ы  выслушали
несколько остроумных диалогов между музыкантами, игравшими  на  тамбурине  и
кастаньетах, как вдруг негр унылого вида, повернувшись к тому, что играл  на
кастаньетах, обратился к нему и важным, резонерским тоном  сделал  несколько
серьезных замечаний по поводу присутствующей в зале молодежи, а также о том,
какое сейчас время года; из чего я заключил, что передо мною мистер  Барлоу,
вымазанный жженой пробкой!
     В другой раз - это было в Лондоне  -  я  сидел  в  театре,  где  давали
веселую комедию. Действующие лица были жизненно правдивы  (и  следовательно,
не резонеры), а  так  как  они  предавались  своим  делам  и  интрижкам,  не
адресуясь непосредственно ко мне, я надеялся, что все обойдется благополучно
и меня не примут за Томми, тем более что пьеса уже явно шла к концу.  Однако
я заблуждался. Неожиданно, без  всякого  к  тому  повода,  актеры  перестали
играть, подошли всем скопом к рампе, чтобы прицелиться в меня  наверняка,  и
прикончили меня наповал нравоучением, в котором  я  различил  страшную  руку
Барлоу.
     О, уловки этого охотника так хитроумны и тонки, что  уже  на  следующий
вечер я снова очутился в западне, в которой даже самый осторожный человек не
стал бы искать пружину. Я смотрел фарс, совершенно недвусмысленный фарс, где
все действующие лица, в особенности женщины, весьма  неумеренно  предавались
любовным интрижкам. Из числа актрис больше всех  усердствовала  некая  леди,
показавшаяся мне молодой и хорошо сложенной (в ходе представления  она  дала
мне отличную возможность проверить правильность этого  заключения).  На  ней
был живописный наряд молодого джентльмена, панталоны которого по своей длине
годились лишь младенцу и открывали  ее  изящные  коленки;  на  ногах  у  нее
красовались очень изящные атласные сапожки. Исполнив  вульгарную  песенку  и
вульгарный танец, эта очаровательная особа  приблизилась  к  роковой  рампе,
нагнулась над нею и  проникновенным  тоном  произнесла  неожиданную  похвалу
добродетели, призывая публику соблюдать ее. "Великий боже! - воскликнул я. -
Это Барлоу!"
     Есть у мистера Барлоу еще и другой способ, крайне надоедливый и  оттого
еще более невыносимый, с помощью которого он постоянно старается  удерживать
меня в роли Томми.
     Он с превеликим трудом сочиняет для  журнала  или  газеты  какую-нибудь
заумную статейку -  на  это  его  хватит!  -  нисколько  не  заботясь  ни  о
дороговизне ночного освещения, ни  о  чем  ином,  кроме  как  о  том,  чтобы
окончательно заморочить самому себе голову. Но заметьте! Когда мистер Барлоу
делится своими знаниями, он  не  довольствуется  тем,  чтобы  они  дошли  по
назначению и были вбиты в голову мне, его мишени, но еще и делает вид, будто
обладал ими всегда, не придавая им ни малейшего значения, ибо  впитал  их  с
молоком матери, и что я, несчастный Томми,  не  последовавший  его  примеру,
отстал от него самым жалким образом. Я спрашиваю: почему Томми должен всегда
служить контрастом для мистера Барлоу? Если сегодня я не знаю  того,  о  чем
еще неделю назад и сам мистер Барлоу не имел ни малейшего понятия,  то  вряд
ли это очень большой порок! И тем  не  менее  мистер  Барлоу  всегда  упорно
приписывает его мне, ехидно спрашивая в своих статьях, мыслимо ли,  чтобы  я
не знал того, что знает каждый школьник, а именно, что четырнадцатый поворот
налево в степях России приведет к такому-то кочевому  племени?  В  столь  же
пренебрежительном тоне он задает  и  другие  подобные  вопросы.  Так,  когда
мистер Барлоу в качестве добровольного корреспондента обращается с письмом в
газету (что, как я заметил, он  проделывает  частенько),  то  предварительно
расспрашивает кого-либо о сложнейших технических  подробностях,  после  чего
хладнокровнейшим образом пишет: "Итак, сэр, я полагаю, что  каждый  читатель
вашей газеты, обладающий средними познаниями и  средней  сообразительностью,
знает не хуже меня...", допустим, о том, что тяга воздуха из казенной  части
орудия  такого-то  калибра  находится  в  таком-то  (до  мельчайших  дробей)
соотношении с тягой воздуха из дула, - или о каком-либо ином столь же широко
известном факте. И о чем бы ни говорилось, будьте уверены,  что  это  всегда
ведет к возвеличению мистера Барлоу  и  к  посрамлению  его  подавленного  и
порабощенного ученика.
     Мистер Барлоу столь глубоко разбирается в существе моей профессии,  что
в сравнении с этим бледнеет и мое собственное знакомство  с  нею.  Время  от
времени мистер Барлоу (под  чужой  личиной  и  под  вымышленным  именем,  но
узнанный мною) зычным голосом, слышным всем  сидящим  за  длинным  банкетным
столом, поучает меня тем пустякам, которым я сам  поучал  его  еще  двадцать
пять лет  назад.  Заключительный  пункт  моего  обвинительного  акта  против
мистера Барлоу состоит в  том,  что  он  не  пропускает  ни  одного  званого
завтрака и обеда, вхож всюду - к богатым и  к  бедным,  и  всюду  продолжает
поучать меня, не давая мне возможности от  него  отделаться.  Он  превращает
меня в скованного Прометея - Томми, а сам с жадностью  хищника  терзает  мои
необразованный ум.


                                  XXXV

        ^TВ добровольном дозоре^U

     Одна из моих прихотей - намечать себе, даже во время самой обыкновенной
прогулки, определенный маршрут.  Отправляясь  из  своего  ковент-гарденского
дома прогуляться, я ставлю перед собой определенную цель и в
     пути так же мало помышляю  об  изменении  маршрута  или  о  том,  чтобы
вернуться обратно, не выполнив задуманного до конца,  как,  скажем,  о  том,
чтобы жульнически  нарушить  соглашение,  заключенное  с  другим  человеком.
Недавно, поставив перед собой задачу - пройтись в Лайм-хауз,  я  тронулся  в
путь  ровно  в  полдень,  в  строгом  соответствии  с  условиями  контракта,
заключенного с самим собою и требовавшего  с  моей  стороны  добросовестного
исполнения.
     В таких случаях я имею  обыкновение  рассматривать  свою  прогулку  как
обход дозором, а себя самого как  совершающего  обход  полисмена  в  высоком
чине. Я мысленно хватаю за шиворот хулиганов и очищаю от них улицы, и  скажу
прямо - если б я мог расправиться с ними физически, недолго пришлось  бы  им
любоваться Лондоном.
     Выйдя в этот обход, я проводил глазами  трех  здоровенных  висельников,
направлявшихся в свое жилище, которое - я  мог  бы  присягнуть  -  находится
неподалеку от Друри-лейн,  совсем  рукой  подать  (хотя  их  столь  же  мало
тревожат там, как и меня в моем доме); и это натолкнуло меня на соображения,
которые я почтительно представляю новому Верховному Комиссару, испытанному и
способному слуге общества, пользующемуся моим полным  доверием.  Как  часто,
думал я, приходилось мне проглатывать в полицейских отчетах  горькую  пилюлю
стереотипной болтовни о  том,  будто  бы  полисмен  сообщил  достопочтенному
судье, будто бы соучастники арестованного скрываются в  настоящее  время  на
такой-то улице или к таком-то дворе, куда никто  не  осмеливается  войти,  в
будто бы достопочтенный судья и сам наслышан о дурной славе  такой-то  улицы
или такого-то двора, и будто бы, как наши читатели,  несомненно,  припомнят,
это всегда одна и та же улица или один  и  тот  же  двор,  о  которых  столь
назидательно повествуется примерно раз в две недели.
     Но предположим,  что  Верховный  Комиссар  разошлет  во  все  отделения
лондонской полиции циркуляр, требующий немедленно  дать  из  всех  кварталов
сведения о названиях этих вызывающих толки улиц или об адресах дворов,  куда
никто не осмеливается войти; предположим далее,  что  в  этом  циркуляре  он
сделает ясное предупреждение:
     "Если подобные места действительно существуют, то это свидетельствует о
бездеятельности полицейских властей, которая заслуживает наказания;  а  если
они не  существуют  и  представляют  собой  лишь  обычный  вымысел,  то  это
свидетельствует   о   пассивном    потворстве    полиции    профессиональным
преступникам, что также заслуживает наказания". Что тогда? Будь то  вымыслы,
будь то факты - смогут ли они устоять перед этой крупицей  здравого  смысла?
Как можно признаться открыто в суде, - столь часто, что Это сделалось  такой
же избитой новостью, как новость о гигантском крыжовнике, -  что  неслыханно
дорогая  полицейская  система  сохраняет  в  Лондоне  воровские  притоны   и
рассадники  разврата  времен  Стюартов  -  и  это  в  век   пара   и   газа,
электрического телеграфа и фотографий преступников! Да ведь если бы во  всех
других учреждениях дела шли подобным образом, то уже через два  года  мы  бы
вернулись к моровой язве, а через сто лет к друидам!
     При мысли о моей доле ответственности за это общественное зло я зашагал
быстрее и сбил с ног несчастное  маленькое  существо,  которое,  ухватившись
одной ручонкой за лохмотья штанишек, а другою за свои  растрепанные  волосы,
семенило босыми ножонками по грязной каменной мостовой. Я остановился, чтобы
поднять и утешить плачущего  малыша,  и  через  мгновенье  меня  окружило  с
полсотни таких же, как и он,  едва  прикрытых  лохмотьями  ребятишек  обоего
пола; дрожа от голода и холода, они  клянчили  подаяние,  толкались,  тузили
друг  друга,  тараторили,  вопили.  Монету,  которую  я  вложил  в   ручонку
опрокинутого мною малыша, тотчас же  выхватили,  потом  снова  выхватили  из
жадной лапы, и выхватывали еще и еще раз, и  вскоре  я  уже  потерял  всякое
представление о том, где же в этой отвратительной свалке,  в  этой  мешанине
лохмотьев, рук, ног и грязи затерялась монета. Подняв ребенка, я оттащил его
с проезжей части улицы в сторону. Все это происходило посреди  нагромождения
каких-то бревен,  заборов  и  развалин  снесенных  зданий,  совсем  рядом  с
Тэмпл-Баром.
     Неожиданно  откуда-то  появился  самый  настоящий  полисмен,  при  виде
которого эта ужасная орава стала разбегаться во все стороны, а он  притворно
заметался то туда, то сюда и, разумеется, никого не поймал.  Распугав  всех,
он снял свою каску, вытащил из нее носовой платок, отер разгоряченный лоб  и
водрузил на свои места и платок и каску с видом человека, выполнившего  свой
высоконравственный долг; так оно в самом деле и было - ведь  он  сделал  то,
что ему предписано. Я оглядел его, оглядел беспорядочные  следы  на  грязной
мостовой, вспомнил об отпечатках дождевых  капель  и  следах  ног  какого-то
вымершего  в  седой  древности  существа,  которые  геологи  обнаружили   на
поверхности одной скалы, и в голове у меня возникли вот  какие  мысли:  если
эта грязь сейчас окаменеет и сохранится в течение десяти тысяч  лет,  смогут
ли  тогдашние  наши  потомки  по  этим  или  иным  следам,  не  обращаясь  к
свидетельству истории, а одним лишь величайшим напряжением человеческого ума
прийти к ошеломительному выводу о существовании цивилизованного государства,
которое мирилось с такой язвой общества, как беспризорные дети на улицах его
столицы, которое гордилось своим могуществом на море и на суше,  но  никогда
не пользовалось им, чтобы подобрать и спасти детей!
     Дойдя до Олд-Бейли и бросив отсюда  взгляд  на  Нью-гетскую  тюрьму,  я
нашел в ее очертаниях какую-то диспропорцию. Странное  смещение  перспективы
наблюдалось в этот день, кажется,  и  в  самой  атмосфере,  вследствие  чего
гармоничность пропорций собора св. Павла,  на  мой  взгляд,  была  несколько
нарушена. По-моему, крест был  вознесен  чересчур  высоко  и  как-то  нелепо
торчал над расположенным ниже золотым шаром.
     Направившись  к  востоку,  я  оставил  позади  Смитфилд  и   Олд-Бейли,
символизировавшие  сожжение  на   костре,   камеры   смертников,   публичное
повешение, бичевание на  улицах  города  на  задке  повозки,  выставление  у
позорного столба, выжигание клейма раскаленным  железом  и  прочее  приятное
наследие предков, которое было выкорчевано суровыми руками, отчего небо пока
еще не обрушилось  на  нас,  -  и  снова  пустился  в  обход,  отмечая,  как
своеобразно, словно бы проведенной поперек улицы невидимой чертой,  отделены
один  от  другого  кварталы  с  близкими  по  роду  деятельности   торговыми
заведениями. Здесь кончаются банкирские конторы  и  меняльные  лавки;  здесь
начинаются   пароходные   агентства   и   лавки,    торгующие    мореходными
инструментами; здесь едва заметно отдает запахом бакалеи и лекарств;  дальше
- солидная прослойка мясных лавок; еще дальше  преобладает  мелкая  торговля
чулками; а начиная вот отсюда на всех выставленных для продажи товарах висят
этикетки с ценами. Как будто бы все  это  делалось  по  особому  предписанию
свыше.
     Возле церкви, что на улице Хаундсдич, всего лишь один шаг,  -  не  шире
того, который требовался, чтобы перешагнуть канаву у  Кенон-гейта,  что,  по
словам Скотта, имели обыкновение проделывать спасающиеся от тюрьмы  должники
в Холирудском убежище *, после  чего,  стоя  на  другой,  свободной  стороне
канавы, они с восхитительным бесстрашием взирали на  судебного  пристава,  -
всего лишь один шаг, и все совершенно меняется и по виду и по  характеру.  К
западу от этой черты  стол  или  комод  сделаны  из  полированного  красного
дерева; к востоку от нее их делают из сосны и мажут дешевой подделкой  лака,
похожей на губную помаду. К западу от черты каравай хлеба ценою в  пенс  или
сдобная булочка плотны и добротны, к востоку - они расползлись  и  вздулись,
словно хотят казаться побольше, чтобы стоить этих денег.
     Мне предстояло обогнуть уайтчеплскую  церковь  и  близлежащие  сахарные
заводы  -  громадные  многоэтажные  здание,  похожие  на  портовые  пакгаузы
Ливерпуля; поэтому я повернул направо, а затем налево, за  угол  невзрачного
здания, где внезапно столкнулся с  призраком,  так  часто  встречающимся  на
улицах совершенно другой части Лондона.
     Какой лондонский  перипатетик  *  нынешних  времен  не  видел  женщины,
которая, вследствие какого-то  повреждения  позвоночника,  ходит  согнувшись
вдвое и голова  которой  откинута  вбок  так,  что  падает  на  руку  вблизи
запястья? Кто не знает ее шали, и корзинки, и палки,  помогающей  ей  брести
почти наугад, так как она не видит ничего, кроме мостовой?  Она  никогда  не
просит милостыни, никогда не останавливается, она всегда куда-то идет,  хотя
и без всякого дела. Как она  существует,  откуда  приходят,  куда  уходит  и
зачем? Я помню время, когда ее  пожелтевшие  руки  представляли  собою  одни
кости, обтянутые пергаментом. С тех пор произошли кое-какие перемены: теперь
на них можно видеть отдаленное подобие человеческой  кожи.  Центром,  вокруг
которого она вращается по орбите длиною в  полмили,  можно  считать  Стрэнд.
Почему она забрела так далеко на восток? И ведь она возвращается обратно! До
какого же еще более отдаленного места она доходила? В здешних краях ее видят
не часто. Достоверные сведения об этом я  получаю  от  собаки  -  кривобокой
дворняжки с глуповатым, задранным кверху хвостиком, которая, навострив  уши,
бредет по улице, выказывая дружелюбный интерес к своим двуногим собратьям  -
если мне позволено будет употребить такое выражение. Возле мясной лавки  она
ненадолго задерживается, затем с довольным видом и со слюнкой во рту, словно
размышляя над превосходными качествами  свинины,  она  медленно,  как  и  я,
продвигается дальше на восток и вдруг замечает приближение этого  сложенного
вдвое узла тряпок. Ее поражает не столько сам узел (хотя и он ее  удивляет),
сколько  то,  что  внутри  него  есть  какая-то  движущая  сила.   Дворняжка
останавливается, еще больше навостряет уши, делает легкую стойку, пристально
всматривается, издает короткое, глухое рычание, и кончик ее носа,  как  я  с
ужасом замечаю, начинает блестеть. Узел все приближается, и тогда она  лает,
поджимает хвост и уже готова обратиться в бегство, однако убедив  себя,  что
такой поступок неприличен для собаки, оборачивается  и  снова  рассматривает
движущуюся груду тряпья. После долгих сомнений ей  приходит  в  голову,  что
где-то в этой груде должно быть лицо. Приняв отчаянное решение пойти на риск
с целью это выяснить, она медленно подходит к  узлу,  медленно  обходит  его
вокруг и, наткнувшись, наконец, на человеческое лицо там, где его не  должно
быть, в ужасе взвизгивает и спасается бегством по направлению к  Ост-Индским
докам.
     Очутившись в том пункте моего обхода,  где  проходит  Комершел-роуд,  я
припоминаю, что неподалеку отсюда расположена станция Степни, ускоряю шаг  и
свертываю в этом месте с Комершел-роуд,  чтобы  посмотреть,  как  сияет  моя
Звездочка на Востоке.
     Детская больница, которую я  назвал  этим  именем,  живет  полнокровной
жизнью. Все койки заняты. Койка, где лежало прелестное дитя,  занята  теперь
другим ребенком, а та милая крошка уже  покоится  вечным  сном.  Со  времени
моего предыдущего визита здесь  выказали  много  доброты  и  забот;  приятно
видеть, что стены щедро украшены куклами. Любопытно,  что  думает  Пудель  о
куклах,  которые  с  застывшим  взором  простирают  руки  над  кроватками  и
выставляют  напоказ  свои  роскошные  платья?  Но  Пудель   гораздо   больше
интересуется пациентами. Я вижу, что он, совсем как заправский врач, обходит
палаты в сопровождении другой собачонки, его подруги, которая семенит  рядом
с ним в качестве ассистентки.  Пудель  горит  желанием  познакомить  меня  с
очаровательной маленькой девочкой, с виду совсем  здоровой,  но  у  которой,
из-за рака колена, отнята нога. "Сложная операция, - как  бы  хочет  сказать
Пудель, обмахивая хвостом покрывало, - но, как видите, милостивый  государь,
вполне успешная!" Поглаживая Пуделя, пациентка с улыбкой добавляет: "Нога  у
меня так болела, что я даже обрадовалась, когда ее не стало!" Никогда еще не
наблюдал я столь осмысленного поведения у собак, как у Пуделя в  ту  минуту,
когда другая маленькая  девочка  раскрыла  рот,  чтобы  показать  необычайно
распухший язык. Пудель - он стоит на стуле, чтобы быть на высоте  положения,
- смотрит на ее  язык,  из  сочувствия  высунув  свой  собственный  с  таким
серьезным и понимающим видом, что у меня возникает  желание  сунуть  руку  в
карман жилета и дать ему завернутую в бумажку гинею.
     Я снова иду дозором и  вблизи  лаймхаузской  церкви,  конечного  пункта
моего  обхода,  оказываюсь  перед  каким-то   "Заводом   свинцовых   белил".
Пораженный этим названием, которое еще свежо в моей памяти, и сообразив, что
завод - тот самый, о  котором  я  упоминал  в  очерке  о  посещении  Детской
больницы Восточного Лондона и ее окрестностей в качестве путешественника  не
по торговым делам, я решил познакомиться с заводом.
     Меня встретили  два  весьма  разумных  джентльмена,  братья,  владеющие
предприятием совместно  со  своим  отцом;  они  выразили  полную  готовность
показать мне свой завод, после чего мы  пошли  по  цехам.  Завод  занимается
переработкой свинцовых  болванок  в  свинцовые  белила.  Это  достигается  в
результате постепенных химических изменений в свинце, которые  производят  в
определенной последовательности. Способы переработки живописны и  интересны;
наиболее  любопытен  процесс  выдерживания  свинца   на   известной   стадии
производства в наполненных кислотой горшках, которые в  огромном  количестве
ставят рядами, один на  другой,  и  обкладывают  со  всех  сторон  дубильным
веществом примерно на десять недель.
     Прыгая по лесенкам, доскам и жердочкам до тех пор, пока я уже не  знал,
с кем себя сравнить - то ли с  птицей,  то  ли  с  каменщиком,  я,  наконец,
остановился на какой-то малюсенькой площадке и заглянул в один  из  огромных
чердаков, куда снаружи, сквозь  трещины  в  черепичной  крыше,  просачивался
дневной свет. Несколько женщин подымались и  спускались,  относя  на  чердак
горшки со свинцом и кислотой, подготовленные  для  закапывания  в  дымящемся
дубильном веществе. Когда один ряд был полностью  заставлен,  его  тщательно
накрыли досками, которые в свою очередь тщательно засыпали слоем  дубильного
вещества, после чего сверху начали ставить  но