Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
фициант
немного повеселел, предлагая нам кэрри; и хотя я знал, что официант в эту
минуту являл собою воплощенное отчаяние, все же я позволил и себе воспрянуть
духом.
Когда мы шли вдоль тихо плещущего моря, мимо нас шествовала, как на
параде, вся знать курорта, которая вечно фланирует взад и вперед с
постоянством морского прибоя: хорошенькие девушки верхом, в сопровождении
отвратительных берейторов; хорошенькие девушки пешком; зрелые дамы в шляпах
- вооруженные очками, властные и бросавшие свирепые взгляды на
представителей противоположного, более слабого пола. Богато представлены
здесь были Фондовая биржа, Иерусалим, нудные члены скучных лондонских
клубов. Встречались здесь и всевозможные авантюристы, начиная от косматого
банкрота в двуколке и кончая мошенником в наглухо застегнутом сюртуке и
подозрительного вида сапогах, зорко высматривающим какого-нибудь
состоятельного молодого человека, склонного сыграть партию на бильярде в
таверне за углом. Возвращались по домам, расположенным вдали от моря,
учителя иностранных языков, покончившие на сегодня с уроками; с маленькими
папками в руках спешили домой преподавательницы хороших манер; неторопливо
шли парами вдоль моря школьники, обозревая водные просторы с таким видом,
словно ожидали появления Ноева ковчега, который должен увезти их прочь.
Неуверенно бродили в толпе призраки эпохи Георга Четвертого *, внешностью
своей напоминавшие щеголей былых дней; о каждом из них можно было сказать,
что он не только стоит в могиле одной или даже обеими ногами, но что он
погружен в нее до верхнего края своего стоячего воротничка и что от него
самого остался всего лишь скелет. Среди всей этой суеты неподвижность
сохраняли одни только лодочники; прислонившись к перилам, они позевывали и
смотрели на море, на пришвартованные рыбачьи лодки или просто себе под ноги.
Таков неизменный образ жизни этих нянек наших смелых мореплавателей; и в
глотках у этих нянек всегда великая сушь, отчего их постоянно тянет выпить.
Не стояли возле перил лишь два моряка - счастливые обладатели "знаменитой,
чудовищной, неведомой лающей рыбы", только что выловленной (их частенько
"только что вылавливают" вблизи Безымянного); они несли ее в корзине с
крышкой, настойчиво приглашая любознательных поглядеть в отверстие на
чудище.
По истечении часа мы вернулись в "Темерер". Булфинч дерзко обратился к
юноше в ливрее с вопросом: "Где туалет?"
Очутившись в фамильном склепе, с окошечком вверху, который юноша в
ливрее представил нам как искомое учреждение, мы уже сняли было с себя
галстуки и пиджаки, но, обнаружив дурной запах и отсутствие полотенец, кроме
двух измятых и совершенно мокрых тряпок, которыми уже воспользовались
какие-то двое, мы снова надели наши галстуки и пиджаки и, не умываясь,
бежали в ресторан.
Обслуживавший нас официант разложил там для нас приборы на скатерти,
грязный вид которой мы уже имели удовольствие созерцать и которую теперь
узнали по знакомому расположению пятен. И тут случилось поистине
удивительное происшествие: не обслуживавший нас официант коршуном устремился
к нам, схватил наш каравай хлеба и исчез с ним.
Булфинч безумным взглядом проводил эту загадочную личность "до
портала", где с нею, словно с призраком в "Гамлете", столкнулся
обслуживавший нас официант, который нес миску с супом.
- Официант! - позвал суровый посетитель, недавно закончивший обед и
сейчас со свирепым выражением просматривавший счет через монокль.
Официант поставил миску с супом на расположенный в дальнем углу
служебный столик и пошел поглядеть, что там такое стряслось.
- Знаете ли, так не годится. Взгляните-ка! Вот вчерашний херес, один
шиллинг восемь пенсов, а тут опять два шиллинга. А что означают шесть
пенсов?
Не имея понятия о том, что бы могли означать шесть пенсов, официант
заявил, что никак не возьмет в толк, в чем тут дело. Он вытер липкий от пота
лоб и, не поясняя, о чем идет речь, сказал, что это просто невыносимо и что
до кухни очень далеко.
- Отнесите счет в конторку и пусть его там исправят, - сказал
Негодующий Математик - назовем его так.
Официант взял счет, пристально посмотрел на него, явно не в восторге от
предложения отнести его в конторку, и, желая пролить на дело новый свет,
высказал предположение, что, возможно, шесть пенсов как раз и означают шесть
пенсов.
- Повторяю вам, - сказал Негодующий Математик, - вот вчерашний херес, -
неужели вы не видите? - один шиллинг восемь пенсов, а тут опять два
шиллинга. Как вы объясните разницу между шиллингом восемью пенсами и двумя
шиллингами?
Будучи не способен сам как-либо объяснить разницу между шиллингом
восемью пенсами и двумя шиллингами, официант пошел поискать, не сумеет ли
это сделать кто-нибудь другой; уходя, он бросил через плечо на Булфинча
беспомощный взгляд в знак сочувствия его трогательным мольбам о миске с
нашим супом. После долгого промежутка времени, в течение которого Негодующий
Математик читал газету, вызывающе покашливая, Булфинч поднялся было, чтобы
принести миску, но тут снова появился официант и принес ее сам, бросив
мимоходом исправленный счет на стол Негодующего Математика.
- Совершенно невозможно, джентльмены, - пробормотал слуга, - и до кухни
так далеко.
- Ну, не вы же содержите гостиницу. Мы полагаем, что вы не виноваты.
Принесите нам хересу.
- Официант! - раздалось со стороны Негодующего Математика,
загоревшегося новым жгучим чувством обиды.
Официант, отправившийся за нашим хересом, тотчас остановился и вернулся
узнать, что там стряслось опять.
- Взгляните-ка сюда! Стало еще хуже, чем прежде. Вы понимаете или нет?
Вот вчерашний херес, шиллинг восемь пенсов, а тут опять два шиллинга. А что
же, черт возьми, означают девять пенсов?
Это новое происшествие окончательно сбило с толку официанта. Сжимая в
руке салфетку, он молча вперил вопросительный взор в потолок.
- Идите же за хересом, официант, - сказал Булфинч, не скрывая своего
гнева и возмущения.
- Я хочу знать, что означают девять пенсов, - настаивал Негодующий
Математик. - Я хочу знать, что означают шиллинг восемь пенсов за вчерашний
херес и вот эти два шиллинга. Позовите кого-нибудь!
Ошеломленный официант вышел из зала, будто бы для того, чтобы позвать
кого-нибудь, и под этим предлогом принес нам вино. Но едва лишь он показался
с нашим графином, как Негодующий Математик снова обрушился на него:
- Официант!
- Официант, будьте любезны теперь обслуживать нас, - строго сказал
Булфинч.
- Простите, джентльмены, но это совершенно невозможно... - взмолился
официант.
- Официант! - сказал Негодующий Математик.
- ...и до кухни так далеко, - продолжал официант, - что...
- Официант! - настаивал Негодующий Математик. - Позовите кого-нибудь!
Мы отчасти опасались, что официант ринулся вон для того, чтобы
повеситься, и были чрезвычайно обрадованы, когда он позвал некую особу с
тонкой талией, в изящной, развевающейся юбке; особа эта немедленно уладила
дело с Негодующим Математиком.
- О! - сказал Математик, пыл которого при ее появлении удивительным
образом остыл, - я хотел спросить вас по поводу моего счета, мне кажется, в
него вкралась небольшая ошибка. Позвольте, я покажу вам. Вот вчерашний
херес, шиллинг восемь пенсов, а тут опять два шиллинга. И как вы объясните
эти девять пенсов?
В чем бы ни состояло объяснение, сделано оно было тихим, неслышным для
постороннего уха голосом. Доносился лишь голос Математика, бормотавшего:
"А-а! Действительно! Благодарю вас! Да!" Вскоре после этого он ушел - уже
совсем кротким человеком.
Все это время одинокий путешественник с расстройством желудка жестоко
страдал, время от времени вытягивая то одну, то другую ногу и отхлебывая
горячий, разбавленный бренди с тертым имбирем. Когда мы отведали нашего супа
из телячьей головы и тотчас же почувствовали симптомы какого-то
расстройства, схожего с параличом и вызванного чрезмерным обилием телячьего
носа и мозгов в тепловатых помоях, содержащих растворенную затхлую муку,
ядовитые приправы и примерно семьдесят пять процентов скатанных в шарики
кухонных отбросов, мы были склонны приписать его недомогание той же причине.
С другой стороны, у нас не могло не вызвать тревоги то обстоятельство, что
он испытывал немые душевные муки, слишком сильно напоминавшие последствия,
которые вызвал херес в нас самих. Мы также с ужасом заметили, как одинокий
путешественник лишился самообладания при виде принесенного для нас языка,
который проветривался на столике возле него все то время, пока слуга выходил
- как мы догадывались - навестить своих друзей. А когда появилось кэрри,
одинокий путешественник внезапно обратился в беспорядочное бегство.
В конечном итоге за несъедобную (помимо непригодной для питья) часть
этого скромного обеда каждый из нас заплатил всего лишь семь шиллингов шесть
пенсов. И мы с Булфинчем пришли к единодушному мнению, что за такую плату
нигде во всей вселенной нельзя получить столь скверно приготовленный, столь
скверно сервированный и столь скверно поданный отвратительный скромный обед.
Утешаясь этим выводом, мы повернулись спиной к доброму, старому, дорогому
"Темереру" и решили, что впредь нога наша в это захудалое заведение уже не
ступит.
XXXIV
^TМистер Барлоу^U
Иногда мне кажется, что, пристрастившись с самого раннего возраста к
чтению хороших книг, я был как бы воспитан под надзором почтенного, но
страшного джентльмена, чье имя стоят в заголовке этого очерка.
Резонерствующий маньяк, мистер Барлоу прославился как наставник мастера
Гарри Сэндфорда и майтера Томми Мертона *. Он знал решительно все и поучал
во всех случаях жизни, начиная с того, как брать вишни с блюда, и кончая
тем, как созерцать звезды ночью. В этой истории Сэндфорда и Мертона на
примере некоего ужасного мастера Мэша показано, что сталось с юношей, не
опекаемым мистером Барлоу. Этот юный негодник завивался и пудрился, в театре
держался с невыносимым легкомыслием, понятия не имел, как вести себя один на
один с взбесившимся быком (что, по-моему, было не слишком предосудительно,
так как отдаленно напоминало мой собственный характер), и вообще был
устрашающим примером губительного влияния роскоши на человечество.
Странная участь у мистера Барлоу - остаться в памяти потомства в виде
ребяческого представления о воплощенной скуке! Бессмертный мистер Барлоу,
скукой проложивший себе путь через зеленеющую свежесть веков!
Мой обвинительный акт против мистера Барлоу состоит из нескольких
пунктов. Я перехожу к описанию некоторых из нанесенных им мне обид.
Во-первых, сам он никогда не шутил, а чужих шуток не понимал. Это
отсутствие юмора у мистера Барлоу не только бросало свою мрачную тень на мое
детство, но и отравляло мне удовольствие от чтения издававшихся тогда
юмористических книжек по шесть пенсов штука; я изнемогал под тяжестью
нравственных оков, вынуждавших меня смотреть на все глазами мистера Барлоу,
и поэтому, когда меня разбирал смех от какого-нибудь прочитанного анекдота,
я невольно спрашивал себя шепотом: "А что подумал бы об этом он? Что в этом
увидел бы он?" И вся соль анекдота тотчас же превращалась в яд, отравлявший
мою душу. Ибо мысленно я видел мистера Барлоу - флегматичного и холодного,
пожалуй даже берущего с полки какую-нибудь отчаянно скучную древнегреческую
книгу и переводящего пространную цитату о том, что сказал (а позднее,
возможно, и опубликовал в исправленном виде) некий угрюмый мудрец, когда
изгонял из Афин какого-нибудь злополучного шутника.
Больше всего я ненавижу мистера Барлоу за то, что он изгонял из моей
юной жизни все, кроме себя самого, за то, что он упорно отказывался
приноровиться к моим любимым фантазиям и забавам. Кто дал ему право отравить
мне скукой "Тысячу и одну ночь"? А ведь он это сделал. Он всегда внушал мне
сомнения в правдивости Синдбада-Морехода. Я знал, что, если б мистеру Барлоу
удалось завладеть волшебной лампой, он бы ее заправил, зажег и при свете ее
прочитал лекцию о свойствах китового жира, мимоходом коснувшись вопроса о
китобойном промысле. Пользуясь принципами механики, он так быстро обнаружил
бы рычажок на шее у волшебного коня и так искусно повернул бы его в нужном
направлении, что конь так никогда и не поднялся бы в воздух, и сказки не
было бы и в помине. С помощью карты и компаса он доказал бы, что никогда не
существовало восхитительного царства Касгар, граничившего с Татарией. Он
заставил бы этого лицемерного юного педанта Гарри - с помощью чучела и
временно возведенного в саду здания - проделать опыт, который показал бы,
что спустить на веревке в дымоход восточной печи задохшегося горбуна и
водрузить его стоймя на очаг, чтобы напугать поставщика султанского двора,
было невозможно.
Я помню, как мистер Барлоу омрачил жизнерадостные звуки увертюры к
пантомиме, на которой я впервые побывал в столице. Клик-клик, тинг-тинг,
банг-банг, видл-видл-видл, банг! Я помню, какой леденящий холод пронизал
меня всего и остудил мой пылкий восторг, когда в голову мне пришла мысль:
"Это совершенно не понравилось бы мистеру Барлоу!" С того самого момента,
как поднялся занавес, испытываемое мною удовольствие было отравлено ужасными
сомнениями насчет того, не показались ли бы мистеру Барлоу слишком
прозрачными одеяния нимф? В клоуне я видел двух человек: восхитительное,
загадочное существо с чахоточным румянцем на лице, с веселым характером, но
слабое умом, хотя и с проблесками остроумия, и ученика мистера Барлоу. Я
представил себе, как мистер Барлоу тайком встает спозаранку, чтобы смазать
жиром тротуар, и, когда ему удается повергнуть клоуна наземь, он сурово
выглядывает из окна своего кабинета и спрашивает, как тому понравилась
шутка.
Я представил себе, как мистер Барлоу накаливает добела все кочерги, что
есть в доме, и обжигает клоуна всей этой коллекцией сразу, чтобы дать ему
возможность поближе познакомиться со свойствами раскаленного железа, о
каковых он (Барлоу) не преминет широко распространиться. Я вообразил, как
мистер Барлоу станет сравнивать поведение клоуна в школе, когда тот выпивает
чернила, облизывает свою тетрадь и вместо пресс-папье пользуется своей
головой, и поведение педантичнейшего из педантов, упомянутого мною юного
Гарри, восседающего у ног Барлоу и лицемерно притворяющегося, будто он
охвачен юношеской страстью к ученью. Я подумал о том, как быстро мистер
Барлоу пригладил бы волосы клоуна, не позволяя им топорщиться тремя высокими
пучками, как, после недолгого обучения у мистера Барлоу, тот научится
ходить, держа ноги ровно, вынимать руки из своих просторных карманов, и ему
уже будет не до прыжков.
Другая вина мистера Барлоу состоит в том, что я совершенно не знаю, из
чего и каким образом сделаны все предметы в мире. Опасаясь превратиться в
Гарри и еще больше опасаясь, что если я начну расспрашивать, то попадусь в
лапы Барлоу и навлеку на себя холодный душ объяснений и опытов, я избегал в
юности ученья и стал, как говорят в мелодрамах, "тем несчастным, которого вы
видите перед собой". На мистера Барлоу я возлагаю ответственность и за тот
печальный факт, что я якшался с лентяями и тупицами. В моих глазах этот
нудный педант Гарри стал настолько отвратителен, что, если б мне сказали,
будто он прилежно учится на юге, я сбежал бы, в полной праздности, на
крайний север. Лучше уж брать дурной пример с какого-нибудь мастера Мэша,
чем учиться наукам и статистике у какого-нибудь Сэндфорда! И вот я вступил
на путь, по которому, быть может, никогда и не пошел бы, не будь на свете
мистера Барлоу. Я с содроганием размышлял: "Мистер Барлоу - скучный человек,
притом обладающий могучей силой делать скучными и других. Скучный человек
для него образец всех добродетелей. Он пытается сделать скучным и меня. Не
стану отрицать, что знание - это сила; но у мистера Барлоу это сила внушать
скуку". Вот почему я нашел себе прибежище в Катакомбах Невежества, в которых
с того времени пребывал и которые до сих пор еще служат моим
местожительством.
Но тягчайшее из всех моих обвинений против мистера Барлоу заключается в
том, что он и до настоящего времени бродит по земле под разными личинами,
пытаясь превратить меня, даже в зрелом возрасте, в Томми. Неукротимый
резонерствующий маньяк мистер Барлоу выкапывает всюду на моем жизненном пути
волчьи ямы и, притаившись, сидит на дне, чтобы наброситься на меня, когда я
меньше всего этого ожидаю.
Достаточно привести несколько примеров моего печального опыта в этом
отношении.
Я знаю, что мистер Барлоу вложил большой капитал в волшебный фонарь, и
несколько раз видел, как он сам, стоя в темноте с длинной указкой в руке,
разглагольствовал в прежнем своем духе (что теперь стало еще ужаснее, так
как иногда он злоупотребляет пустоцветами красноречия мистера Карлейля, по
ошибке принятыми им за остроты), и потому неизменно избегаю этого
развлечения. Давая согласие присутствовать на каком-либо сборище, где
почетную роль играют графин с водой и записная книжка, я требую солидного
залога и гарантии против появления мистера Барлоу, ибо вероятность встречи с
ним в подобных местах особенно велика. Но как коварна натура этого человека:
он ухитряется проникнуть даже туда, где меньше всего этого ждешь. Вот один
из этих случаев.
Неподалеку от Катакомб Невежества находится некий провинциальный
городок. В рождественскую неделю в мэрии этого провинциального городка
выступала, для всеобщего услаждения, труппа негритянских комедиантов из
Миссисипи. Зная, что хотя мистер Барлоу и придерживается республиканских
убеждений, он не имеет никакого отношения к Миссисипи, и потому, считая себя
в безопасности, я взял кресло в партере. Мне хотелось послушать н
посмотреть, как миссисинские комедианты исполнят программу, которая в афишах
была описана так: "Национальные баллады, народные пляски, негритянские
хоровые песни, забавные сценки, остроумные диалоги и т. и.". Все девять
негров были одеты на один манер: в черные пиджаки и брюки, белые жилеты,
непомерно большие накрахмаленные манишки с непомерно большими воротничками и
непомерно большими белыми галстуками и манжетами, а все это вместе взятое
представляло собою излюбленный костюм большей части жителей Африки, широко
распространенный, по наблюдениям путешественников, на весьма различных
широтах. Все девятеро усиленно вращали глазами и выставляли напоказ
ярко-красные губы. По краям полукруга, образованного стульями, сидели
музыканты, игравшие на тамбурине и кастаньетах. Помещавшийся в центре негр
унылого вида (сразу вызвавший во мне смутное беспокойство, которого я не мог
еще тогда обьяснить), играл на миссисипском инструменте, очень схожем с тем,
что когда-то на нашем острове именовался харди-гарди *. Сидевшие по обе
стороны от него негры держали в руках другие инструменты, характерные
исключительно для Отца Вод * и напоминавшие перевернутый верхом вниз
барометр, на который натянули струны. В число инструментов входили также
небольшая флейта и скрипка. Некоторое время все шло хорошо, и м