
потому, что другие мальчишки боялись, - и все же я несколько раз возвращался
в эту академию, дабы посмотреть, как он спускается из окна  на  простыне.  И
так же обстоит дело с Дамаском, Багдадом,  Бробингнегом  *  (у  этого  слова
странная судьба - его всегда пишут с ошибками), Лиллипутией, Лапутой, Нилом,
Абиссинией, Гангом, Северным полюсом и множеством других мест - я никогда  в
них не был, но считаю делом своей жизни  заботиться,  чтобы  они  оставались
такими, как прежде, и я часто их навещаю.
     Но когда я однажды, как  писал  на  предшествующих  страницах,  посетил
Скукотаун и вернулся к воспоминаниям детства, оказалось, что весь мой опыт в
этом отношении был до сих пор весьма незначителен и просто  не  мог  идти  в
счет: столько я припомнил здесь мест и людей - совершенно  неправдоподобных,
но все же до ужаса реальных, - с  которыми  познакомила  меня  моя  нянюшка,
когда мне не было еще шести лет  от  роду,  и  с  которыми  мне  приходилось
встречаться из вечера в вечер, хотел  я  того  или  нет.  Если  б  мы  умели
разбираться как следует в наших мыслях (в более широком смысле, чем  принято
понимать это выражение), мы, наверное, сочли бы наших  нянюшек  виновными  в
том, что нас против воли  тянет  все  время  возвращаться  в  разные  темные
уголки. - Как я припомнил  в  тот  день  в  Скукотауне,  первой  сатанинской
личностью, вторгшейся в мое мирное детство, был некий капитан Душегуб.  Этот
негодяй был, по всей вероятности, сродни Синей Бороде, но в те времена я  не
подозревал о существовании этих кровных уз. Его зловещее имя не  возбуждало,
очевидно, никаких опасений, ибо он был принят в  высшем  обществе  и  владел
несметными богатствами. Делом капитана Душегуба было все  время  жениться  и
удовлетворять каннибальский аппетит нежным мясом невест. В утро  свадьбы  он
всякий раз велел сажать по обе стороны дороги в  церковь  какие-то  странные
цветы, и  когда  невеста  спрашивала  его:  "Дорогой  капитан  Душегуб,  как
называются эти цветы? Я никогда прежде таких не видела", он  свирепо  шутил:
"Они называются гарниром  к  семейному  жертвоприношению",  и  отвратительно
смеялся, впервые показывая  свои  острые  зубы  и  тем  приводя  в  смущение
благородных гостей. Он ездил ухаживать за невестой в карете шестеркой, а  на
свадьбу отправлялся в карете, запряженной дюжиной коней, и все кони  у  него
были молочно-белые, с одним только красным пятнышком на  спине,  которое  он
прятал под сбруей. Ибо пятнышко обязательно появлялось там, хотя коня, когда
капитан Душегуб покупал их, были молочно-белые. И это пятнышко  было  кровью
юной невесты. (Этой ужасной подробности я обязан первым в жизни  содроганьем
от ужаса и холодными каплями пота на лбу.) Когда ровно  месяц  спустя  после
свадьбы капитан Душегуб прекращал пиры и забавы, провожал благородных гостей
и оставался один с молодой женой, он -  такая  уж  была  у  него  причуда  -
доставал золотую скалку и  серебряную  доску  для  теста.  А  когда  капитан
сватался, он всегда обязательно спрашивал, умеет ли его невеста печь пироги,
и если она не умела, потому ли, что  не  было  у  нее  такого  желания,  или
потому, что ее не так воспитали, ее этому обучали. Так  вот,  когда  невеста
видела, что капитан достал золотую скалку и серебряную доску для теста,  она
вспоминала об этом и закатывала свои шелковые кружевные рукава, чтобы испечь
пирог. Капитан приносил огромный серебряный противень, муку, масло,  яйца  и
все что нужно, кроме начинки - главного, что полагается для  пирога,  он  не
приносил. Тогда прелестная молодая жена  спрашивала  его:  "Дорогой  капитан
Душегуб,  какой  мне  сделать  пирог?"  -  и  он  отвечал:  "Мясной".  Тогда
прелестная молодая жена говорила ему: "Дорогой капитан Душегуб,  я  не  вижу
здесь мяса", и он шутливо отвечал: "А ты погляди-ка в зеркало". Она  глядела
в зеркало, но не видела там никакого мяса, и капитан разражался хохотом,  но
потом вдруг хмурился и, вытащив шпагу, приказывал ей раскатывать тесто.  Она
раскатывала тесто, роняя на него горькие слезы, из-за того что  капитан  был
так с ней груб, и когда она клала тесто на противень и приготовляла еще один
кусок теста, чтоб покрыть его сверху, капитан  восклицал:  "Зато  я  вижу  в
зеркале мясо!" И молодая жена, взглянув в зеркало, успевала только заметить,
как капитан отсекает ей голову. Потом он изрубал ее  на  куски,  перчил  ее,
солил, клал в пирог, отсылал его пекарю,  съедал  его  весь  без  остатка  и
обгладывал косточки.
     Капитан Душегуб все продолжал в этом же духе и жил  припеваючи  до  тех
самых пор, пока не выбрал себе в невесты одну из двух  сестер-близнецов.  Он
не сразу решил, которой из них отдать предпочтение, потому  что,  хоть  одна
была белокурой, а другая темноволосой, обе были красавицы. Но белокурая  его
любила,  а  темноволосая  ненавидела,  и  поэтому   он   избрал   белокурую.
Темноволосая помешала бы  этому  браку,  если  б  могла,  но  тут  она  была
бессильна. Все же в ночь перед  свадьбой,  подозревая  капитана  Душегуба  в
чем-то  недобром,  она  выскользнула  на  улицу,  перелезла   через   стену,
окружавшую сад капитана, заглянула к нему в окно сквозь щелочку в  ставне  и
увидела, как ему точат напильником зубы. На другой день она все  время  была
настороже и услышала его шуточку насчет домашнего жертвоприношения. И  ровно
месяц спустя он велел раскатать  тесто,  отсек  белокурой  сестрице  голову,
изрубил ее на куски, проперчил ее, посолил, положил  в  пирог,  отослал  его
пекарю, съел его весь без остатка и обглодал ее косточки.
     А подозрения темноволосой сестры сильно укрепились после того, как  она
увидела, как натачивают зубы капитану  и  услышала  его  шуточку.  Когда  он
объявил, что ее сестра умерла, она, сопоставив все это,  догадалась,  в  чем
дело, и решила отомстить. Она отправилась в дом капитана Душегуба, постучала
дверным молотком, позвонила в звонок, и когда  капитан  появился  в  дверях,
сказала ему: "Дорогой капитан Душегуб, женитесь теперь на мне, потому что  я
всегда вас любила и ревновала к сестре". Капитан был весьма польщен, любезно
ответил ей, и вскоре была назначена свадьба. В ночь перед  свадьбой  невеста
снова пробралась к окошку и снова увидела, как  ему  точат  зубы.  При  этом
зрелище она рассмеялась ужасным смехом в  щелочку  ставня  -  таким  ужасным
смехом, что у капитана кровь застыла в жилах, и он сказал: "Кажется, со мной
что-то неладно". И тогда она засмеялась еще ужасней,  и  в  доме  распахнули
ставень и стали искать, кто смеялся, но она улизнула, и они никого не нашли.
На другой день они отправились  в  церковь  в  карете,  запряженной  дюжиной
коней, и там обвенчались. А ровно через месяц она раскатала  тесто,  капитан
Душегуб отсек ей голову, изрубил ее на куски, проперчил ее, посолил, положил
в пирог, отослал его пекарю,  съел  его  весь  без  остатка  и  обглодал  ее
косточки. Но перед тем как  стала  она  раскатывать  тесто,  она  проглотила
смертельный яд самого ужасного свойства,  изготовленный  из  жабьих  глаз  и
паучьих лапок, и не успел капитан Душегуб доглодать последнюю косточку,  как
он начал раздуваться, синеть,  покрываться  пятнами  и  кричать.  И  он  все
раздувался, синел, покрывался пятнами и все громче кричал, пока не  раздулся
от пола до потолка и от стены до стены, и тогда, ровно в час  ночи,  лопнул,
словно порох взорвался, и от этого грохота молочно-белые кони, что стояли  в
конюшне, сорвались с привязи и, обезумев, стали топтать всех, кто был в доме
(начиная  с  дом