да я вступил здесь  в  права
владельца, они появились перед моими глазами с  пинтой  выдохшегося  пива  и
постелью, завязанной в узел. Старик очень немощен, и, как мне показалось, он
кубарем спустил свой узел по ступенькам кухонной  лестницы  и  сам  кувырком
полетел вслед за ним. Они разостлали постель в самой дальней и самой  низкой
части подвала и пропахли постелью, ибо у  них  не  было  другого  имущества,
кроме постели, исключая, быть может, сыра, о чем я  догадывался  по  другому
запаху, пробивающемуся сквозь более сильный запах постели. Как их  зовут,  я
узнал вот по какому случаю: на второй  день  после  нашего  знакомства  я  в
половине десятого вечера обратил внимание старухи на то, что кто-то стоит  у
входной двери, и она объяснила мне виноватым тоном: "Это всего  лишь  мистер
Клем". Где пропадает мистер Клем в течение дня,  в  какой  час  и  зачем  он
уходит из дому, для меня  до  сих  пор  остается  загадкой,  но  в  половине
десятого вечера он неизменно появляется  на  крыльце  с  пинтой  выдохшегося
пива. И эта пинта пива, хоть оно и выдохшееся,  настолько  внушительнее  его
самого, что мне всегда кажется, будто она подобрала  слюнявого  старичка  на
улице и по доброте душевной отвела его домой. Направляясь к себе  в  подвал,
мистер Клем не держится, как все  прочие  христиане,  середины  лестницы,  а
трется о стену, словно бы униженно приглашая меня убедиться в том, как  мало
места он занимает в доме, и когда бы мы ни  столкнулись  лицом  к  лицу,  он
конфузливо пятится от меня, словно завороженный.  Самое  поразительное,  что
мне  удалось  выведать  об  этой  пожилой  супружеской  паре,  это  то,  что
существует мисс Клем, их дочь, с виду лет на десять старше любого из них,  и
у нее тоже есть постель, которой она тоже пахнет, и она таскает ее по белому
свету и в сумерки прячет в покинутых зданиях.  Я  получил  эти  сведения  от
миссис Клем, когда она попросила моего разрешения  приютить  мисс  Клем  под
крышей нашего дома на одну ночь, "потому как, значит, в доме  на  Пэлл-Мэлл,
где она стерегла верхний этаж, хозяева возвращаются,  а  в  другом  доме  на
Серджемси-стрит только завтра уезжают из города". Я  дал  ей  свое  любезное
согласие (поскольку не знал, зачем  бы  мне  держать  его  при  себе),  и  в
сумеречный час на крыльце обрисовалась фигура мисс  Клем,  которая  пыталась
осилить свою постель, завязанную в узел. Где она ее разостлала на ночь, я не
берусь судить, но скорей всего, в сточной трубе. Знаю  только,  что,  следуя
инстинкту, руководящему действиями всякого пресмыкающегося  или  насекомого,
она вместе со своей постелью должна  была  забиться  в  самый  темный  угол.
Семейство Клемов, как я заметил, одарено еще одним замечательным  свойством,
а именно, способностью обращать все на свете в  пыльные  хлопья.  Та  жалкая
пища, которую  они  украдкой  глотают,  по-видимому  (причем  независимо  от
природы сих яств), неизменно порождает пыльные хлопья, и даже вечерняя пинта
пива, вместо  того  чтобы  усваиваться  обычным  путем,  к  моему  удивлению
выступает в виде пыльных хлопьев как на потрепанном платье миссис Клем,  так
и на потертом сюртуке ее мужа.
     Миссис Клем понятия не имеет о моем имени (что касается мистера  Клема,
то он не имеет понятия ни о чем) и знает меня  просто  как  "своего  доброго
джентльмена". Так, например, когда она не уверена, в комнате я или нет,  она
стучит в дверь и спрашивает: "Мой добрый джентльмен здесь?" Или же,  если  б
появление посыльного было совместимо с моим уединением, она впустила бы  его
со словами: "Вот мой добрый джентльмен". По-моему, этот обычай  присущ  всем
Клемам. Я еще раньше хотел упомянуть, что в свой аркадский период вся  часть
Лондона, в которой я  живу,  как-то  незаметно  наполняется  представителями
клемовского рода. Они ползают повсюду со своими постелями и расстилают  свои
постели во всех покинутых домах на много миль вокруг. Они не ищут  общества,
и только иногда, в сумерках, два из них вылезут из противоположных  домов  и
встретятся посреди дороги, как на нейтральной почве,  или  обменяются  через
ограду нижнего дворика несколькими сдержанными, недоверчивыми замечаниями  о
своих добрых леди или добрых джентльменах. Я это открыл во  время  различных
одиноких прогулок, когда, покинув  место  своего  заточения,  я  двигался  к
северу, среди жутких ландшафтов Уимпол-стрит, Харли-стрит  и  тому  подобных
мрачных кварталов. Их не отличить от девственных лесов, если б не  заблудшие
Клемы. В тот час, когда  густые  ночные  тени  опускаются  на  землю,  можно
заметить, как бесшумно скользят  они  с  места  на  место,  снимают  дверные
цепочки, вносят в дома свои пинты пива, подобно призракам  рисуются  темными
силуэтами в неосвещенных окнах  гостиных  или  тайно  шепчутся  о  чем-то  в
подвале с помойным ведром и водяным баком.
     У Бэрлингтонской  Аркады  я  с  особенным  удовольствием  замечаю,  как
первобытная  простота   нравов   вытеснила   пагубное   влияние   чрезмерной
цивилизации. Ничто не может  сравниться  по  простодушию  с  лавкой  дамской
обуви, складами искусственных цветов и хранилищами головных  уборов.  В  это
время года они находятся в чужих руках - в руках людей, которые непривычны к
делу, не  слишком  знакомы  с  ценами  и  созерцают  товары  с  неподдельным
восторгом и удивлением. Отпрыски этих добродетельных личностей резвятся  под
сводами Аркады, умеряя суровость двух высоких приходских  сторожей.  Детский
лепет как-то удивительно гармонично сливается с окружающей тенью, и кажется,
будто слышишь голоса птиц в рощице. В этот счастливо вернувшийся золотой век
мне удалось даже увидеть жену приходского сторожа - того, что ростом повыше.
Она принесла ему обед в миске, и он съел его, сидя в своем кресле,  а  потом
уснул, словно пресытившийся ребенок.  У  превосходного  парикмахера  мистера
Труфита, чтобы скоротать время,  учат  французский  язык;  и  даже  одинокие
приказчики, оставленные для охраны парфюмерного заведения мистера Аткинсона,
что за углом (в обычных обстоятельствах он неумолим, как никто в Лондоне,  и
презрительно   фыркает   на   три   с   половиной   шиллинга),    становятся
снисходительнее, когда они  только  что  кончили  гоняться  за  убегающим  с
отливом Нептуном на волнистом прибрежном песке или в сонном оцепенении  ждут
своей очереди.  У  господ  Ханта  и  Роскела,  ювелиров,  нет  ничего  кроме
драгоценных камней, золота, серебра и отставного солдата с грудью, увешанной
медалями, сидящего у дверей. Я могу простоять еще месяц от зари до  зари  на
Севиль-роу с высунутым языком, но ни один  доктор  ни  за  какие  деньги  не
согласится на него посмотреть. Инструменты дантистов ржавеют в ящиках, а  их
холодные страшные приемные, где люди делают вид, будто  читают  календари  и
нисколько не боятся, несут эпитимью за свою  жестокость,  закрывшись  белыми
простынями. Уехал в Донкастер жокей, который, прищурив глаз,  словно  он  во
всякое время года питается кислым крыжовником, с хитрым видом стоял обычно у
ворот извозчичьего двора на своих маленьких ножках,  облаченный  в  огромный
жилет.  Таким  простодушным  кажется  сейчас  этот  непритязательный   двор,
усыпанный гравием и заросший красными бобами,  где  в  углу  под  стеклянным
навесом приютился желтый фаэтон, что я  почти  начинаю  верить,  будто  меня
здесь не обманут, даже если б я сам того захотел. Все  трюмо  в  портновских
мастерских померкли и покрылись пылью оттого, что в них никто не  смотрится.
Ряды закрытых коричневой бумагой жилетов и сюртуков на манекенах имеют такой
похоронный вид, словно это  траурные  гербы  клиентов,  имена  коих  на  них
начертаны.  Тесьма  для  снятия  мерки  висит  без  употребления  на  стене.
Приемщик, которого оставили на тот невероятный случай, если кто-нибудь  сюда
заглянет, отчаянно зевает над альбомами мод, как будто  он  пытается  читать
это занимательное собрание книг. Гостиницы на Брук-стрит  пустуют,  и  лакеи
безутешно глазеют из окон, стараясь высмотреть,  не  приближается  ли  новый
сезон. Даже человек, который, словно вставшая на дыбы черепаха,  расхаживает
по улицам, зажатый между двумя  щитами,  рекомендующими  покупать  брюки  за
шестнадцать шиллингов, сознает свою смехотворность и никчемность  и  щелкает
орешки, прислонившись задним щитом к стене.
     Я люблю побродить и поразмышлять среди этих  умиротворяющих  предметов.
Успокоенный царящей вокруг  тишиной,  я  незаметно  захожу  очень  далеко  и
отыскиваю обратный путь  по  звездам.  И  тогда  я  наслаждаюсь  контрастом,
который составляют те немногочисленные места,  где  еще  остались  жители  и
теплится деловая жизнь, где не все облетели цветы, где не все догорели  огни
и где есть еще люди, кроме меня. Там я узнаю, что в наш век на шумных улицах
столицы от человека  настойчиво  требуют  трех  вещей.  Во-первых,  чтоб  он
почистил башмаки. Во-вторых, чтоб он съел на  пенни  мороженого.  В-третьих,
чтоб он сфотографировался. И тут я начинаю гадать: кем были эти  обшарпанные
художники, которые стоят в фесках у дверей фотографий с образцами в руках  и
с таинственным видом уговаривают прохожих (женщин они  уговаривают  особенно
настойчиво и задушевно) войти и "сняться"? Какой прок извлекали они из своих
льстивых речей до того, как наступила эра дешевой  фотографии?  Какого  рода
люди становились прежде их жертвами и каким образом? И  как  они  ухитрились
приобрести и оплатить огромную  коллекцию  фотографий,  якобы  снятых  в  их
заведении, меж тем как они причастны ко всем этим снимкам не больше,  чем  к
осаде и взятию Дели?
     Но все это лишь маленькие оазисы, и скоро я опять попадаю  в  столичную
Аркадию. Ее невозмутимость и умиротворенность следует, мне кажется,  отнести
за счет отсутствия обычных дебатов. Как знать, нет ли у этих дебатов скрытой
способности смущать душевный покой людей, которые их не слышат?  Как  знать,
не могут ли дебаты, которые идут за пять, десять,  двадцать  миль  от  меня,
носиться в воздухе и как-то  мне  досаждать?  Если  во  время  парламентской
сессии я просыпаюсь утром с каким-то смутным беспокойством в  душе  и  жизнь
кажется мне немила, то, как знать, быть может, в таком состоянии моих нервов
повинен мой благородный друг, мой преподобный друг, мой почтенный друг,  мой
высокочтимый друг, мой высокочтимый и ученый друг  или  мой  высокочтимый  и
доблестный друг? Мне говорили, что избыток озона в воздухе чрезвычайно дурно
сказывается на моем здоровье, и я этому верю, хоть  и  не  знаю,  что  такое
озон, - так почему  же  не  может  оказывать  аналогичное  действие  избыток
дебатов? Я не вижу и не слышу озона; я не вижу и не слышу дебатов. А дебатов
ведь много, во много раз больше, чем нужно, и шуму тоже много, а толку мало,
и стольких стригут, и так мало шерсти! Вот почему в дни золотого  века  я  с
торжеством отправляюсь в покинутый Вестминстер, чтобы увидеть запертые суды,
пройти немного дальше и увидеть запертыми обе палаты парламента, постоять во
дворе Аббатства, подобно жителю Новой Зеландии из большой Истории Англии (об
этом несчастном всегда рассказывают кучу всяких небылиц), и позлорадствовать
по поводу отсутствия дебатов. Когда я возвращаюсь в свою одинокую обитель  и
укладываюсь спать, мое благородное сердце переполняется сознанием того,  что
сейчас нет ни отложенных прений, ни министерских ответов на  запросы,  никто
не заявляет о намерении задать разом двадцать пять никому не нужных вопросов
благородному лорду, стоящему во главе правительства ее величества,  не  идут
во время сессий словопрения законников, адвокаты  по  гражданским  делам  не
выступают с красноречивыми обращениями к британским присяжным, и что завтра,
и  послезавтра,  и  после  послезавтра  воздух  будет  чист  от  чрезмерного
количества дебатов. С торжеством, хотя и меньшим, я вхожу в клуб, где  ковры
свернуты, а надоеды вместе со всякого рода пылью отправились на  все  четыре
стороны. И снова, подобно жителю Новой Зеландии, стою я у холодного камина и
говорю в пустоту: "Здесь  я  видел,  как  надоеда  номер  один  таинственным
шепотом, таинственно склонив голову,  нашептывал  на  ухо  доверчивым  сынам
Адама политические секреты. Да будет проклята память его во веки веков!".
     Впрочем, я все это время шел к тому, что счастливая природа мест  моего
уединения полнее всего сказывается в  том,  что  они  являют  собою  обитель
любви. Это, так сказать, дешевая эгепимона * - никто ничем не рискует,  всем
одинаково  выгодно.  Единственное  важное  следствие  этого  возвращения   к
примитивным обычаям и (что одно и то же) к ничегонеделанию - избыток любви.
     Порода  Клемов  не  способна  к  нежным  чувствам.  Возможно,  у  этого
примитивного племени кочевников все нежные чувства обратились в хлопья пыли.
Но  за  этим  единственным  исключением  все,  кто  разделяет  со  мной  мое
уединение, предаются любви.
     Я уже упоминал Севиль-роу. Мы все знаем слугу доктора.  Мы  все  знаем,
как он респектабелен, как он сух, как он тверд, как он  надежен,  и  помним,
как он впускает нас в приемную, сохраняя вид человека, который точно  знает,
чем мы больны, но не выдаст этой тайны даже под  пыткой.  Пока  не  кончился
прозаический  "сезон",  совершенно  ясно,  что  у  него   лежат   деньги   в
сберегательной  кассе  и   что   он   ничем   не   погрешит   против   своей
респектабельности. В это время так же невозможно представить  себе,  что  он
способен развлекаться или вообще подвержен какой-либо человеческой слабости,
как невозможно, встретив его взгляд, не почувствовать себя виновным в  своем
нездоровье. Как изменился он в благословенные аркадские  времена!  Я  видел,
как он, одетый в крапчатую куртку - да, да, в куртку!  -  и  желтовато-серые
брюки, обнимал за талию служанку башмачника и улыбался  средь  бела  дня.  Я
видел его у помпы близ Олбени, бескорыстно качающим воду для двух  белокурых
молодых созданий, чьи фигурки, когда они  наклонялись  над  своими  ведрами,
могли бы  послужить  -  если  позволительно  употребить  такое  оригинальное
выражение - моделью для скульптора. Я видел, как он бренчал одним пальцем на
пианино в гостиной доктора, и слышал, как он напевал  про  себя  песенки  во
славу прекрасной дамы. Я видел, как, сидя на  пожарном  насосе,  он  ехал  к
месту пожара - очевидно, в поисках сильных  ощущений.  Я  видел,  как  он  в
лунную ночь, когда  непорочность  и  покой  идиллического  нашего  западного
квартала  достигали  своего  апогея,  шел  в  польке  с  прелестной   дочкой
чистильщика перчаток  от  крыльца  своей  резиденции  через  Севиль-роу,  по
Клиффорд-стрит, Олд-Бэрлингтон-стрит и назад к Бэрлингтон-гарденс. Что это -
Лондон железного века или возродившийся золотой век?
     Или возьмем слугу дантиста. Разве этот человек не загадка для  нас,  не
олицетворение тайной власти? Этот страшный индивидуум знает (кто  еще  знает
это кроме него?), что делают с вырванными зубами; он знает, что происходит в
маленькой комнате, где постоянно что-то моют и пилят; он знает, что  это  за
теплый ароматный успокоительный  настой  налит  в  стакан,  из  которого  мы
полощем свой израненный рот, где зияет такая дыра,  что  на  ощупь  кажется,
будто она в фут шириной; он знает,  сообщается  ли  с  Темзой  штуковина,  в
которую мы сплевываем, и закреплена ли она наглухо, или ее можно  отодвинуть
для танцев; он видит страшную приемную в те часы, когда в ней нет пациентов,
и при желании мог бы рассказать, что в это  время  делается  с  календарями.
Когда я вижу его при исполнении  служебных  обязанностей,  внутренний  голос
малодушно твердит мне, будто он знает наперечет все зубы и  десны,  коренные
зубы и передние,  запломбированные  зубы  и  здоровые.  Теперь  же,  в  тиши
Аркадии, я ни капельки не боюсь этого безобидного и беспомощного существа  в
шотландской шапочке, влюбленного в юную  леди,  которая  служит  в  соседней
бильярдной и носит широченный  кринолин,  причем  его  страсть  не  потерпит
ущерба, если даже у нее все зубы вставные. Может быть, они и вставные. Он их
принимает на веру.
     В местах моего уединения спрятались в укромных уголках  от  любопытства
публики маленькие лавчонки (они никогда не расположены одна рядом с другой),
где скупают все, что, по использовании, перешло в руки слуг. В этих торговых
заведениях повар может  с  удобством  и  без  огласки  распорядиться  салом,
дворецкий - бутылками, слуга и камеристка - платьем; одним  словом,  большая
часть слуг большею частью вещей, на которые  им  удалось  наложить  руку.  Я
слышал, что в более суровые времена с помощью этих полезных учреждений можно
было вести любовную переписку, когда иные способы были запрещены.  Аркадской
осенью подобные ухищрения ни к чему. Все любят, любят открыто, и  не  боятся
попреков. Молодой приказчик моего хозяина влюблен  в  целую  сторону  Старой
Бонд-стрит, а в него влюблены несколько домов на Новой Бонд-стрит. Когда  ни
выглянешь из окна, видишь вокруг воздушные поцелуи. По утрам  здесь  принято
идти из лавки в лавку и всюду обмениваться нежными словами; по вечерам здесь
принято стоять парочками у дверей, держась за руки, или бродить по безлюдным
улицам, любовно прижавшись друг к другу. Людям нечего больше  делать,  кроме
как предаваться любви, и они делают все, что могут.
     В полном согласии с этим занятием находится и строгая простота домашних
нравов в Аркадии. Немногие ее обитатели  обедают  рано,  во  всем  соблюдают
умеренность, ужинают в компании и спят крепким сном. Ходит слух, что сторожа
Аркады, эти  заклятые  враги  мальчишек,  со  слезами  на  глазах  подписали
обращение к лорду Шефтсбери * и внесли свои деньги на школу для бедных. И не
удивительно! Они могли бы превратить в посохи свои тяжелые  булавы  и  пасти
овец возле Аркады под журчание струй, вытекающих у водовозов, которые скорей
напаивают иссохшую землю, чем доставляют воду по назначению.
     Счастливый золотой век, безмятежный  покой.  Чарующая  картина,  но  ей
сужден свой срок. Вернется железный век, лондонцы возвратятся в свой  город,
и если я всего полминуты простою тогда на Севиль-роу с высунутым языком, мне
пропишут рецепт, а слуга доктора и слуга дантиста будут делать вид, будто  и
не было тех простодушных дней, когда они не находились при исполнении  своих
служебных обязанностей. Где будут  тогда  мистер  и  миссис  Клем  со  своей
постелью, - уму непостижимо, но в уединенной хижине у шляпника их больше  не
будет, как не будет там и меня. Конторка, на  которой  я  записал  эти  свои
размышления, отплатит мне тем, что на ней будет написан мой счет,  а  колеса
роскошных экипажей и копыта рысаков раздавят тишину  на  Бонд-стрит,  сотрут
Аркадию в порошок и смешают его с пылью мостовых.


                                  XVII

        ^TИтальянский узник^U

     Весть о том, что итальянский народ восстал против  невыносимого  гнета,
что утренняя заря разгорелась, хоть  и  с  опозданием,  над  его  прекрасною
родиной, рассеяв нависший мрак несправедливости, невольно пробудила у меня в
памяти воспоминания о  моих  собственных  странствиях  по  Италии.  С  этими
странствиями связано одно забавное драматическое происшествие, в котором сам
я играл роль настолько второстепенную, что могу свободно  рассказать  о  нем
без опасения быть  заподозренным  в  хвастливости.  Все  описанное  здесь  -
истинная правда.
     Летний вечер. Я только что прибыл в один небольшой городок на побережье
Средиземного  моря.  Я  поужинал  в  гостинице,  и  теперь  мы  с  москитами
собираемся вместе отправиться на прогулку.  До  Неаполя  отсюда  далеко,  но
разбитная, смуглая, кругленькая, как пышка, служанка  гостиницы  -  уроженка
Неаполя и так искусно объясняется жестами, что не  успеваю  я  попросить  ее
вычистить мне пару  башмаков,  которые  оставил  наверху,  как  она  тут  же
начинает проворно работать воображаемыми щетками  и,  наконец,  делает  вид,
будто ставит вычищенные башмаки у моих ног.