рвоначальные  зарисовки,  британских
солдат в поле его зрения не оказалось, и, к счастью, они не портили  картины
и сейчас.
     Ярмарка закончилась балом. В какой именно день состоялся этот  бал,  я,
пожалуй, лучше умолчу и ограничусь лишь упоминанием, что  происходил  он  на
конском дворе, расположенном  очень  близко  от  линии  железной  дороги,  -
счастье еще, что он  не  загорелся  от  искры  локомотива  (в  Шотландии,  я
полагаю, этим бы кончилось). Под навесом,  премило  украшенным  зеркалами  и
мириадами флажков, танцевали  всю  ночь.  Это  было  недорогое  развлечение:
двойной билет для кавалера и его дамы стоил на английские деньги всего  один
шиллинг три пенса, к тому же  даже  из  этой  маленькой  суммы  пять  пенсов
подлежали возврату в  виде  "consommation",  -  это  слово  я  позволю  себе
перевести как "напиток, крепостью своей не  превышающий  обыкновенное  вино,
который подается в подогретом виде с сахаром и лимоном". На этом балу царило
самое замечательное, самое непринужденное веселье, хотя очень многие танцоры
были, по всей вероятности, не богаче пятнадцати персон семейства П. Сальси.
     Короче говоря,  оставив  дома  мерку,  которой  у  нас  принято  мерить
народные гулянья, я  полностью  оценил  то  бесхитростное  веселье,  которое
ярмарка влила в скучную жизнь  франко-фламандского  края.  А  насколько  эта
жизнь скучна, я имел случай убедиться после  того,  как  ярмарка  закрылась,
когда трехцветные флаги, вывешенные в окнах  домов,  выходящих  на  базарную
площадь, были сняты, когда окошки наглухо закрылись, по всей вероятности, до
следующей ярмарки, когда ратуша отключила газ и спрягала своего орла,  когда
два мостильщика, на которых - я полагаю - держатся все  городские  мостовые,
забили назад булыжники, вывороченные для  того,  чтобы  установить  шесты  с
гирляндами и лампионами, когда тюремщик захлопнул ворота  и  угрюмо  заперся
внутри со своими арестантами... Но немного погодя,  когда,  прохаживаясь  на
рыночной площади по кругу, единственному следу,  оставшемуся  от  деревянных
лошадок, я размышлял о том, какой глубокий неизгладимый  след  иная  лошадка
может оставить на человеческих нравах и обычаях, глазам  моим  представилось
вдруг чудесное зрелище - четыре особы мужского пола задумчиво шагали  вместе
по залитой солнцем площади. Они совершенно очевидно были родом не  из  этого
города, что-то было в них неприкаянное, бродячее, как будто они вообще  были
родом ниоткуда. Один был в белом  парусиновом  костюме,  другой  в  кепке  и
блузе, третий в поношенной военной форме, четвертый в бесформенном  одеянии,
наводившем на мысль, что сшито оно из нескольких старых зонтов. На всех были
запыленные башмаки. Вдруг сердце у меня забилось, потому что в этих  четырех
особах мужского пола я узнал, несмотря на отсутствие бровей и румян, четырех
персон семейства П. Сальси. Хоть на щеках их и лежал синеватый  налет,  хоть
они и утратили юношескую свежесть, которая достигается тем, что  в  Альбионе
именуется "бритьем по-уайт-чеплски" (и что на самом деле всего лишь  белила,
основательно втертые в щеки), но все же  я  узнал  их.  И  пока  я  стоял  в
восхищении, из двора захудалого трактирчика показалась превосходная Ma Mere,
Ma Mere  со  словами:  "Суп  на  столе",  и  слова  эти  привели  персону  в
парусиновом костюме в такой восторг, что, когда  все  они  бросились  бегом,
чтобы принять участие в трапезе, он замыкал шествие, пританцовывая,  засунув
в карманы парусиновых штанов руки и отставив локти под углом  -  точь-в-точь
как Пьеро. Бросив последний взгляд во двор, я увидел, что персона эта,  стоя
на одной ноге, смотрит в окно (без сомнения, на суп).
     Немного погодя, все еще находясь  под  этим  приятным  впечатлением,  я
покинул город, даже и не мечтая о том, что подобные встречи могут  поджидать
меня на моем пути. Но оказалось, кое-что  еще  ждет  меня  впереди.  Я  ехал
поездом, к которому был  прицеплен  длинный  ряд  вагонов  третьего  класса,
битком набитых деревенскими парнями, которые  вытянули  несчастливые  билеты
при последнем наборе и сейчас отправлялись под надежной охраной в знаменитый
французский гарнизонный  город,  где  большая  часть  этого  военного  сырья
перерабатывается в доблестное воинство. На вокзале  они  сидели  повсюду  со
скромными узелками под мышкой, в домотканой потертой синей одежде,  покрытые
пылью, глиной и всеми разновидностями французской почвы; большинству из  них
в глубине души было грустно, но они бодрились, били  себя  в  грудь  и  пели
хором по малейшему поводу;  а  самые  завзятые  весельчаки  несли  на  плече
разрезанные пополам караваи черного хлеба, насадив их на трости.  На  каждой
стоянке можно было слышать, как они поют, отчаянно фальшивя и делая вид, что
им страшно весело. Однако, немного  погодя,  они  перестали  петь  и  начали
смеяться действительно  от  души,  причем  время  от  времени  к  их  хохоту
примешивался собачий лай. Я должен был сойти  с  поезда  незадолго  до  того
места, куда они ехали, и так как остановка эта обставлялась  продолжительной
игрой на рожке, звонками и перечислением всего, что Messieurs  les  Voyagers
{Господа путешественники (франц.).} должны делать и чего не должны, в  целях
благополучного  прибытия  на  место  своего  назначения,  у  меня   осталось
достаточно времени, чтобы пройти вперед по перрону и взглянуть  еще  раз  на
прощанье на моих рекрутов, которые в восторге высовывались в окна и хохотали
как дети. И тут я заметил, что крупный пудель с розовым носом, который  ехал
вместе с ними и был причиной их веселья, стоит теперь  на  задних  лапах  на
самом краю перрона и держит на караул,  готовясь  отсалютовать,  как  только
поезд тронется. На голове у пуделя был кивер (излишне добавлять, что он  был
сдвинут набок, на один глаз), одет он был в военный мундирчик и белые  гетры
утвержденного образца. При нем было  оружие  в  виде  маленького  мушкета  и
маленькой шпаги, и выправка его была великолепна; он стоял, держа на караул,
устремив незакрытый кивером глаз на своего  хозяина  или  старшего  офицера,
стоявшего рядом. Так поразительно выдрессирован был  этот  пес,  что,  когда
поезд тронулся и на него обрушились на прощанье радостные крики  рекрутов  и
град сантимов - несколько монеток, брошенных с  намерением  вывести  его  из
равновесия, ударились даже о его кивер, - он так и не шелохнулся, пока поезд
не ушел. Тогда он сдал оружие своему офицеру,  снял  кивер,  подтолкнул  его
лапкой, опустился на все четыре лапы, отчего мундирчик  его  сразу  приобрел
несуразнейший вид, и стал носиться по перрону в своих белых гетрах,  яростно
виляя хвостом. Мне пришло в голову, что пудель этот совсем не так прост, как
кажется, и прекрасно понимает, что разделаться с военным  учением  и  формой
рекрутам будет не так легко, как ему.
     Раздумывая над всем этим  и  роясь  в  кармане,  чтобы  одарить  пуделя
мелкими монетами, я случайно перевел глаза на лицо его  старшего  офицера  и
увидел - Трансформатора! Хотя путь в Алжир лежал  совсем  в  противоположном
направлении, командовавший военным пуделем полковник оказался не  чем  иным,
как Трансформатором, одетым в темную блузу, с маленьким узелком, болтающимся
на рукоятке зонта, вскинутого на плечо. Он вытаскивал из-за  пазухи  трубку,
чтобы раскурить ее, когда они с пуделем  пойдут  своей  дорогой,  неизвестно
куда и зачем.

                                 XXVIII

        ^TШаманы цивилизации^U

     Путешествия (в бумажных корабликах) среди  дикарей  нередко  доставляют
мне по возвращении домой пищу для размышлений. Любопытно  бывает  разглядеть
дикаря в цивилизованном человеке и проследить, как  некоторые  обычаи  диких
влияют на характер общества, похваляющегося своим превосходством над ними.
     Неужели Северной Америке так никогда и не удастся избавиться от  своего
индейского шамана? Шаман этот проникает в мой вигвам под любым предлогом и с
самыми нелепыми "шаманствами". Не пустить его в  вигвам  мне  всегда  бывает
чрезвычайно трудно, а  подчас  и  просто  невозможно.  Готовясь  к  судебным
"шаманствам",  он  напяливает  на  голову  парик  из  шерсти   четвероногих,
намазанный жиром и посыпанный грязной  белой  пудрой,  после  чего  начинает
нести тарабарщину, совершенно непонятную мужам  и  женам  его  племени.  Для
религиозных  "шаманств"  он  облачается  в  пышные  белые   рукава,   черные
переднички, длинные черные жилеты особого покроя, сюртуки без  воротников  с
шаманскими петлями, натягивает шаманские чулки, гетры и  башмаки  и  венчает
все это несуразнейшей шаманской шляпой. Однако в одном отношении я  от  него
застрахован. В тех случаях, когда все шаманы - а  вместе  с  ними  в  всякие
другие их соплеменники обоего пола -  представляются  верховному  вождю,  он
окружает себя для этого "шаманства" самыми смехотворными  предметами,  среди
которых есть и  старая  рухлядь  (взятая  напрокат  у  торговцев),  и  новые
подделки под старину, и целые штуки красного сукна  (к  которому  он  питает
особое  пристрастие),  и  белая,  краевая  и  синяя   краска,   которой   он
раскрашивает лицо.  Нелепость  этого  "шаманства"  достигает  апогея,  когда
разыгрывается потешная баталия, после которой многих жен  выносят  замертво.
Нечего и говорить, насколько все это непохоже  на  приемы  в  Сент-Джеймском
дворце.
     Очень трудно бывает не пустить в свой вигвам и африканского колдуна.  В
ведении этого лица находится все,  что  связано  со  смертью  и  трауром,  и
нередко он своим пустым колдовством вконец разоряет целые семьи. Он не прочь
поесть и выпить, и за его постным обликом прячется веселый чревоугодник. Его
амулеты состоят из огромного количества  никчемного  хлама,  за  который  он
взимает очень  дорогую  плату.  Он  настойчиво  внушает  бедным  осиротевшим
туземцам, что  чем  большему  числу  прислужников  они  заплатят,  чтобы  те
выставляли напоказ этот хлам в течение одного или двух часов (хотя никто  из
них в жизни своей никогда не видел усопшего, и смерть его только привела  их
в прекрасное расположение духа), тем больше благолепия будет в их  скорби  и
тем больше почестей воздадут они покойнику. Несчастные  устраивают  в  угоду
заклинателю дорогостоящую процессию, участники которой несут какие-то палки,
птичьи  перья  и  много  других  вымазанных  черной  краской   бессмысленных
предметов, соблюдая при этом известный мрачный порядок, значение которого  -
если таковое вообще существует - не понимает никто,  несут  до  самого  края
могилы и затем уносят обратно.
     На островах Тонга считается, что каждый предмет  имеет  душу,  поэтому,
сломав топор так, что его уже нельзя починить, там говорят: "Его бессмертная
часть  отлетела,  она  отправилась  охотиться  в  счастливые  долины".   Это
верование  имеет  свое  логическое  следствие  -  когда  человека   хоронят,
несколько принадлежащих ему сосудов для еды и питья и кое-что из его  оружия
должно быть сломано и похоронено вместе с ним. Суеверно и грешно! Но,  право
же, это суеверие заслуживает  большего  уважения,  нежели  прокат  шутовской
рухляди для представления, в основе  которого  не  лежит  никакой  искренней
веры.
     Разрешите мне задержаться немного на своем не торговом пути  и  бросить
мимолетный взгляд  на  торжественные  похоронные  обряды,  виденные  мною  в
местах, где, как предполагается, нет ни индейского шамана,  ни  африканского
колдуна, ни жителей острова Тонга.
     Однажды, когда я жил в некоем итальянском городке, гостил у  меня  один
англичанин  *  -  человек  приятный,  чрезвычайно  восторженный   и   весьма
неблагоразумный.  Этот  мой  приятель  узнал,  что  в   затерявшемся   среди
виноградников дальней деревни домике  живет  иностранец,  которого  постигло
страшное горе - внезапная смерть очень дорогого ему существа. Обстоятельства
утраты были весьма трагичны,  и  осиротевший  человек,  оставшись  в  полном
одиночестве, чужой в тех краях, среди чужих ему крестьян, очень  нуждался  в
помощи. Не без  трудностей,  но  мягко  и  настойчиво  преодолевая  их,  мой
бескорыстный и решительный друг мистер Сердобольный проник к  убитому  горем
незнакомцу и взял на себя устройство похорон.
     У городской стены приютилось небольшое протестантское  кладбище,  и  на
обратном пути мистер Сердобольный зашел туда и выбрал место. Он всегда бывал
очень горд и доволен, оказывая кому-нибудь услугу без посторонней помощи,  и
я знал, что для того, чтобы доставить ему удовольствие,  нужно  держаться  в
стороне и не мешать ему. Все же, когда возбужденный воспоминаниями о  добром
деянии, сотворенном им в тот день, он сообщил мне  за  обедом,  что  у  него
родилась блестящая мысль  утешить  несчастного  "похоронами  по  английскому
обряду", я рискнул указать  ему  на  то,  что  обрядность  наша,  не  вполне
безупречная и в самой Англии, в  руках  итальянцев  может  кончиться  полным
провалом. Однако мистер Сердобольный был в таком восторге  от  своей  затеи,
что тотчас же написал письмо  знакомому  обойщику,  прося  его  приехать  на
следующий день с первыми лучами  солнца.  Обойщик  этот  славился  тем,  что
говорил на непонятном местном диалекте (своем  родном)  так  непонятно,  как
никто на свете.
     Когда на следующее утро я невольно подслушал из ванной состоявшееся  на
верхней площадке гулкой лестницы совещание мистера Сердобольного и обойщика,
когда  я  услышал,  как  мистер  Сердобольный  переводит  на   изысканнейший
итальянский язык описание английских похорон, а обойщик вставляет реплики на
неведомых языках, да еще к тому же вспомнил, что здешние  похоронные  обряды
ничего общего с английскими не имеют, мне в глубине души стало не  по  себе.
Однако за завтраком мистер Сердобольный сообщил мне, что приняты все меры  к
тому, чтобы обеспечить похоронам исключительный успех.
     Похороны должны  были  состояться  вечером;  зная,  к  каким  городским
воротам они подойдут, я вышел  из  этих  ворот,  лишь  только  солнце  стало
клониться к западу, и двинулся по пыльной-пыльной дороге. Не успел я  пройти
и нескольких шагов, как навстречу мне показалась следующая процессия:
     1. Мистер Сердобольный в сильном  замешательстве,  верхом  на  огромной
серой лошади.
     2. Ярко-желтая карета, запряженная парой лошадей, которыми правил кучер
в ярко-красных бархатных  панталонах  и  такой  же  безрукавке  (по  здешним
понятиям, воплощение торжественности!). Лежащий на боку  в  карете  гроб  не
позволял закрыть дверцы и высовывался с обеих сторон.
     3. За каретой в облаке пыли шел безутешный  иностранец,  для  которого,
собственно, и предназначалась карета.
     4. Из-за придорожного колодца, предназначенного для орошения  какого-то
огорода, выглядывал исполненный восхищения обойщик, говоривший на непонятном
языке.
     Теперь все это уже не имеет значения. Кареты, какого бы  они  цвета  ни
были, теперь равны для бедного мистера  Сердобольного,  и  сам  он  покоится
далеко к северу  от  того  маленького,  обсаженного  кипарисами  кладбища  у
городской стены, где так прекрасно Средиземное море.
     Первые похороны, на которых я присутствовал -  и  в  своем  роде  очень
характерные, - были похороны мужа нашей служанки, моей бывшей няни,  которая
потом  вышла  замуж  по  расчету.  Салли  Флендерс,  прожив   год-другой   в
супружестве, стала вдовой Флендерса - мелкого подрядчика, - и не то она,  не
то сам Флендерс оказали мне честь, выразив желание,  чтобы  я  "сопровождал"
его. Мне было тогда, вероятно, лет семь или восемь - право, достаточно  мало
для того, чтобы встревожиться, услышав это выражение, поскольку я  не  знал,
на какое расстояние распространяется  это  приглашение  и  до  какого  места
должен я сопровождать покойного Флендерса. После того как главами  семейства
было дано соответствующее разрешение, меня облачили для похорон  в  траурный
наряд, признанный домашними вполне приличествующим случаю (в  него  входила,
если я не ошибаюсь, чья-то чужая  рубашка),  после  чего  мне  было  сделано
строжайшее предупреждение, что если во время похорон я положу руки в карманы
или отниму платок от глаз, то этим я погублю себя и опозорю всю семью. В тот
знаменательный день, после нескольких попыток прийти в скорбное расположение
духа и сильно упав в собственном мнении из-за своей неспособности заплакать,
я отправился к Салли. Салли  была  превосходной  женщиной  и  хорошей  женой
старому Флендерсу, но при первом же взгляде на нее я понял, что сейчас в ней
нет ничего от всегдашней, обычной, подлинной Салли. Ей было  впору  хоть  на
герб, так живописно она застыла в центре группы, в которую входили: флакон с
нюхательной солью, носовой платок, апельсин, бутылочка с туалетным  уксусом,
сестра  Флендерса,  ее  собственная  сестра,  жена  брата  Флендерса  и  две
соседки-сплетницы - все в  трауре  и  все  с  выражением  полной  готовности
поддержать ее, как только она начнет падать  в  обморок.  При  виде  бедного
малютки (сиречь меня) она страшно взволновалась (еще более взволновав  меня)
и, воскликнув: "Вот он, мой бесценный крошка!" - впала в истерику и лишилась
чувств, как будто мой  вид  страшно  ее  огорчил.  Последовала  умилительная
сцена, в продолжение которой разные люди передавали меня из  рук  в  руки  и
совали меня ей, как будто я был флаконом с солями. Немного оправившись,  она
обняла меня, произнесла: "Ведь ты же хорошо его знал, бесценный мой мальчик,
и он тебя знал..." - и снова  упала  в  обморок,  что  -  как  успокоительно
заметили остальные орнаменты герба - "делало ей честь". И тут  я  понял,  не
хуже, чем понимаю сейчас, что она не упала бы в обморок, если бы не  хотела,
и что такое желание у нее не появилось бы, если бы этого от нее не ждали.  Я
почувствовал ужасную неловкость и вместе с  ней  фальшь.  Кроме  того,  меня
взяло сомнение, не требует ли учтивость, чтобы следующим  лишился  чувств  я
сам, поэтому я решил  не  спускать  глаз  с  дяди  Флендерса  и  при  первых
признаках того, что он  собирается  последовать  примеру  Салли,  немедленно
исполнить долг вежливости и тоже потерять сознание. Но дядя Флендерс  (хилый
и старенький бакалейщик) был занят исключительно одной мыслью, а именно, что
все присутствующие хотят чаю, и  потому  непрерывно  обносил  всех  чашками,
нимало не считаясь с отказами. Был там еще малолетний  племянник  Флендерса,
которому,  по  слухам,  Флендерс  оставил  девятнадцать  гиней.  Он  -  этот
племянник - выпил весь чай,  который  ему  предлагали  (в  общей  сложности,
наверное, несколько кварт) и съел все куски пирога с изюмом, до которых смог
дотянуться. Полагая, однако, что приличия требуют в знак отчаяния прекращать
время от времени жевать, он вдруг останавливался на полпути, делая вид,  что
забыл  о  том,  что  рот  у  него  набит  пирогом,  и  предавался  печальным
воспоминаниям  о  своем  дяде.  Я  чувствовал,  что  во  всем  этом  виноват
гробовщик, который разносил перчатки, лежавшие на подносе, словно  пышки,  и
укутывал нас в плащи (мой  пришлось  кругом  подколоть,  такой  он  оказался
длинный); я был уверен, что он нарочно, для смеха затеял это  представление.
Поэтому,  когда  мы  вышли  на  улицу,  где  порядок  процессии  непрестанно
нарушался из-за меня, так как я то натыкался на идущих впереди, не  различая
из-за платка дороги, то  мешал  идущим  сзади,  которые  спотыкались  о  мой
волочившийся  по  земле  плащ,  я  все  время  чувствовал,   что   все   это
по-нарочному. Мне было очень жалко Флендерса, но я понимал, что это  еще  не
основание для того, чтобы все мы (женщины к тому же в капюшонах, похожих  на
вывернутые наизнанку ведерки для угля) старались  идти  в  ногу  с  каким-то
человеком в шарфе, державшим в руках какую-то  штуку,  похожую  на  траурную
подзорную трубу, которую он вот-вот раскроет и примется обозревать горизонт.
Я понимал, что, если бы мы не притворялись, мы не говорили бы все совершенно
одинаково, в одном определенном тоне, заданном нам гро