ему, лет этому человеку. Я внимательно наблюдал его все время,
что с ним говорил, и ответил с  уверенностью:  "Пятьдесят".  Доктор,  бросив
сочувственный взгляд на больного, снова впавшего в забытье, повесил табличку
обратно и сказал: "Двадцать четыре".
     Порядок в палатах был образцовый. Невозможно было отнестись к больным с
большей человечностью и сочувствием, окружить их лучшим уходом, поместить  в
более здоровую обстановку. Владельцы судна тоже сделали все, что было  в  их
силах,  не  побоявшись  затрат.  В  каждой  комнате  ярко  пылал  камин,   и
выздоравливающие сидели у огня, читая газеты  и  журналы.  Я  взял  на  себя
смелость попросить своего чиновного друга Панглоса посмотреть  на  их  лица,
приглядеться к их  поведению  и  сказать,  не  видно  ли  по  ним,  что  это
исправные, стойкие солдаты. Смотритель работного дома,  услышав  мои  слова,
заметил, что ему немало пришлось иметь дела с военными, но что  ему  никогда
прежде не случалось сталкиваться с людьми более примерного  поведения.  Они,
добавил он, всегда такие, какими мы их видим сейчас. А о  нас,  посетителях,
добавлю я, они знали лишь то, что мы здесь.
     Как ни дерзко это было  с  моей  стороны,  я  позволил  себе  еще  одну
вольность с Панглосом. Заметив для начала, что хотя, как мне известно, никто
ни в малейшей мере не пробовал  замолчать  какие-либо  обстоятельства  этого
ужасного дела и что  дознание  было  справедливейшее  на  свете,  я  все  же
попросил его, во-первых, обратить внимание на то,  что  дознание  велось  не
здесь, а в другом месте;  во-вторых,  посмотреть  на  эти  беспомощные  тени
людей, что легкат  вокруг  него  на  кроватях;  в-третьих,  припомнить,  что
свидетелей для коронера пришлось отбирать не из тех, кто знал больше других,
а из тех, кто способен был перенести  поездку  к  коронеру;  и  в-четвертых,
объяснить, почему коронер  с  присяжными  не  могли  явиться  сюда,  к  этим
постелям,  и  здесь  тоже  снять  показания?  Мой  чиновный  друг  отказался
свидетельствовать сам против себя и промолчал.
     В кучке людей, сидевших у одного из каминов, я увидел сержанта, который
что-то читал. Поскольку у него было умное лицо и поскольку я  питаю  большое
уважение к унтер-офицерам, я присел на ближайшую постель и заговорил с  ним.
(Это была постель одного из самых страшных скелетов; он вскоре умер.)
     - Мне  было  приятно,  сержант,  прочитать  показания  одного  офицера,
который во время дознания  заявил,  что  ему  никогда  прежде  не  случалось
видеть, чтобы солдаты лучше вели себя на борту корабля.
     - Они вели себя очень хорошо, сэр.
     - И еще мне было приятно  узнать,  что  у  каждого  солдата  была  своя
подвесная койка.
     Сержант угрюмо покачал головой.
     - Здесь какая-то ошибка, сэр. У солдат моей команды не  было  коек.  На
корабле коек не хватало, и солдаты двух других команд захватили  койки,  как
только попали на борт, так что они, что нарывается, обошли моих людей.
     - Значит, у тех, кого обошли, коек не было?
     - Нет, сэр. Когда человек умирал, его койка доставалась  другому,  хотя
до многих очередь не дошла,
     - Так что вы не согласны с этим пунктом протокола?
     - Конечно нет, сэр. Как можно согласиться, когда  знаешь,  что  это  не
так?
     - Были на корабле солдаты, которые продавали свою постель, чтобы купить
спиртного?
     - Здесь опять ошибка, сэр. Люди думали, да и я так считал в  то  время,
что  нам  не  позволят  взять  с  собою  на   борт   одеяла   и   постельные
принадлежности, и поэтому те, у кого они были, старались сбыть их с рук.
     - А случалось, что солдаты пропивали свою одежду?
     - Случалось, сэр. (Я думаю,  что  на  свете  не  было  свидетеля  более
беспристрастного,  чем  этот  сержант.  Он  совершенно  не  старался  никого
обелить.)
     - И многие это делали?
     - Кое-кто, сэр, - отвечал он, подумав. - По-солдатски. Мы долго  шли  в
сезон дождей по плохим дорогам, короче говоря, по  бездорожью,  и  когда  мы
добрались до Калькутты, людям захотелось выпить,  прежде  чем  проститься  с
городом. По-солдатски.
     - Вот, например, в этой палате  есть  сейчас  кто-нибудь  из  тех,  кто
пропил тогда свою одежду?
     Тусклые глаза сержанта, в которых только еще  стали  зажигаться  первые
счастливые искорки жизни, оглядели палату и снова обратились ко мне.
     - Разумеется, сэр.
     - Должно быть, пройти пешим маршем в  Калькутту  в  сезон  дождей  было
очень трудно?
     - Это был очень тяжелый марш, сэр.
     - Но я думаю,  что  солдаты,  даже  те,  кто  пил,  должны  были  скоро
оправиться на борту корабля, где они  могли  отдохнуть  и  подышать  морским
воздухом.
     - Могли бы, но на  них  сказалась  плохая  пища,  особенно  в  холодных
широтах, и когда мы попали туда, люди совсем обессилели.
     - Мне говорили, сержант, что больные, как правило, отказывались от еды.
     - А вы видели, чем нас кормили, сэр?
     - Кое-что видел.
     - А вы видели, сэр, в каком состоянии у них зубы?
     Если бы сержант, привыкший к коротким  словам  команды,  не  был  столь
лаконичен, а наговорил бы на весь этот том, он все равно не сумел  бы  лучше
растолковать суть дела. Я думаю, что больные могли с таким же успехом съесть
корабль, как и корабельные припасы.
     Когда я, пожелав ему скорого выздоровления, оставил сержанта,  я  снова
позволил себе вольность по отношению  к  своему  чиновному  другу  Панглосу,
осведомившись у него, слыхал  ли  он  когда-нибудь,  чтобы  сухари  напились
пьяными и выменяли свои питательные качества  на  гниль  и  червей,  а  бобы
затвердели в спиртном; чтобы койки спились и сгинули со  света,  а  лимонный
сок, овощи, уксус, кухонные принадлежности, вода и пиво собрались  вместе  и
сами себя пропили. Если он такого не слышал, продолжал я, то  что  он  может
сказать в защиту осужденных коронерским судом  офицеров,  которые,  подписав
инспекторский акт о пригодности "Грейт Тасмании" для транспортировки  войск,
тем самым предумышленно объявили всю рту отраву, все эти отбросы, годные для
помойки, доброкачественной и полезной  пищей.  Мой  чиновный  друг  в  ответ
заявил,  что  если  иные  офицеры  относительно  хороши,  а  другие   только
сравнительно лучше, то офицеры, о коих идет речь, самые лучшие на свете.
     У меня щемит сердце и рука изменяет мне, когда я  пишу  отчет  об  этом
своем путешествии. Видеть этих солдат на больничных койках  в  ливерпульском
работном доме (кстати, очень хорошем работном доме) было так  ужасно  и  так
позорно, что я, как англичанин, сгораю от стыда при одном лишь воспоминании.
Я просто не в силах был  бы  вынести  это  зрелище,  если  бы  не  забота  и
сочувствие, которые проявили к ним там, пытаясь облегчить их страдания.
     Никакое наказание, предусмотренное нашими слабыми законами, нельзя даже
назвать наказанием, когда речь идет о лицах, виновных в таком  преступлении.
Но если намять о нем умрет неотмщенной и все, кто в нем  повинен,  не  будут
беспощадно изгнаны и заклеймены позором, позор падет на голову правительства
(все равно, какой партии), до такой степени пренебрегшего своим долгом, и на
английский народ, безучастно взирающий на то, как от его  имени  совершаются
столь чудовищные злодеяния.


                                   IX

        ^TЦеркви лондонского Сити^U

     Если мое признание, что я по воскресеньям часто покидаю свою квартиру в
Ковент-Гардене, дабы отправиться в путешествие, покажется обидным  для  тех,
кто  никогда  не  путешествует  в  день  воскресный,  они,  надеюсь,   будут
удовлетворены, услышав от меня, что я путешествую по городским церквам.
     Не то чтоб я любопытствовал услышать громогласных проповедников.  Я  их
наслушался еще в те времена, когда меня в церковь, что называется, тянули за
волосы.  Летними  вечерами,  когда  цветы,  деревья,  птицы,  а   вовсе   не
проповедники манили  мое  детское  сердце,  женская  рука  хватала  меня  за
макушку, и в качестве очищения пред  вступленьем  в  храм  меня  принимались
скрести что есть сил, от шеи до самых корней волос, после чего,  заряженного
мыльным  электричеством,  тащили  томиться,  словно  картошку,  в  застойных
испарениях громогласного Воанергеса Кипятильника и его паствы и  парили  там
до тех пор, пока мое слабое разумение окончательно  не  испарялось  из  моей
головы. В означенном жалком состоянии меня выволакивали из молитвенного дома
и, в качестве заключительного экзерсиса, принимались вытягивать из меня, что
имел  в  виду  Воанергес  Кипятильник,  когда  произносил  свои   "в-пятых",
"в-шестых", "в-седьмых"; и все это продолжалось до тех пор, пока преподобный
Воанергес Кипятильник не становился для меня олицетворением какой-то мрачной
и гнетущей шарады. Меня таскали на религиозные собрания, на которых ни  одно
дитя человеческое, исполнено ли оно благодати или  порока,  не  способно  не
смежить очи; я  чувствовал,  как  подкрадывается  и  подкрадывается  ко  мне
предательский сон, а оратор все гудел и жужжал, словно  огромный  волчок,  а
потом начинал крутиться и в изнеможении падал - но, к великому своему страху
и стыду, я обнаруживал, что падал вовсе не  он,  а  я.  Я  присутствовал  на
проповеди Воанергеса, когда он специально адресовался к нам - к  детям;  как
сейчас слышу его тяжеловесные шутки (которые ни разу нас не рассмешили, хотя
мы лицемерно делали вид, будто  нам  очень  смешно);  как  сейчас  вижу  его
большое круглое лицо; и мне кажется,  что  я  все  еще  гляжу  в  рукав  его
вытянутой руки, словно это большой телескоп с заслонкой, и все эти два  часа
безгранично его ненавижу. Вот так-то и вышло, что я знал этого громогласного
проповедника вдоль и поперек, когда был еще очень молод, и распрощался с ним
в ранний период своей жизни. Бог с ним, пусть живет. Пусть себе живет,  хоть
мне житья от него не было.
     С тех пор я слышал многих проповедников -  не  громогласных,  а  просто
христианских, непритязательных, благоговейных, - и многих из  них  я  считаю
своими друзьями. Но я предпринял свои воскресные путешествия  не  для  того,
чтобы послушать этих проповедников, не говоря уж о  громогласных.  Я  просто
осматривал из любопытства многочисленные церкви лондонского Сити. Как-то раз
я подумал, что хорошо  знаком  со  всеми  церквами  Рима,  а  вот  в  старые
лондонские церкви ни разу  не  заглянул.  Это  пришло  мне  в  голову  одним
воскресным утром. В тот же день я начал  свои  походы,  и  они  продолжались
целый год.
     Я никогда не интересовался названиями посещаемых мною церквей и по  сей
час не могу сказать, как называлось по крайней  мере  девять  из  десяти.  Я
знаю, что церковь  в  Саутуорке,  где  похоронен  старый  Гауэр  *  (ваятель
изобразил его лежа, и голова его покоится  на  его  сочинениях),  называется
церковью Спасителя; что  церковь,  где  похоронен  Мильтон  *,  это  церковь
Криплгейт и что церковь на Корнхилле с большими золотыми ключами  -  церковь
св. Петра, но этим мои  познания  исчерпываются,  и  конкурсный  экзамен  по
данному, предмету я навряд ли бы выдержал. Никакие сведения об этих церквах,
полученные мной от живых людей, и никакие сведения, почерпнутые мною из книг
о старине, не отягчат душу читателя. Удовольствием,  которое  я  получил,  я
наполовину обязан тому, что эти церкви были окутаны тайной, и такими они для
меня останутся.
     С чего начну я свой обход затерянных и  позабытых  старинных  церквушек
Сити?
     Воскресным утром, без двадцати одиннадцать, я побрел вниз по  одной  из
многочисленных узких и крутых улочек Сити, которые стекаются на юг к  Темзе.
Это моя первая поездка. Я приехал в Виттингтонову  округу  на  омнибусе.  Мы
высадили худощавую старушку с яростным взглядом,  в  платье  цвета  аспидной
доски, пахнущем травами, которая отправилась по Олдерсгет-стрит  в  какую-то
церквушку, где она, ручаюсь, утешается, слушая про адские муки. Мы  высадили
и  другую  старушку,  более  полную  и  благодушную,  с   большим   красивым
молитвенником, обернутым носовым платком, которая завернула за угол и  вошла
во двор возле Стейшнерз-Холл, наверно в тамошнюю церковь, куда она ходит как
вдова какого-нибудь служащего старой Компании. Остальные наши пассажиры были
случайные любители загородных прогулок и развлечений: они  ехали  дальше,  к
Блекуоллской железной дороге.  На  улице  такой  трезвон,  когда  я  стою  в
нерешительности на углу, словно у каждой овцы в здешней пастве на шее  висит
колокольчик. Они звучат  ужасным  диссонансом.  Моя  нерешительность  вполне
объяснима: у меня нет, можно сказать, никаких оснований отдать  предпочтение
какой-нибудь одной из четырех церквей,  которые  все  находятся  в  пределах
видимости и слышимости, на площади в несколько квадратных ярдов.
     Пока я стою на углу, мне удается  увидеть  не  более  четырех  человек,
одновременно заходящих в церковь, хотя церквей здесь целых четыре и колокола
их шумно призывают народ. Я выбираю себе церковь и, поднявшись на  несколько
ступеней, вхожу в высокие двери колокольни.  Внутри  она  заплесневела,  как
грязная прачечная. Сквозь балки перекрытия  пропущена  веревка,  и  человек,
стоящий в углу, дергает за нее,  заставляя  звонить  колокол.  Человек  этот
белесо-коричневый, в одежде некогда черной, засыпанной пылью и паутиной.  Он
глазеет на меня, удивляясь, как я сюда попал, а я глазею на него, удивляясь,
как он сюда попал. Сквозь  деревянную  застекленную  перегородку  я  пытаюсь
разглядеть слабо  различимую  внутренность  церкви.  Здесь  можно  насчитать
человек двадцать, ожидающих начала  службы.  Детей  в  этой  церкви,  видно,
давным-давно  перестали  крестить,  ибо  купель  от  долгого  неупотребления
заросла толстым слоем грязи, а  деревянную  крышку,  похожую  на  крышку  от
старомодной суповой миски, не удастся, судя  по  виду,  открыть,  даже  если
явится в том нужда. Я замечаю, что алтарь здесь шаткий, а доски с заповедями
отсырели. Войдя после этого осмотра в церковь, я сталкиваюсь со  священником
в облачении, который одновременно со  мной  появляется  из  темного  прохода
позади  пустующей  почетной  ложи  с  занавесками.  Ложа  украшена  четырьмя
голубыми жезлами, которые некогда, я полагаю, четверо Некто подносили пятому
Некто, но ныне в ней уже нет никого,  кто  воздал  бы  или  принял  подобную
честь. Я отворяю дверцу семейной ложи и закрываюсь  в  ней;  если  б  я  мог
занять двадцать семейных лож сразу, все они были  бы  в  моем  распоряжении.
Причетник, бойкий молодой человек (он-то как сюда угодил?), смотрит на  меня
понимающе, словно хочет сказать: "Что, попался? Вот теперь и  сиди".  Играет
орган. Он помещается на маленькой галерее, расположенной поперек церкви;  на
галерее есть прихожане - две девицы. Каково-то  будет,  думаю  я  про  себя,
когда нам предложат запеть?
     В углу моей ложи лежит кипа выцветших  молитвенников,  и  пока  хриплый
сонный орган издает  звуки,  в  которых  скрежет  ржавых  педалей  заглушает
мелодию, я просматриваю эти молитвенники,  переплетенные  большей  частью  в
выцветшее сукно. Они принадлежали в 1754 году семейству Даугейтов. Кто такие
Даугейты? Джейн Компорт, должно быть, стала членом этой семьи,  выйдя  замуж
за  молодого  Даугейта.  Когда  молодой  Даугейт   подарил   Джейн   Компорт
молитвенник и сделал надпись на нем, он, вероятно, за нею ухаживал. Но  если
Джейн любила молодого Даугейта, почему она оставила здесь молитвенник  и  не
вспомнила о нем перед смертью? Быть может, у  этого  шаткого  алтаря,  перед
отсыревшими заповедями она, Компорт, отдала свою  руку  ему,  Даугейту,  вся
светясь юной надеждой и счастьем, и,  быть  может,  со  временем  этот  брак
оказался совсем не таким удачным, как она ожидала?
     Начало службы выводит меня из задумчивости.  Я  обнаруживаю,  к  своему
изумлению, что все это время мне в  нос,  в  глаза,  в  горло  забивалась  и
продолжает забиваться какая-то крепкая невидимая  смесь  вроде  нюхательного
табака. Я моргаю, чихаю  и  кашляю.  Причетник  чихает;  священник  моргает;
невидимый органист чихает, кашляет и, по всей вероятности, моргает; все наше
маленькое собрание чихает, моргает и  кашляет.  Смесь,  видимо,  состоит  из
частиц разлагающихся циновок, дерева, сукна, камня, железа, земли и  чего-то
еще. Не останки ли мертвых сограждан, что  покоятся  в  склепах  под  полом,
составляют это "что-то еще"? Это непререкаемо как смерть! Мало  того  что  в
этот сырой и холодный февральский день мы всю  проповедь  чихаем  и  кашляем
останками наших мертвых сограждан; они еще забрались в чрево органа  и  чуть
не задушили его. Мы топаем ногами, чтобы согреться, и останки наших  мертвых
сограждан поднимаются вверх тяжелыми клубами пыли. Они прилепились к стенам,
они лежат порошком на резонаторе над головой  у  священника  и,  когда  сюда
проникает порыв ветра, сыплются ему на голову.
     На первый раз обилие нюхательного  табаку,  состоящего  из  компортской
ветви семейства Даугейтов и  других  семей  и  их  ветвей,  вызвало  у  меня
омерзение столь сильное, что  я  обращал  очень  мало  внимания  на  службу,
бежавшую  унылой  мелкой  рысцой,   на   бойкого   причетника,   пытающегося
подстрекнуть  нас  к  тому,  чтобы  во  время  исполнения  псалма  мы  взяли
ноту-другую, на прихожанок с галереи,  с  наслаждением  визжащих  дуэтом,  в
котором не было ни  складу,  ни  ладу,  и  на  белесо-коричневого  человека,
закрывшего за проповедником дверцу кафедры и так старательно  запершего  ее,
словно проповедник был опасным хищным зверем. Однако в следующее воскресенье
я предпринял  новую  вылазку,  и,  обнаружив,  что,  избегая  своих  мертвых
сограждан, я, пожалуй, лишу себя  возможности  продолжать  изучение  церквей
Сити, я скоро к ним привык.
     Еще одно воскресенье.
     Послушав опять трезвон, призывавший меня, как призывал он людей сто лет
назад, одновременно в разные стороны, я останавливаю свой выбор  на  церкви,
расположенной в стороне от других, на углу, куда сходится несколько  улочек,
- уродливой  церквушке  времен  королевы  Анны  *,  размером  поменьше,  чем
предыдущая. Нас, прихожан, целых четырнадцать человек, не считая  заморенной
школы  для  бедных,  усохшей  до   четырех   мальчиков   и   двух   девочек,
расположившейся на галерее. В одном из притворов лежат приношения -  караваи
хлеба, и, входя в церковь, я  вижу,  как  заморенный  церковный  сторож,  от
которого осталась одна только униформа, пожирает их глазами  за  себя  и  за
свою семью. Тут же присутствует заморенный причетник  в  коричневом  парике;
заморенные окна и двери заложены кирпичом; требники покрыты грязью;  подушки
на кафедре протерлись, и вся церковная утварь находится в  весьма  жалком  и
заморенном  состоянии.  В  церкви  собралось  трое  старушек   (ходят   сюда
постоянно), двое влюбленных (попали сюда случайно), двое торговцев - один  с
женой, другой без жены, тетка с племянником, опять-таки две девицы (подобных
двух девиц, одетых специально для церкви так, чтоб все части одежды, которым
надлежит топорщиться,  обвисали,  и  наоборот,  всегда  встретишь  во  время
богослужения) и  трое  смешливых  мальчишек.  Священник,  вероятно,  состоит
капелланом какой-нибудь торговой компании; у него подернутый  влагой  пьяный
взгляд и вдобавок сапоги раструбом, как у человека, знакомого  с  портвейном
урожая двадцатого года и винами кометы.
     От скуки мы впадаем в дремоту, так что всякий раз, как  трое  смешливых
мальчишек, которые забились в угол  возле  ограждения  алтаря,  прыскают  со
смеху, мы вздрагиваем, словно от звука хлопушки. И мне вспоминается, как  во
время воскресной проповеди в нашей сельской церкви, когда солнце светило так
ярко и птицы пели так мелодично, крестьянские мальчишки носились по мощеному
двору, а причетник вставал из-за своего пюпитра,  выходил,  и  в  воскресной
тишине было отчетливо слышно, как он гонялся за ними  и  колотил  их,  после
чего возвращался с лицом сосредоточенным и зад