твердо стояли  на
том, что вино пропустить нельзя, пока оно не будет откупорено и испробовано;
я же упирался (к тому времени я привык отстаивать свое мнение,  сидя  верхом
на бутыли, чтобы ее как-нибудь не откупорили, невзирая на мои  протесты).  В
северных широтах пятьдесят  преднамеренных  убийств  наверняка  наделали  бы
меньше шума, чем наделала эта бутыль в южных  областях  Италии,  вызвав  там
бесконечные  яростные  вопли,   гримасы,   жестикуляцию,   пламенные   речи,
выразительную мимику и театральные позы. Она поднимала с постели среди  ночи
важных чиновников. Мне случилось  быть  свидетелем  того,  как  с  полдюжины
солдат с фонарями рассыпались по всем концам огромной сонной пьяццы - каждый
фонарь отправился за какой-то важной шишкой, которую нужно  было  немедленно
вытащить из постели, заставить напялить  треуголку  и  бежать  перехватывать
бутыль. Любопытно, что в то время, как эта  ни  в  чем  не  повинная  бутыль
испытывала такие непомерные трудности,  пробираясь  из  одного  городишка  в
другой, синьор Мадзини и Огненный крест беспрепятственно  путешествовали  по
всей Италии из конца в конец.
     И все же я хранил верность своей бутыли, словно какой-нибудь  почтенный
английский джентльмен добрых  старых  времен.  Чем  более  сильным  нападкам
подвергалась бутыль, тем тверже (если только это было возможно) укреплялся я
в своем первоначальном решении доставить ее своему соотечественнику целой  и
невредимой - в том самом виде, в каком человек, которому он столь благородно
вернул жизнь и свободу, вручил ее мне. Если я когда-нибудь в жизни выказывал
упорство - а разок-другой это со мною, пожалуй, случалось, -  то  это  было,
несомненно, в случае с бутылью. Но мне пришлось взять себе за правило всегда
иметь к ее услугам полные карманы разменной серебряной монеты  и,  отстаивая
правое дело, никогда не выходить из себя. И вот так мы с бутылью и пробивали
себе дорогу. Однажды у нас сломалась карета - довольно  серьезно  сломалась,
да к тому же на краю отвесной скалы, у подножья  которой  бесновалось  море,
разгулявшееся в тот вечер. Мы ехали в коляске  четвериком,  как  принято  на
юге; пугливые лошади понесли, и их не сразу удалось  сдержать.  Я  сидел  на
козлах и почему-то не свалился, но нет слов, чтобы описать чувства,  которые
я испытал, когда увидел, как бутыль - находившаяся, по  обыкновению,  внутри
кареты, - распахнула дверцу и неуклюже выкатилась на дорогу.  Благословенная
бутыль! Каким-то чудом  она  уцелела,  и  мы,  починив  карету,  победоносно
покатили дальше.
     Тысячу раз от меня требовали, чтобы я оставил бутыль то там, то  тут  и
заехал бы за нею позже. Я ни  разу  не  уступил  и  ни  разу  ни  под  каким
предлогом не расстался с бутылью; я не поддавался ни мольбам, ни угрозам.  Я
не доверял официальным распискам, которые мне хотели выдать на бутыль, и  ни
за что не соглашался принять  хоть  одну.  Наконец  эти  сложнейшие  маневры
привели нас с бутылью, по-прежнему торжествующих  победу,  в  Геную.  Там  я
нежно и неохотно  простился  с  ней  на  несколько  недель,  оставив  ее  на
попечение надежного капитана английского судна с тем, чтобы он  доставил  ее
морем в лондонский порт.
     Пока  бутыль  совершала  свое  плавание,  я  с  таким  волнением  читал
ведомости торгового судоходства, словно сам  занимался  страхованием.  После
того как  я  возвратился  в  Англию  через  Швейцарию  и  Францию,  на  море
разыгрался шторм, и я места себе не  находил  от  мысли,  что  бутыль  может
попасть в кораблекрушение. Наконец,  к  своей  великой  радости,  я  получил
уведомление о ее благополучном прибытии и тотчас же отправился  на  пристань
св. Екатерины * и обнаружил ее в  таможне,  где  она  пребывала  в  почетном
плену.
     Вино  оказалось  чистейшим  уксусом,  когда  я   поставил   его   перед
великодушным англичанином - возможно, оно и было чем-то вроде уксуса,  когда
я получил его от Джиованни Карлаверо, - но довез я его в полной сохранности,
не пролив ни единой капли. И англичанин сказал мне, - причем на лице его и в
голосе отражалось сильнейшее волнение, - что в жизни своей он  не  пил  вина
лучше и слаще этого. И еще долгое время спустя бутыль украшала его обеденный
стол. А в последний раз, что я видел его на этом свете (где теперь  его  так
недостает), он отвел меня в сторонку и со своею милой улыбкой сказал: "А  мы
вас только сегодня вспоминали за обедом, и я пожалел,  что  вы  не  с  нами,
потому что бутыль Карлаверо я велел наполнить кларетом".


                                 XVIII

        ^TНочной пакетбот Дувр-Кале^U

     Откажу ли я Кале в своем завещании богатое  наследство  или,  наоборот,
прокляну его - вопрос для меня далеко не решенный. Я настолько ненавижу этот
порт и в то же время прихожу всегда в такой восторг при виде его, что до сих
пор продолжаю пребывать в сомнении на этот счет.
     Впервые я предстал перед Кале в образе жалкого юноши, нетвердо стоящего
на ногах, покрытого липким  потом  и  пропитанного  соленой  водяной  пылью;
юноши, который понимал только одно, а именно, что морская болезнь непременно
его прикончит, ибо у него уже отнялись и  верхние  и  нижние  конечности,  и
теперь  он  представлял  собой  лишь  до  краев  налитое  желчью   туловище,
испытывающее страшную головную боль, по ошибке  переместившуюся  в  желудок;
юноши, которого посадили в Дувре на какие-то страшные  качели,  а  когда  он
окончательно одурел, вышвырнули из них то ли на французском побережье, то ли
на острове Мэн *, то ли еще бог знает где. Времена переменились, и теперь  я
прибываю  в  Кале  уверенный  в  себе  и  уравновешенный.  Я  могу   заранее
определить, где Кале находится, я зорко сторожу его появление,  я  прекрасно
разбираюсь в его береговых знаках, мне известны все его повадки, и я знаю  -
и могу снести - самое худшее его поведение.
     Каверзное Кале! Затаившийся аллигатор, скрывающийся от глаз  людских  и
губящий надежды! Стараясь увильнуть с прямого  пути,  забегая  то  с  одного
борта, то с другого - оно то всюду, то везде, то нигде! И напрасно  мыс  Гри
Не выступает с открытой душой вперед, призывая слабеющих сохранять стойкость
сердца и желудка - подлое Кале, распростершееся за своей  отмелью,  действуя
как рвотное, снова ввергает вас в пучину отчаяния. Даже когда оно больше уже
не может прятаться за своими утопающими в грязи доками, оно и то  умудряется
нет-нет да скрыться с глаз, это самое коварное Кале, и своей игрой в  прятки
способно повергнуть вас в совершенное уныние. Бушприт чуть  не  задевает  за
пирс, вы уже считаете себя на месте, но  вдруг...  налетевший  вал,  грохот,
перекатившаяся  волна!..  Кале  отступает  на  много  миль  назад,  а   Дувр
выскакивает вперед, приглядываясь, где же оно? Все, что есть самого  подлого
и низкого, сосредоточило оно, это самое Кале, в своем характере  на  радость
богам преисподней. Трижды проклят будь этот гарнизонный  городишко,  умеющий
нырнуть под киль и вынырнуть где-то с правого  борта  за  несколько  лье  от
парохода, который тем временем содрогается, трещит по всем швам, мечется  и,
вытаращив глаза, ищет его.
     Не то чтобы у меня не было никаких враждебных  чувств  по  отношению  к
Дувру. Мне особенно неприятно благодушное спокойствие,  с  каким  этот  порт
укладывается спать. Дувр всегда укладывается спать (стоит  мне  собраться  в
Кале), так ярко засветив все свои лампы и свечи, что перед ним меркнет любой
другой город. Я очень люблю и уважаю мистера и миссис Бирмингем - владельцев
гостиницы   "Лорд   Уорден",   но   считаю,   что    кичиться    удобствами,
предоставляемыми  этим  учреждением,  вряд  ли  уместно  в  момент  отплытия
пакетбота.  Я  и  так  знаю,  что  останавливаться  в  их   гостинице   одно
удовольствие, и незачем в такую минуту подчеркивать этот факт всеми ее  ярко
освещенными окнами. Я знаю, что "Уорден"  -  это  строение,  которое  крепко
стоит на своем месте,  что  оно  не  переваливается  с  боку  на  бок  и  не
зарывается носом в волны, и я решительно протестую  против  того,  чтобы  он
всей своей громадой подчеркивал бы это обстоятельство. Зачем тыкать мне  это
в глаза, когда меня мотает по палубе пакетбота? И нечего "Уордену" - черт бы
его побрал - загромождать вон тот угол и злить ветер, которому волей-неволей
приходится его огибать. И зачем этот назойливый "Уорден"  вмешивается?  Я  и
без него очень скоро узнаю, как ветер умеет выть!
     Пока  я  ожидаю   на   борту   ночного   пакетбота   прибытия   вечного
юго-восточного поезда, мне начинает  казаться,  что  Дувр  иллюминирован  по
случаю какого-то крайне обидного торжества, специально затеянного назло мне.
Глумливые похвалы земле и порицание угрюмому морю и  мне  -  за  то,  что  я
собираюсь уйти в него,  -  примешиваются  ко  всем  без  исключения  звукам.
Барабаны на вершинах скал затихли на ночь, иначе -  я  уверен  -  и  они  бы
выстукивали издевательства по моему адресу, потешаясь над вензелями, которые
я выписываю на скользкой палубе. Многочисленные газовые  глазки  на  Морском
бульваре  нагло  подмигивают,  словно  подсмеиваются.   Откуда-то   издалека
дуврские собаки облаивают мою укутанную в  бесформенный  плащ  персону,  как
будто это не я, а Ричард III.
     Скрежет, удары станционного колокола... и вот два красных ока  начинают
скользить вниз по склону, приближаясь к адмиралтейской пристани. Их движение
кажется тем плавнее, чем неистовее ныряет в волнах пакетбот. При ударах волн
о пирс  кажется,  будто  стадо  гиппопотамов  лакает  морскую  воду,  причем
обстоятельства от них ничуть не зависящие все время мешают им мирно  утолять
жажду. Мы - то есть пароход  -  приходим  в  страшное  волнение:  громыхаем,
гудим, пронзительно кричим, ревем и устраиваем генеральную стирку в  кожухах
всех гребных колес. По мере того как раздвигаются двери почтовых вагонов, на
фоне поезда вспыхивают яркие пятна  света,  и  сразу  же  между  наваленными
грудами появляются сгорбленные фигурки с мешками  за  спиной;  они  начинают
спускаться вниз, похожие на процессию духов, спешащих  в  кладовые  морского
властелина. На пароход подымаются пассажиры: несколько призрачных  французов
с картонками для шляп, похожими на пробки от  гигантских  фляжек,  несколько
призрачных  немцев  в  громадных  шубах  и  высоченных  сапогах,   несколько
призрачных англичан, готовых к худшему и делающих вид, будто  они  вовсе  об
этом не думают. Даже мой, увлеченный не торговыми  делами  ум  не  может  не
признать печального факта, что мы - толпа отверженных, что  занимается  нами
минимальное число лиц, только-только достаточное для того, чтобы  отделаться
от нас с возможно меньшей затратой времени, что даже ночные зеваки не пришли
поглазеть на нас, что нехотя светящие нам фонари содрогаются при виде нас  и
что все сговорились между собой отправить нас на дно морское  и  поскорее  о
нас забыть. Но, чу!.. Два красных горящих ока все отдаляются и отдаляются от
нас, и не  успеваем  мы  отчалить,  как  и  сам  поезд  погружается  в  сон!
Интересно, какую моральную поддержку оказывает зонтик некоторым неискушенным
мореплавателям? Почему иные путешественники, пересекая Ламанш, считают своим
долгом раскрыть этот предмет и со свирепым и непреклонным  упорством  держат
его над головой? Какой-то представитель рода человеческого, стоящий рядом  -
о том,  что  он  действительно  представитель  рода  человеческого,  я  могу
догадаться лишь по зонтику: без зонтика он с таким же успехом  мог  бы  быть
обломком скалы, столбом или переборкой, -  крепко  обхватив  рукоятку  этого
прибора, сжимает ее отчаянной хваткой,  которая  не  ослабнет,  пока  мы  не
высадимся в Кале. Существует ли в сознании некоторых  индивидуумов  аналогия
между поднятием зонтика и  поднятием  духа?  Брошенный  канат  шлепается  на
палубу  и  отвечает:  "Есть  приготовиться!",  "В  машине   приготовиться!",
"Пол-оборота вперед!", "Есть пол-оборота вперед!", "Малый ход!", "Есть малый
ход!", "Лево руля!", "Есть лево руля!", "Так держать!", "Есть так держать!",
"Вперед!", "Есть вперед!"
     Крепкий деревянный клин входит в мой правый висок и выходит из  левого;
тепловатое растительное масло заполняет  горло,  и  тупые  щипцы  сдавливают
переносицу - вот ощущения, по которым я могу судить, что мы уже  в  море,  и
которые будут непрестанно напоминать мне  об  этом,  пока  мы,  наконец,  не
высадимся на французском берегу. Не успевают еще мои  симптомы  окончательно
установиться, как несколько теней, пытавшихся  было  ходить  или  стоять  на
месте, начинают носиться по палубе, как на роликах;  они  налетают  друг  на
друга и валятся в одну кучу, после чего еще  несколько  теней  в  матросской
одежде, скользя, растаскивают и прячут их по  углам.  И  затем  огни  Южного
Форденда начинают икать у нас  на  глазах,  поведением  своим  не  предвещая
ничего хорошего.
     Приблизительно к этому времени мое отвращение к Кале достигает  апогея.
В душе я снова прихожу к убеждению,  что  никогда  в  жизни  не  прощу  этот
ненавистный  город.  Я,  правда,  поступал  так  в  прошлом   -   и   притом
неоднократно, но теперь с этим  покончено.  Прошу  выслушать  мою  клятву  -
непримиримая ненависть к Кале навеки... Вот это качка!  Труба,  по-видимому,
согласна со мной, так как начинает жалобно реветь.
     Дует крепкий  северо-восточный  ветер,  море  беснуется,  мы  порядочно
зачерпнули, ночь темна и холодна,  и  потерявшие  свои  очертания  пассажиры
печально валяются на палубе, словно приготовленные для прачки узлы с грязным
бельем; но что касается моей не торговой личности,  не  стану  притворяться,
что я испытываю  от  всего  этого  хоть  какое-нибудь  неудобство.  До  меня
доносится вой ветра, свист, удары, бульканье воды; я  понимаю,  что  природа
ведет себя весьма беспутно, но впечатления моя очень смутны. Я погрузился  в
кроткую апатию, чем-то напоминающую запах подпорченного апельсина, я  должен
был бы, как мне кажется, испытывать чувство томного благодушия, но на это  у
меня нет времени. Нет же  времени  у  меня  потому,  что  какое-то  странное
чувство вынуждает меня развлекаться пением ирландских песенок.
     "Украшали ее драгоценные камни и жемчуг" - вот песня, которая полностью
завладела моим вниманием, Я исполняю ее про себя с восхитительной  легкостью
и невероятной экспрессией. Время от времени я приподнимаю голову (сижу я  на
самом твердом, какое только можно представить себе, сиденье,  и  к  тому  же
мокром, в самой неудобной, какую только можно представить себе, позе, и весь
к тому же мокрый, но все это мне нипочем) и вижу, что, превратившись в волан
*, вихрем ношусь между огненной  ракеткой  маяка  на  французском  берегу  и
огненной ракеткой маяка на английском берегу,  но  это  обстоятельство  мало
меня трогает, разве что разжигает мою ненависть к Кале. Я  снова  затягиваю:
"Украшали  ее  дра-а-а-го-ценные  камни  и  же-е-емчуг,  золотой  ободок  на
же-е-езле красовался ее... Но краса-а-а-а ее  все  затмевала  собою..."  Это
место в моем исполнении мне особенно нравится,  но  тут  до  моего  сознания
доходит, что море снова позволило себе опасный выпад, из трубы снова  рвется
протест, а один из товарищей по несчастью, лежавший  возле  кожуха  гребного
колеса, излишне громко, по моему  мнению,  дает  понять,  что  ему  плохо...
"Драгоценные камни и жемчуг, и блиставший, как  снег  на  вершине  горы,  ее
жезл, но кра-а-а-са ее все  затмевала  собою..."  На  этом  месте  еще  один
опасный удар, товарищ по несчастью - тот, что с зонтиком, -  падает,  и  его
подымают... "ни драгоценные камни, ни жемчуг, ни  бли-и-и-ис-тавший...  Лево
руля! Лево руля! Так держать! Так  держать!.,  как  сне-е-ег...  товарищ  по
несчастью возле кожуха ведет себя эгоистически громко... бац!  Грохот,  рев,
волна... на вершине горы ее жезл".
     Все,  что  меня  окружает,  начинает  понемногу  превращаться  в  нечто
совершенно  иное,  подобно  тому,  как  искаженное  восприятие   окружающего
вплетается  в  мое  исполнение  ирландской  песенки.  Кочегары  в   машинном
отделении открывают дверцы топки, чтобы подкинуть угля, и я вдруг оказываюсь
на козлах скорой почтовой кареты "Экзетер-Телеграф"  и  смотрю  на  огни  ее
навеки угасших фонарей; отблеск огня  на  люках  и  кожухах  превращается  в
отблеск этих  самых  фонарей  на  коттеджах  и  стогах  сена,  а  монотонное
постукивание машины -  в  однозвучный  перезвон  колокольчиков  превосходной
упряжки. И тотчас же прерывистые вопли протеста, которые рвутся из трубы при
каждом новом яростном ударе волн, становятся регулярными взрывами  двигателя
высокого давления, и я узнаю пароход с ужасно норовистой машиной, на котором
подымался вверх по Миссисипи, когда в Америке еще не было гражданской войны,
а были только причины, приведшие  к  ней.  Часть  мачты,  освещенная  светом
фонаря, обрывок каната и подергивающийся шкив наводят меня на мысль о  цирке
Франкони * в Париже, где я -  может  статься  -  буду  еще  сегодня  вечером
(потому что сейчас, по всей вероятности, уже утро), и они  даже  пляшут  под
тот же самый мотив и соблюдают  тот  же  ритм,  что  и  дрессированный  конь
"Черный Ворон". И каковы бы ни были намерения стремительно набегающих  волн,
я не могу уклониться от настойчивых требований, которые предъявляют  мне  ее
драгоценные камни и жемчуг, чтобы спросить их... но, оказывается, у них есть
какое-то важное поручение насчет Робинзона Крузо, и я припоминаю, что  когда
он впервые отправился в плавание, то при первом же шквале на Ярмутском рейде
чуть было не погиб при кораблекрушении (как грозно  звучало  это  слово  для
меня в детстве!). И все же, несмотря на это, я понимаю, что должен  спросить
ее (кто она, хотел бы я знать!), спросить в  пятидесятый  раз,  не  переводя
дыхания - и неужели такая красотка не боится ничуть,  Проделать  одна  столь
далекий унылый путь? И неужели сыны Ирландии так благородны иль так  владеют
собой, что не смутятся ни тем... в хор вступают еще  товарищи  по  несчастью
возле кожухов... ни златою казной? Ах, добрый рыцарь, я совсем не смела,  Но
ни один сын Ирландии мне не сделает  зла,  Потому  что  хоть...  товарищ  по
несчастью с зонтом снова падает плашмя... и корысть у них есть,  Но  им  все
же... Вот это да!., дороже добродетель и  честь.  Но  им  все  же  дороже...
стюарды и яркий фонарика глаз, ваш билет, сэр, прошу прощенья,  бурный  рейс
был на этот раз!
     Я смело признаю, что это - жалкое проявление  человеческой  слабости  и
непоследовательности, но лишь только  последние  слова  стюарда  доходят  до
моего сознания, я начинаю смягчаться по отношению к Кале. Тогда как прежде я
был преисполнен мстительного желания, чтобы бюргеры Кале,  кратчайшим  путем
вошедшие прямо из своего городишка в историю Англии, были вздернуты  на  тех
самых веревках, на которых, накинув  им  петлю  на  шею,  их  уже  несчетное
количество раз протаскивали в карикатуры, то теперь я начинаю  рассматривать
их как чрезвычайно почтенных и добродетельных тружеников. Я  оглядываюсь  по
сторонам и вижу далеко за кормой на шлюпбалке с  подветренной  стороны  огни
мыса Гри Не и огни Кале, которое, без всякого сомнения, готово приняться  за
свои старые штучки, но тем не менее огни Кале сияют, и они впереди.  Чувство
снисхождения к Кале, чтобы не сказать нежности к  Кале,  начинает  понемногу
распирать мою грудь. В голове возникают неясные мысли, что на обратном  пути
надо будет остановиться здесь на несколько дней. Поблекший, лежащий на  боку
незнакомец, застывший в глубокой задумчивости  над  краем  таза,  спрашивает
меня, что за город Кале. Я отвечаю (да простит мне господь!): "Очень,  очень
славное местечко, и холмистое, да, я бы именно сказал - холмистое".
     Понятие о времени настолько теряется, и время проходит,  в  общем,  так
быстро - хотя мне все еще продолжает казаться,  что  я  провел  на  пароходе
неделю, - что не успела еще красотка "улыбкой  чудной  путь  проложить  чрез