Я  улыбаюсь  расторопной  пышке,
восхищенный ее расторопностью, а расторопная пышка довольна тем, что доволен
я, хлопает в ладоши и заразительно хохочет.  Действие  происходит  во  дворе
гостиницы. Увидев, что глаза неаполитаночки загораются  при  виде  папиросы,
которую я курю, я отваживаюсь ее угостить; она очень рада, несмотря  на  то,
что кончиком папиросы я легонько касаюсь очаровательной ямочки на ее  пухлой
щечке. Окинув быстрым  взглядом  окна  с  зелеными  решетчатыми  ставнями  и
убедившись, что хозяйка не смотрит, пышка упирает в бока свои кругленькие  в
ямочках руки и, встав на цыпочки, прикуривает от моей папиросы.  "А  теперь,
миленький господин, - говорит она, выпуская дым с самым невинным, ангельским
видом, - идите все прямо,  а  как  дойдете  до  первого  поворота,  сверните
направо, в, наверное, там он  и  будет  стоять  у  своей  двери  -  вы  сами
увидите".
     У меня к "нему" поручение, и я о "нем" расспрашивал.  Это  поручение  я
вожу с собой по всей Италии вот уже  несколько  месяцев.  Перед  самым  моим
отъездом из Англии как-то вечером зашел ко мне некий знатный англичанин *  -
человек с добрым сердцем и широкой душой (теперь, когда  я  рассказываю  эту
историю, его уже нет в живых, и в его лице изгнанники родины потеряли своего
лучшего английского друга), и обратился ко мне со следующей просьбой:  "Если
вам случится попасть в такой-то город, не разыщете ли вы  некоего  Джиованни
Карлаверо, который содержит там  винный  погребок?  Упомяните  неожиданно  в
разговоре мое имя и посмотрите, какое это произведет на него впечатление". Я
согласился исполнить доверенное мне поручение и теперь иду его выполнять.
     Весь день дул сирокко, вечер жаркий  и  душный,  и  нет  даже  обычного
прохладного морского ветерка. Москиты и светляки  исполнены  бодрости,  чего
никак не  скажешь  про  все  остальные  живые  существа.  Воздух  совершенно
неподвижен; не унимается только вихрь кокетства, охвативший  юных  красавиц,
которые, нацепив крошечные и весьма задорные кукольные  шляпки  и  распахнув
решетчатые ставни, выглядывают в окна. Безобразные,  изможденные  старухи  с
прялками, на которые намотана серая пакля, так что кажется, будто они прядут
свои собственные волосы (вероятно, и они в свое время  были  хороши,  только
теперь этому трудно поверить), сидят прямо  на  тротуарах,  прислонившись  к
стенам домов. Все, кто пришел к фонтану за водой, вместо того чтобы  уходить
восвояси, продолжают стоять там, не в силах  сдвинуться  с  места.  Вечерняя
служба уже окончилась, хотя и не  очень  давно,  потому  что,  проходя  мимо
церкви, я чувствую тяжелый смолистый запах  ладана.  Кажется,  никто,  кроме
медника, не работает. В любом итальянском  городке  только  он  один  всегда
занят и всегда оглушительно стучит.
     Я  иду  все  прямо  и  прямо,  потом  сворачиваю  направо  в   узенькую
мрачноватую улочку, и вот моему взору представляется красивый рослый человек
с военной выправкой, в длинном плаще, стоящий у  одной  из  дверей.  Подойдя
поближе, я вижу, что это вход в небольшой  винный  погребок,  и  в  сумерках
только-только  могу  разобрать  на  вывеске,  что  его  содержит   Джиованни
Карлаверо.
     Поравнявшись с фигурой в плаще, я приподымаю шляпу, вхожу  и  придвигаю
табуретку к столику. Лампа (точь-в-точь как те, что находят на  раскопках  в
Помпее) зажжена, но помещение пусто. Фигура в плаще входит вслед за  мною  и
останавливается возле меня.
     - Хозяин?
     - К вашим услугам.
     - Дайте-ка мне, пожалуйста, стаканчик лучшего здешнего вина.
     Он отходит к небольшой стойке и достает вино. Примечательное  лицо  его
бледно, а по движениям можно судить, что он сильно чем-то изнурен, и  потому
я осведомляюсь, не болен ли он. Он отвечает любезно, но без улыбки, что  это
пустяк, хоть и достаточно неприятный: всего-навсего лихорадка.  В  то  время
как он ставит вино на столик, я, к его нескрываемому удивлению, кладу ладонь
на его руку, заглядываю ему в лицо и говорю шепотом:  "Я  англичанин,  и  вы
знакомы с одним моим другом. Помните...?" И я называю  своего  великодушного
соотечественника.
     Тут он громко вскрикивает, разражается слезами, падает  к  моим  ногам,
обхватывает руками мои колени и склоняет голову до земли.
     Несколько лет тому назад человек, склонившийся  сейчас  к  моим  ногам,
переполненное сердце которого колотится  так,  словно  вот-вот  выскочит  из
груди, и чьи слезы омочили  мою  одежду,  был  узником  каторжной  тюрьмы  в
северной  Италии.  Он  был  политическим  преступником,  поскольку  принимал
участие в последнем - по  тому  времени  -  восстании  и  был  приговорен  к
пожизненному заключению. Если бы не то обстоятельство, что уже известный нам
англичанин посетил как-то эту тюрьму, он, несомненно, умер бы в цепях.
     То была отвратительная старинная тюрьма, каких много в Италии, и  часть
ее была расположена ниже уровня моря. Он был заточен в сводчатой подземной и
подводной галерее; вход в нее преграждали решетчатые ворота,  через  которые
только и проникал сюда воздух и свет. Здесь было так грязно и  стояла  такая
невыносимая вонь, что человек, попавший сюда с воли,  начинал  задыхаться  и
даже при свете факела почти  ничего  не  мог  разглядеть.  Когда  англичанин
увидел узника впервые, тот сидел на  железной  кровати,  прикованный  к  ней
тяжелой цепью, в дальнем - то есть худшем, наиболее отдаленном  от  света  и
воздуха  -  конце  подземелья.  Лицо  этого  человека,  столь  непохожее  на
физиономии  окружавших   его   преступников,   поразило   своим   выражением
англичанина, и он заговорил с ним и узнал, каким образом тот очутился здесь.
     Когда англичанин выбрался из страшной темницы на свет божий, он спросил
сопровождавшего его начальника тюрьмы, почему Джиованни Карлаверо содержится
в самом скверном месте.
     - Потому что насчет него было особое распоряжение, -  последовал  сухой
ответ.
     - Так сказать, распоряжение уморить?
     - Прошу прощения, особое распоряжение, - снова последовал ответ.
     - У него нарыв на шее - несомненно следствие тяжелых условий, в которых
он находится. Если его не будут лечить и не переведут в  другое  место,  это
его погубит.
     - Прошу прощения. Я ничего тут  поделать  не  могу.  Насчет  него  было
особое распоряжение.
     Англичанин жил  в  этом  городе,  он  пошел  к  себе  домой,  но  образ
прикованного к кровати человека лишил его сна и покоя, и дом  перестал  быть
для него домом. У этого англичанина было на редкость  отзывчивое  сердце,  и
вынести эту картину он не мог. Он опять пошел  к  воротам  тюрьмы;  снова  и
снова возвращался он туда и беседовал с узником, и  старался  ободрить  его.
Пустив в ход все свои связи, он добился, чтобы с этого человека каждый  день
снимали цепи, которыми он был прикован к кровати,  -  пусть  ненадолго  -  и
разрешали ему подходить к решетке. На это  понадобилось  много  времени,  но
общественное положение англичанина, его репутация  и  настойчивость  сломили
сопротивление, и поблажка была в конце концов дана. Через решетку, поскольку
возле нее был хоть какой-то свет,  англичанин  вскрыл  нарыв,  и  все  сошло
благополучно, и рана зажила. К этому времени его интерес к узнику возрос еще
больше, и он принял отчаянное  решение  не  щадить  усилий,  чтобы  добиться
помилования Карлаверо.
     Будь этот узник  грабителем  или  убийцей,  соверши  он  все  уголовные
преступления из тех, что занесены или даже не занесены в летопись Ньюгегской
тюрьмы, для человека со связями при дворе  и  среди  духовенства  ничего  не
могло быть  проще,  чем  добиться  отмены  приговора.  При  существующем  же
положении дел ничего не могло быть труднее. Итальянские власти и  английские
официальные лица, имевшие здесь некоторое  влияние,  в  один  голос  уверяли
англичанина, что  старания  его  напрасны.  Он  натыкался  повсюду  лишь  на
уклончивые ответы, отказы  и  насмешки.  Его  политический  преступник  стал
посмешищем всего города. Особенно достойно внимания то  обстоятельство,  что
английские официальные лица и представители  английского  высшего  общества,
путешествовавшие по Италии, веселились  по  этому  поводу  так,  как  вообще
только могут веселиться официальные лица и  высший  свет,  не  роняя  своего
достоинства. Но наш англичанин обладал (и доказал  это  всей  своей  жизнью)
мужеством среди нас незаурядным: ради доброго дела  он  не  боялся  прослыть
назойливым.  Итак,  он  снова,  снова  и  снова  продолжал  упорные  попытки
освободить Джиованни Карлаверо. После того  как  нарыв  был  вскрыт,  узника
снова беспощадно заковали в цепи, и стало ясно, что долго он не протянет.
     Однажды, когда уже весь город знал об англичанине  и  его  политическом
преступнике, к англичанину пришел один бойкий итальянский адвокат,  которого
он знал понаслышке, и сделал ему следующее странное предложение: "Дайте  мне
сто фунтов стерлингов на освобождение Карлаверо. Мне кажется, что  за  такую
сумму я смогу добиться его помилования. Но я не  могу  сказать  вам,  как  я
распоряжусь этими  деньгами.  Более  того,  вы  не  должны  меня  ни  о  чем
спрашивать, если это мне удастся, и требовать отчета в  деньгах,  если  меня
постигнет неудача". Англичанин решил рискнуть сотней фунтов. Так он и сделал
и больше ничего об этом деле не слышал. С полгода адвокат не подавал никаких
признаков жизни и  никак  не  показывал,  что  занимается  этим  делом.  Тем
временем англичанину пришлось переехать  в  другой,  более  известный  город
северной Италии. С тяжелым сердцем расставался он с бедным  узником,  как  с
обреченным, избавление которому могла принести только смерть.
     На новом месте англичанин прожил еще  с  полгода  и  никаких  вестей  о
несчастном узнике так и не имел.  И  вот  однажды  он  получил  от  адвоката
сдержанную загадочную записочку  следующего  содержания:  "Если  вы  еще  не
отказались от мысли оказать благодеяние человеку, в котором вы в свое  время
приняли столь горячее участие, вышлите мне еще пятьдесят фунтов  стерлингов,
и я думаю, что дело увенчается успехом". Надо сказать, что англичанин  давно
уже  смирился  с  мыслью,  что  адвокат  этот  -  бессердечный   вымогатель,
воспользовавшийся  его  доверчивостью  и  участием  к   судьбе   несчастного
страдальца. Поэтому он сел и написал сухой ответ, давая понять адвокату, что
стал умнее и что выудить у него из кармана деньги больше не удастся.
     Жил  он  за  городскими  воротами,  милях  в  двух  от  почты,  и  имел
обыкновение  сам  относить  свои  письма  в  город  и   собственноручно   их
отправлять.  Чудесным  весенним  днем,  когда  небо  сверкало   удивительной
синевой, а море было божественно прекрасно, он шагал привычной дорогой, а  в
кармане у него лежало письмо к  адвокату.  Он  шел  и  наслаждался  красивым
видом, и его доброе сердце сжималось при  мысли  о  прикованном  к  кровати,
умирающем медленной смертью узнике, для которого в мире не  осталось  больше
никаких радостей. Чем ближе подходил он к городу, где должен  был  отправить
свое письмо, тем тревожнее становилось у него  на  душе.  Он  никак  не  мог
решить, можно ли надеяться, что эти пятьдесят фунтов вернут в  конце  концов
свободу ближнему, к которому он испытывал такое сострадание и ради  спасения
которого сделал уже так много. Он не  был  богатым  англичанином  в  обычным
смысле слова - отнюдь нет, - но свободные пятьдесят фунтов в  банке  у  него
лежали. Он решил рискнуть ими. Можно не сомневаться, что господь вознаградил
его за это решение.
     Он отправился в банк, выписал чек  на  нужную  сумму  и  вложил  его  в
письмо, адресованное адвокату, - хотелось бы мне прочитать  это  письмо!  Он
написал без всяких обиняков, что человек он небогатый  и  сознает,  что,  но
всей вероятности, выказывает слабодушие, расставаясь с такою крупною  суммой
на основании столь туманного сообщения, но тем не менее - вот эти деньги,  и
он только просит адвоката истратить их  с  пользой  для  дела.  В  противном
случае, добра они ему все равно не принесут  и  когда-нибудь  лягут  тяжелым
бременем на его совесть.
     Спустя неделю англичанин сидел у себя и завтракал, как вдруг он услышал
приглушенный шум и суматоху на лестнице, и вслед за этим Джиованни Карлаверо
ворвался в комнату и упал к нему на грудь - свободный!
     Сознавая, как несправедлив  он  был  в  своих  мыслях  но  отношению  к
адвокату, наш англичанин  написал  ему  горячее,  исполненное  благодарности
письмо, открыто признаваясь в своем заблуждении и умоляя оказать ему доверие
и сообщить, какими путями и средствами  он  добился  успеха.  Полученный  по
почте ответ адвоката гласил: "Много есть у нас в Италии такого, о  чем  куда
лучше и благоразумнее не  говорить,  а  тем  паче  не  писать.  Выть  может,
когда-нибудь мы встретимся, и тогда я  смогу  рассказать  вам  то,  что  вас
интересует, но, во всяком случае, не здесь и  не  сейчас".  Однако  они  так
никогда и  не  встретились.  Когда  англичанин  давал  мне  свое  поручение,
адвоката уже не было в живых, и каким образом человек этот получил  свободу,
осталось для англичанина, да и для него самого, такой же загадкой, как и для
меня.
     И вот теперь, в  этот  душный  вечер,  передо  мной  на  коленях  стоял
человек, потому что я был другом его англичанина; и его  слезы  смочили  мою
одежду, и его  рыдания  мешали  ему  говорить;  и  на  руках  моих,  недавно
касавшихся рук, которые даровали ему свободу, были его поцелуи. Ему не нужно
было говорить мне, что он с радостью отдал бы жизнь за  своего  благодетеля:
пожалуй, никогда - ни до,  ни  после  -  не  приходилось  мне  видеть  столь
неподдельной, столь чистой и пламенной душевной благодарности.
     За ним неотступно следили,  рассказывал  он,  его  подозревали,  и  ему
приходилось все время быть начеку, чтобы не попасть в какую-нибудь  историю.
В делах он тоже не слишком преуспел, и все это вместе взятое и было причиной
того, что он не смог посылать обычных весточек о себе англичанину в  течение
- если память мне не изменяет - двух или трех лет. Но теперь дела его  стали
улучшаться, и жена его, которая тяжело болела, наконец поправилась, и сам он
избавился от лихорадки, и он купил себе маленький виноградник, и  не  отвезу
ли я его благодетелю вина первого урожая? Разумеется, отвезу, с  готовностью
ответил я и пообещал, что доставлю вино в полной сохранности, не  пролив  ни
единой капли.
     Прежде чем начать рассказывать о себе,  он  из  осторожности  притворил
дверь; говорил он с таким избытком чувств, и к  тому  же  на  провинциальном
итальянском наречии, столь трудном для  понимания,  что  мне  несколько  раз
приходилось останавливать его и умолять  успокоиться.  Мало-помалу  ему  это
удалось, и, провожая меня до гостиницы, он уже совершенно овладел  собой.  В
гостинице, прежде чем лечь спать, я  сел  и  добросовестно  описал  все  это
англичанину, закончив письмо обещанием, невзирая ни  на  какие  препятствия,
доставить вино на родину, все до последней капли.
     На следующий день  рано  утром,  когда  я  вышел  из  гостиницы,  чтобы
пуститься в дальнейший путь, оказалось, что мой приятель уже поджидает  меня
с огромной - галлонов этак на шесть - бутылью, оплетенной ивовыми  прутьями,
в каких итальянские крестьяне хранят вино  для  пущей  прочности,  чтобы  не
разбилась в дороге. Как сейчас вижу его в ярком солнечном свете, со  слезами
благодарности на глазах,  с  гордостью  показывающего  мне  свою  объемистую
бутыль (а рядом на углу два попахивающих вином,  здоровенных  монаха  -  они
притворяются, что беседуют между собой, а на самом  деле  злобно  следят  за
нами в четыре глаза).
     Каким образом была доставлена к гостинице бутыль - история  умалчивает.
Но трудности с  водворением  ее  в  полуразвалившуюся  vetturino  {Небольшая
карета}, на которой я собирался уезжать,  были  так  велики,  и  она  заняла
столько места, что  когда  мы,  наконец,  втолкнули  ее  туда,  я  предпочел
устроиться снаружи. Некоторое время  Джиованни  Карлаверо  бежал  по  улице,
рядом с дребезжащей каретой, сжимал руку, которую я протянул ему с козел,  и
упрашивал  меня  передать  его  обожаемому  покровителю  тысячу   нежных   и
почтительных слов; наконец он бросил прощальный взгляд на покоившуюся внутри
кареты бутыль, восхищенный свыше всякой меры почестями, которые  оказывались
ей во время путешествия, и я потерял его из виду.
     Если бы кто знал, каких душевных волнений стоила мне эта нежно любимая,
высокочтимая бутыль! Во все время длинного пути я как зеницу ока  берег  эту
драгоценность, и на протяжении многих сотен миль ни на одну минуту, ни  днем
ни ночью, не забывал о ней. На скверных дорогах  -  а  их  было  много  -  я
исступленно сжимал ее в объятиях. На подъемах я с ужасом наблюдал,  как  она
беспомощно барахтается,  лежа  на  боку.  В  дурную  погоду,  при  выезде  с
бесчисленных постоялых дворов, мне приходилось первому лезть в карету, а  на
следующей остановке приходилось ждать, чтобы сначала вытащили бутыль, потому
что иначе до меня невозможно было добраться. Злой джинн, обитающий  в  таком
же сосуде - вся разница, что с ним связано только  лишь  плохое,  а  с  этой
бутылью только хорошее, - был бы куда менее беспокойным спутником.  На  моем
примере мистер Крукшенк мог бы лишний раз показать, до  чего  может  довести
человека бутылка *. Национальное общество трезвости могло бы воспользоваться
мною как темой для внушительного трактата.
     Подозрения,  которые  вызывала   эта   невинная   бутыль,   значительно
усугубляли мои трудности. Она была  совсем  как  яблочный  пирог  в  детской
песенке: Парма при виде ее надулась, Модена отвернулась,  Тоскана  пососала,
Австрия смотреть не  стала,  Неаполь  облизнулся,  Рим  отмахнулся,  солдаты
подозревали, иезуиты к рукам прибрали. Я  сочинил  убедительнейшую  речь,  в
которой излагались мои безобидные намерения насчет этой бутыли, и произносил
ее у бесчисленных сторожевых будок, у множества городских ворот,  на  каждом
подъемном  мосту,  выступе  и   крепостном   валу   всей   сложной   системы
фортификаций.  По  пятьдесят  раз  на  дню  приходилось  мне  изощряться   в
красноречии перед разъяренной солдатней по поводу бутыли. Сквозь всю грязь и
мерзость  Папской  области  я  прокладывал  путь  нам  с  бутылью  с  такими
трудностями, словно в ней были закупорены все  ереси,  сколько  их  есть  на
свете. В Неаполе, где обитали только шпионы, или  солдаты,  или  священники,
или lazzarone {Так называются в Неаполе  бездомные  бродяги.},  бессовестные
попрошайки всех  этих  четырех  разрядов  поминутно  налетали  на  бутыль  и
пользовались ею для того, чтобы  вымогать  у  меня  деньги.  Дести  *  -  я,
кажется, употребил слово "десть"? - стопы бланков, неразборчиво отпечатанных
на серовато-желтой бумаге, были заполнены во славу бутыли, и я  в  жизни  не
видел, чтобы ради чего-нибудь  другого  ставили  столько  печатей  и  сыпали
столько песка. Наверное, эта песчаная завеса и повинна в том, что с бутылкой
вечно было что-то неладно, вечно над ней витала угроза страшной кары - то ли
ее отошлют назад, то ли не пропустят вперед, - которой можно было  избежать,
лишь сунув серебряную монету в алчную лапу, высовывавшуюся  из  обтрепанного
рукава мундира, под которым не было и признака рубашки. Но, невзирая  ни  на
что, я не падал духом и сохранял  верность  бутыли,  решившись  любой  ценой
доставить все ее содержимое до последней капли по месту назначения.
     Такая щепетильность обошлась мне слишком дорого и доставила мне слишком
много неприятностей. Каких только штопоров, высланных против бутыли военными
властями,  не  довелось  мне   повидать,   каких   бурильных,   сверлильных,
измерительных, испытательных и прочих неведомых мне инструментов, вплоть  до
какой-то, волшебной лозы, при помощи которой, оказывается, можно  установить
наличие подпочвенных вод и минералов! В иных местах власти