чательному мальчику  на  свете
(его зовут Джемми  Джекмен  Лиррипер)  и  благодаря  моему  достойнейшему  и
высокочтимейшему другу  миссис  Эмме  Лиррипер,  проживающей  в  доме  номер
восемьдесят  один  по  Норфолк-стрит,  Стрэнд,  в   графстве   Мидлсекс,   в
Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии.
     Не моему перу описать тот восторг, с каким встретили мы нашего дорогого
и необыкновенно замечательного  мальчика  по  его  прибытии  на  первые  его
рождественские каникулы. Достаточно будет отметить, что, когда он  влетел  в
дом с двумя великолепными наградами (за арифметику и  примерное  поведение),
мы с миссис Лиррипер в волнении обняли его и немедленно повели в театр,  где
все трое получили восхитительное удовольствие.
     Не  для  того,   чтобы   воздать   должное   добродетелям   лучшей   из
представительниц ее прекрасного и  глубокоуважаемого  пола  (которую  я,  из
уважения к ее скромности, обозначу здесь лишь инициалами Э. Л.), присоединяю
я этот отчет к пачке бумаг - от которых наш в высшей  степени  замечательный
мальчик был в таком  восторге,  -  прежде  чем  снова  убрать  их  в  левое,
застекленное отделение книжного шкафчика миссис Лиррипер.
     И не для того, чтобы навязывать  читателю  имя  старого,  чудаковатого,
отжившего  свой  век,  неизвестного  Джемми  Джекмена,  некогда  (к   своему
умалению) проживавшего в меблированных комнатах Уозенхем, но вот  уже  много
дет проживающего (к своему возвышению) в  меблированных  комнатах  Лиррипер.
Соверши я сознательно поступок столь дурного  тона,  это  поистине  было  бы
самопревозношением, особенно теперь, когда  это  имя  носит  Джемми  Джекмен
Лиррипер.
     Нет, я взял свое скромное перо, чтобы составить небольшой очерк о нашем
поразительно  замечательном  мальчике,  стремясь,   в   меру   малых   своих
способностей, нарисовать приятную картинку душевной жизни  милого  мальчика.
Эта картинка, быть может, заинтересует его самого, когда он станет взрослым.
     Первый по нашем воссоединении святочный день был блаженнейшим  из  всех
дней, какие мы когда-либо проводили вместе. Джемми не мог помолчать  и  пяти
минут кряду, кроме как в то время, когда был в церкви. Он говорил, когда  мы
сидели у камина, он говорил, когда мы гуляли, он  говорил,  когда  мы  снова
сидели у камина, он не переставая говорил за  обедом,  отчего  обед  казался
почти таким же замечательным, как сам Джемми. Это весна счастья расцветала в
его юном, свежем  сердце,  и  она  оплодотворяла  (да  позволено  мне  будет
употребить столь малое образное  выражение)  моего  высокочтимого  друга,  а
также Дж. Дж., пишущего эти строки.
     Мы сидели втроем. Обедали мы  в  комнатке  моего  уважаемого  друга,  и
угощали нас превосходно. Впрочем, все  в  этом  заведении  -  и  чистота,  и
порядок, и комфорт, - все всегда превосходно. После обеда наш мальчик уселся
на свою старую скамеечку у ног моего  высокочтимого  друга,  причем  горячие
каштаны и стакан  хереса  (поистине  отличнейшее  вино!)  стояли  на  стуле,
заменявшем стол, а лицо мальчика пылало ярче, чем яблоки на блюде.
     Мы говорили о моих набросках,  которые  Джемми  к  тому  времени  успел
прочитать от доски до доски,  и  по  этому  поводу  мой  высокочтимый  друг,
приглаживая кудри Джемми, заметила следующее:
     - Ведь ты тоже принадлежишь к этому дому, Джемми, и  куда  больше,  чем
жильцы, потому что ты в нем  родился,  а  потому  не  худо  бы  когда-нибудь
добавить твою сказку к остальным, я так думаю.
     Тут Джемми сверкнул глазами и сказал:
     - И я так думаю, бабушка.
     Потом он начал смотреть на огонь, потом засмеялся, как бы  совещаясь  с
ним, потом сложил руки на коленях моего высокочтимого друга и, обратив к ней
свое ясное лицо, сказал:
     - Хотите послушать сказку про одного мальчика, бабушка?
     - Еще бы! - ответила мой высокочтимый друг.
     - А вы, крестный?
     - Еще бы! - ответил и я.
     - Ладно! - сказал Джемми. - Так я расскажу вам эту сказку.
     Тут наш бесспорно замечательный мальчик обхватил себя  руками  и  снова
рассмеялся мелодичным смехом при мысли о том, что он выступит в новой  роли.
Потом он снова как бы посовещался о чем-то с огнем и начал:
     - Когда-то, давным-давно, когда свиньи пили  вино,  а  мартышки  жевали
кашу, - не в мое время и не в ваше, но это дело не наше...
     - Что с ним?! - воскликнула мой высокочтимый  друг.  -  Что  у  него  с
головой?
     - Это стихи, бабушка! - сказал Джемми, хохоча от души.  -  Мы  в  школе
всегда так начинаем рассказывать сказки.
     - Он меня до смерти напугал, майор! -воскликнула мой высокочтимый друг,
обмахиваясь тарелкой. - Я уж подумала было, что он не в своем уме!
     - В то замечательное время, бабушка и крестный, жил-был один мальчик  -
не я, заметьте себе!
     - Конечно, не ты! -  говорит  мой  уважаемый  друг.  -  Не  он,  майор,
понимаете?
     - Да, да, - говорю я.
     - И он уехал в школу, в Ратлендшир...
     - Почему не в Линкольншир? - спрашивает мой уважаемый друг.
     - Почему не в Линкольншир, милая моя старенькая бабушка? Потому  что  в
Линкольнширскую школу уехал я, вот почему!
     - Ах да, верно! - говорит мой уважаемый друг.  -  А  ведь  это  не  про
Джемми, вы понимаете, майор?
     - Да, да, - говорю я.
     - Ладно! - продолжает наш мальчик, уютно обхватив себя  руками,  весело
рассмеявшись (и опять словно совещаясь с огнем), а потом снова подняв  глаза
на миссис Лиррипер. - И вот он по уши влюбился в дочь своего учителя, а  она
была до того красива, что другой такой никто и не видывал: глаза у нее  были
карие,  а  волосы  каштановые  и  прелестно  вились;   голос   у   нее   был
очаровательный, и вся она была очаровательная, и звали ее Серафина.
     - Как зовут дочь твоего учителя, Джемми? - спросила мой уважаемый друг.
     - Полли! - ответил Джемми, грозя ей пальцем. - Ага! Вот я вас и поймал!
Ха-ха-ха!
     Тут они с моим уважаемым другом посмеялись  и  обнялись,  а  потом  наш
общепризнанно замечательный мальчик продолжал с огромным удовольствием:
     - Ладно! И вот он в нее влюбился. И вот он думал о ней, и мечтал о ней,
и дарил ей апельсины и орехи, и дарил бы ей жемчуга и брильянты, если бы мог
купить их на свои карманные деньги, но он не мог. И вот ее  отец...  Ах,  он
был  настоящий  варвар!  Придирался  к  мальчикам,  каждый  месяц  устраивал
экзамены, читал нравоучения на любые темы в любое время и знал все на  свете
по книгам. И вот этот мальчик...
     - А его как-нибудь звали? - спросила мой уважаемый друг.
     - Нет, его никак не звали, бабушка. Ха-ха-ха! Вот опять!  Опять  я  вас
поймал!
     После чего они снова посмеялись и обнялись, и наш мальчик продолжал:
     - Ладно! И вот у этого мальчика был друг, почти  что  его  ровесник,  и
учился он в той же школе, а звали его (у этого мальчика почему-то было имя),
а звали его... дайте вспомнить... звали его Боббо.
     - А не Боб? - переспросила мой уважаемый друг.
     - Конечно нет! - ответил Джемми. - Почему вы,  бабушка,  подумали,  что
Боб? Ладно! И вот этот друг был умнейшим, и  храбрейшим,  и  красивейшим,  и
великодушнейшим из всех  друзей  на  свете,  и  вот  он  влюбился  в  сестру
Серафины, а сестра Серафины влюбилась в него, и вот они все выросли большие.
     - Чудеса! - говорит мой уважаемый друг. - Что-то  они  уж  очень  скоро
выросли.
     - Вот они все выросли большие, - повторил наш мальчик, смеясь от  души,
- и Боббо вместе с этим мальчиком уехали верхом  искать  своего  счастья,  а
лошадей они достали по знакомству, но в то же время за деньги: то  есть  они
оба вместе скопили семь шиллингов и четыре пенса,  а  лошади  были  арабской
породы и стоили дороже, но хозяин сказал, что ему довольно и этого, так  как
он хочет сделать одолжение мальчикам. Ладно! И вот они нашли свое счастье  и
галопом вернулись в школу, а в карманах у них было столько золота,  что  его
хватило бы на всю жизнь. И вот они позвонили в тот  колокольчик,  в  который
звонят родители и гости (не тот, что на задней калитке), и когда им  открыли
дверь, провозгласили:  "Теперь  все  равно  что  во  время  скарлатины!  Все
мальчики отправляются домой на  неопределенное  время!"  И  тут  все  громко
закричали "ура", а потом друзья поцеловали Серафину и  ее  сестру  -  каждый
свою милую, никак не чужую, - а потом приказали немедленно заключить варвара
под стражу.
     - Бедняга! - проговорила мой уважаемый друг.
     - Немедленно заключить его под  стражу,  бабушка,  -  повторил  Джемми,
стараясь принять строгий вид и давясь от смеха, - и его каждый день  кормили
теми обедами, которыми кормят мальчиков, и  пил  он  полбочонка  того  пива,
которое они получают,  а  больше  ему  ничего  не  давали.  И  вот  начались
приготовления к двум свадьбам, и были там большие  корзины  с  провизией,  и
соленья, и сласти, и орехи, и почтовые марки, и вообще  разные  разности.  И
вот все так развеселились, что выпустили  варвара  на  свободу,  и  он  тоже
развеселился.
     - Я рада, что его выпустили, - говорит мой уважаемый друг,  -  ведь  он
только исполнял свой долг.
     - Да, но ведь он исполнял его слишком усердно! - воскликнул  Джемми.  -
Ладно! И вот этот мальчик с невестой в  объятиях  сел  верхом  на  лошадь  и
ускакал прочь, и он все скакал и скакал, пока не прискакал в одно место, где
у него жили бабушка и крестный, - не вы, заметьте себе!
     - Нет, нет! - сказали мы оба.
     - И там его приняли с большой радостью, и он набил буфет и книжный шкаф
золотом и засыпал золотом свою бабушку и своего крестного,  потому  что  оба
они были самые добрые, самые хорошие люди на свете. И вот когда  они  сидели
по колено в золоте, послышался стук в дверь,  и  это  оказался  Боббо  (тоже
верхом на лошади, с невестой в объятиях), а приехал он сказать,  что  навеки
снимет за двойную плату все меблированные комнаты, которые  не  нужны  этому
мальчику, этой бабушке и этому крестному, и что все они будут жить вместе  и
будут счастливы! И так оно и было и будет всегда.
     - А они не ссорились между собой? - спросила мой уважаемый друг,  в  то
время как Джемми уже сидел у нее на коленях и обнимал ее.
     - Нет! Никто ни с кем не ссорился.
     - А денег они не растратили?
     - Нет! Никто никогда не мог бы их истратить.
     - И никто из них не постарел?
     - Нет! После этого никто не старел.
     - И никто из них не умер?
     - О нет, нет, нет, бабушка! - воскликнул наш милый мальчик,  прижавшись
щекой к бабушкиной груди и крепче прижимая бабушку к себе. -  Никто  никогда
не умирал.
     - Ах, майор, майор! - говорит мой  уважаемый  друг,  блаженно  улыбаясь
мне. - Да это куда интересней всех  наших  рассказов.  Давайте  же  закончим
"Сказкой про мальчика", майор, потому что это самая лучшая сказка на свете!
     Подчиняясь приказу достойнейшей из женщин, я записал здесь  эту  сказку
настолько точно, насколько мне это позволили мои наилучшие способности вкупе
с моими наилучшими намерениями, и скрепил своей подписью

                                                             Дж. Джекмен.

                                                                  Диванная.
                                     Меблированные комнаты миссис Лиррипер.

     1863


        "НАСЛЕДСТВО МИССИС ЛИРРИПЕР "

     Перевод М. Клягиной-Кондратьевой

                               В двух главах


        ^TГЛАВА I - Миссис Лиррипер рассказывает, как она жила, и что переживала^U

     Ах! Приятно бывает, душенька, опуститься в  свое  кресло,  хоть  сердце
немножко и бьется оттого, что вечно бегаешь то вверх по лестницам,  то  вниз
по лестницам, и почему только все кухонные лестницы  винтовые,  этому  могут
найти оправдание одни лишь архитекторы, хоть я и считаю, что  они  не  очень
хорошо знают свое дело, да вряд ли когда и знали его,  иначе  почему  у  них
всюду все одинаково и почему так мало удобств  и  так  много  сквозняков,  и
опять же: штукатурку накладывают  слишком  толстым  слоем,  -  а  я  глубоко
убеждена, что от этого в домах  заводится  сырость,  -  ну  а  что  касается
дымовых труб, то их как попало нахлобучивают на крыши (вроде того, как гости
- свои шляпы, расходясь после вечеринки), и при этом  архитекторы  знают  не
больше меня, если не меньше, какое влияние это окажет на  дым,  -  ведь  вся
разница большей частью лишь в том, что дым либо  забивается  тебе  в  глотку
прямой струей, либо извивается, прежде чем в тебя  попасть!  А  насчет  этих
новомодных металлических труб разного фасона (длинный ряд таких труб  торчит
на меблированном доме мисс  Уозенхем,  что  вниз  по  нашей  улице,  на  той
стороне), - насчет них можно сказать, что они только закручивают дым всякими
затейливыми узорами, но тебе все равно приходится  его  глотать,  а  по  мне
лучше глотать свой дым попросту, без затей, - вкус-то ведь все равно тот  же
самый, - не говоря уж о том, что ставить на крыше своего дома  что-то  вроде
знаков, по которым можно судить, в  каком  виде  дым  проникает  к  тебе  во
внутренности, - это чистейшее тщеславие.
     Так вот, раз уж я сижу здесь перед вами, душенька, в своем  собственном
кресле,  в  своей  собственной   тихой   комнатке,   в   своем   собственном
меблированном доме номер Восемьдесят один,  Норфолк-стрит,  Стрэнд,  Лондон,
расположенном между Сити и Сент-Джеймским парком (если только можно сказать,
что все осталось по-старому после того, как  появились  эти  отели,  которые
добавляют к своему названию слово "ограниченный", потому-де,  что  воздвигли
их акционерные общества с "ограниченной ответственностью", но которые  майор
Джекмен прозвал "неограниченными", так как они вырастают всюду, а если уж не
могут больше расти в высоту, ставят на крыше флагштоки, однако  насчет  этих
чудищ я  могу  сказать  лишь  одно:  когда  я  останавливаюсь  в  гостинице,
подавайте мне хозяина и хозяйку с приветливыми липами, а не медную  доску  с
электрическими номерками, которые с  треском  на  ней  выскакивают,  -  ведь
доска, натурально, не может мне обрадоваться, ну а я вовсе  не  хочу,  чтобы
меня втаскивали к ней на подъемнике, словно  черную  патоку  на  корабли,  и
заставляли телеграфировать о помощи посредством всяких хитроумных  приборов,
но безо всякого толку), - так вот, значит, душенька, раз уж  я  сижу  здесь,
мне нечего говорить о том,  что  я  до  сей  поры  веду  свое  дело  -  сдаю
меблированные комнаты, - и, надеюсь, буду вести его до самой смерти, когда с
согласия   духовенства   меня   наполовину   отпоют   в    церкви    святого
Клементия-Датчанина, а кончат отпевать на Хэтфилдском кладбище, где я  снова
лягу рядом с моим бедным Лиррипером - пепел с пеплом, прах с прахом.
     Не ново для вас, душенька, будет и то, что майор - все  еще  постоянная
принадлежность диванной, совсем как крыша на доме, а что Джемми -  лучший  и
умнейший мальчик на свете, и  что  мы  всегда  скрывали  от  него  печальную
историю его бедной хорошенькой молодой матери, миссис  Эдсон,  покинутой  на
третьем этаже и умершей на моих руках, поэтому он уверен, что я  его  родная
бабушка, а сам он сирота,  что  же  касается  его  склонности  к  инженерном
искусству, то они с майором мастерят паровозы из зонтиков, разбитых чугунков
и катушек, а паровозы эти  сходят  с  рельсов,  падают  со  стола  и  увечат
пассажиров не хуже настоящих, - прямо чудеса в решете, - и  когда  я  говорю
майору: "Майор, вы не можете  хоть  каким-нибудь  способом  привести  к  нам
кондуктора?", майор очень  обидчиво  отвечает:  "Нет,  мадам,  этого  нельзя
сделать", а когда я спрашиваю: "Почему же нет?", майор отвечает: "Эту  тайну
знаем только мы, лица, заинтересованные в железнодорожных  делах,  мадам,  и
наш друг, достопочтенный вице-президент Торговой  палаты",  -  и  верьте  не
верьте, душенька, даже эти скудные сведения мне удалось вытянуть  из  майора
не раньше, чем он написал Джемми в школу, чтобы запросить его мнения,  какой
ответ мне дать, а вся причина в том, что когда мы  в  первый  раз  начали  с
маленькой моделью и прекрасной, отличной сигнализацией (которая, в сущности,
работала так же скверно, как и настоящая) и я сказала со  смехом:  "А  какую
должность в этом предприятии получу я, джентльмены?" - Джемми обхватил  меня
руками за шею и говорит, приплясывая: "Вы будете публикой, бабушка", так что
теперь они надувают меня как хотят, а я сижу себе в кресле да ворчу.
     Не знаю, душенька, потому ли, что взрослый человек, да еще такой умный,
как майор, вообще не может не отдаваться всем сердцем и душой чему бы то  ни
было,  даже  игрушкам,  а  непременно  берется  за  все  всерьез  (или   еще
почему-нибудь - не знаю), но только нашему Джемми далеко до той  серьезности
и веры в дело, с какими  майор  взялся  за  управление  Соединенным  Большим
Лирриперским   узлом    и    Джекменовской    Большой    Диванно-Норфолкской
железнодорожной линией.
     - Вы знаете, бабушка, - объявил, сверкая  глазами,  мой  Джемми,  когда
железную дорогу окрестили, - нам нужно дать ей целую кучу имен, не  то  наша
милая старушка публика, - тут  постреленок  поцеловал  меня,  -  не  захочет
платить деньги.
     Итак, "публика" разобрала акции - десять штук по девяти пенсов, - а как
только эти деньги были истрачены, купила двенадцать привилегированных  акций
по шиллингу шести пенсов каждая, причем все  они  были  подписаны  Джемми  и
заверены подписью  майора  и,  между  нами  говоря,  оказались  куда  ценнее
кое-каких акций, которые я покупала в свое время. В  течение  тех  же  самых
каникул  линию  построили  и  открыли  на  ней  движение,   поезда   ходили,
сталкивались, котлы взрывались и происходили  всякого  рода  происшествия  и
крушения - все как взаправду и очень мило. Чувство ответственности, с  каким
майор по-военному исполнял обязанности  начальника  станции  -  отправлял  с
опозданием поезда из Лондона и звонил в один из тех маленьких колокольчиков,
что продаются на улицах в придачу к ведеркам для угля и  лежат  на  подносе,
висящем на шее у разносчика, - это чувство ответственности делало ему честь,
душенька, и когда майор по вечерам писал  Джемми  в  школу  месячные  отчеты
насчет подвижного состава, железнодорожного полотна и всего прочего (все это
хранилось у него на буфете, и он каждое утро, перед  тем  как  чистить  себе
сапоги, собственноручно стирал пыль с игрушек), я видела,  что  ум  его  как
нельзя больше занят мыслями и заботами, а брови насуплены свирепо;  впрочем,
майор  ничего  не  делает  наполовину,  и  это  видно  по   тому   огромному
наслаждению, с каким он ходит вместе с Джемми  на  изыскания  (когда  Джемми
может с ним пойти), несет цепь и рулетку, проектируя не знаю ) и  какие  там
улучшения и новые улицы прямо  поперек  Вестминстерского  аббатства,  причем
обыватели твердо уверены, что  вышло  постановление  парламента  перевернуть
весь город вверх дном. Даст бог, так оно и будет, когда Джемми по-настоящему
возьмется за это дело!
     Упомянув о своем бедном Лиррипере, я вспомнила об  его  родном  младшем
брате, докторе, хотя каких именно наук он был доктором,  мне,  право,  очень
трудно сказать, разве что доктором  по  части  выпивки,  потому  что  Джошуа
Лиррипер не знал ни  вот  столечко  ни  из  физики,  ни  из  музыки,  ни  из
юриспруденции, зато его постоянно вызывали в суд графства и налагали на него
штрафы, от которых он удирал, а  однажды  захватили  в  коридоре  вот  Этого
самого дома с раскрытым зонтиком в руке, с майоровой шляпей на  голове  и  в
очках, причем он завернулся в коврик для вытирания ног и заявил,  что  он  -
сэр  Джонсон  Джонс,  кавалер  ордена   Бани   *,   и   живет   в   казармах
конногвардейского полка. В тот раз он только за минуту  перед  тем  вошел  в
дом, и горничная оставила его стоять на коврике, а сама ушла, потому что  он
послал ее ко мне с обрывком бумаги, скрученным так, что он  скорее  смахивал
на жгутик для зажигания свечей, чем на зап