ервых, потому, что, по вашим словам,  бабушка,  вы  очень  мало
знаете жизнь мистера Эдсона, а во-вторых, то  немногое,  что  вы  знаете,  -
тайна.
     Я сложила руки на коленях  и  не  отрывала  глаз  от  Джемми,  пока  он
говорил.
     - Несчастный джентльмен, - начинает Джемми, -  герой  нашего  рассказа,
был сыном Такого-то, родился Там-то и выбрал себе такую-то профессию. Но нас
интересует не этот период его жизни, а его юношеская привязанность  к  одной
молодой и прекрасной особе.
     Я чуть не упала. Я не смела взглянуть на майора, но и не глядя на него,
знала, какие чувства его обуревают.
     - Отец нашего злосчастного героя, - говорит Джемми, как будто  подражая
стилю некоторых своих книжек, - был светский человек, лелеявший честолюбивые
планы насчет будущего своего единственного  сына,  и  потому  он  решительно
воспротивился  его  предполагавшемуся  браку  с  добродетельной,  но  бедной
сиротой. Он даже зашел так далеко, что прямо пригрозил нашему  герою  лишить
его наследства, если тот  не  отвратит  своих  помыслов  от  предмета  своей
преданной любви. В то же время  он  предложил  сыну  в  качестве  подходящей
супруги дочь одного соседнего состоятельного  джентльмена,  которая  была  и
хороша собой, и приятна в обращении, а в отношении  приданого  не  оставляла
желать ничего лучшего. Но молодой мистер Эдсон, верный первой и единственной
любви, воспламенившей его сердце, отверг выгодное предложение  и,  осудив  в
почтительном письме гнев отца, увез свою любимую.
     Я, душенька, начала было успокаиваться, но, когда дело дошло до  увоза,
разволновалась пуще прежнего.
     - Влюбленные, - продолжал Джемми,  -  бежали  в  Лондон  и  соединились
брачными узами в церкви святого Клементия-Датчанина.  И  в  этот  период  их
ПРОСТОЙ, но трогательной истории мы  видим  их  обитающими  в  жилище  одной
высокоуважаемой и всеми любимой леди, по имени Бабушка,  проживавшей  в  ста
милях от Норфолк-стрит.
     Я почувствовала, что теперь мы  почти  спасены,  -  почувствовала,  что
милый мальчик и не подозревает о горькой  правде,  и,  впервые  взглянув  на
майора, глубоко вздохнула. Майор кивнул мне.
     -  Отец  нашего  героя,  -  продолжал  Джемми,  -  был  непреклонен   и
неукоснительно привел свою угрозу в исполнение, поэтому молодоженам пришлось
в Лондоне очень плохо и было бы еще хуже, если бы их добрый ангел не  привел
их к миссис Бабушке, а та, догадавшись об их бедственном положении (несмотря
на  их  старания  скрыть  это  от  нее),  множеством  деликатных   ухищрений
сглаживала их тернистый путь и смягчала остроту их первых горестей.
     Тут Джемми взял мою руку и с этой минуты подчеркивал поворотные  пункты
своей повести, хлопая моей ладонью по другой своей руке.
     - Через некоторое время они покинули дом миссис  Бабушки  и  продолжали
свой жизненный путь то с успехом, то с неудачами в  других  местах.  Но  при
всех переменах, к добру или худу, мистер Эдсон говорил  прекрасной  спутнице
своей жизни: "Неизменная любовь и верность помогут нам преодолеть все!"
     Моя рука дрогнула  в  руке  милого  мальчика,  -  ведь  эта  фраза  так
прискорбно не соответствовала действительности!
     - "Неизменная любовь и верность, - повторяет Джемми,  точно  эти  слова
доставляют ему какое-то  гордое,  благородное  наслаждение,  -  помогут  нам
преодолеть все!" Так он говорил. И так они пробивали себе  дорогу  в  жизни,
бедные, но смелые и счастливые, пока  миссис  Эдсон  не  произвела  на  свет
ребенка.
     - Дочь? - спрашиваю я.
     - Нет, - отвечает Джемми, - сына. И отец так гордился им, что был почти
не в силах оторвать от него глаз.  Но  темная  туча  омрачила  эту  картину:
миссис Эдсон расхворалась, зачахла и умерла.
     - Ах! Расхворалась, зачахла и умерла! - говорю я.
     - И вот у мистера Эдсона осталось единственное  утешение,  единственная
надежда, единственное побуждение к деятельности - его обожаемый сын. По мере
того как ребенок подрастал, он становился настолько  похожим  на  мать,  что
казался ее живым портретом. Он удивлялся, почему отец,  целуя  его,  плачет.
Но, к несчастью, он походил на мать не только лицом, но и здоровьем, и  тоже
умер, еще не выйдя из детских лет. Тогда мистер Эдсон, одаренный прекрасными
способностями, зарыл их в землю в своем  одиночестве  и  отчаянии.  Он  стал
безразличным ко всему, безрассудным, растерянным. Мало-помалу  он  опускался
все ниже, ниже, ниже, ниже, пока, наконец, не начал жить( как  мне  кажется)
одной только карточной игрой. И вот болезнь настигла его в городе Сансе,  во
Франции, он слег и уже не встал. Но теперь, когда он лежал при смерти и  все
было кончено, он вспоминал ушедшую юность, еще не погребенную им под пеплом,
и с благодарностью думал о доброй миссис Бабушке, которую давно  потерял  из
виду и которая была так добра к нему и его молодой  жене  в  первые  дни  их
брака, - и вот почему он оставил  ей  в  наследство  то  немногое,  что  ему
принадлежало. А она, приехав повидать его, сначала так же не узнала его, как
не узнала бы по развалинам, каким был до  своего  разрушения  греческий  или
римский храм, однако в конце концов она его вспомнила. И тогда он со слезами
на глазах сказал ей, как он сожалеет о том, что  так  дурно  провел  остаток
своей жизни, и попросил ее быть к нему как можно снисходительней, ибо  жизнь
эта была, можно сказать,  бедным  падшим  ангелом  его  неизменной  любви  и
постоянства. И так как с нею был ее внук, а умирающий думал, что родной  его
сын, останься он в живых, мог  бы  отчасти  напоминать  этого  мальчика,  он
попросил ее, чтобы она велела внуку коснуться щекой его лба  и  сказать  ему
несколько прощальных слов.
     Когда Джемми дошел до этого места, голос у него упал, и слезы выступили
на глазах у меня и у майора.
     - Ах ты маленький волшебник! - говорю я. - Как  это  ты  сам  обо  всем
догадался? Поди-ка запиши все до единого слова, потому что это просто чудо.
     Так Джемми и сделал, а я передала вам, душенька,  всю  повесть  по  его
записи.
     Тут майор взял мою руку, поцеловал ее и сказал:
     - Дорогая моя, мы во всем преуспели.
     - Ах, майор! - отозвалась я, вытирая глаза. - Нечего нам было  бояться.
Мы должны были знать все это заранее. Сияющей юности чужда измена,  зато  ей
близки доверие и милосердие, любовь и постоянство!


        "РОМАН, СОЧИНЕННЫЙ НА КАНИКУЛАХ "

     Перевод М. Клягиной-Кондратьевой

                              В четырех частях


                                ЧАСТЬ I

        ^TВводный роман. Сочинение Уильяма Тинклинга, эсквайра^U

     {Восьми дет (Прим. автора)}

     Эта вводная часть никем не выдумана из головы, так и знайте.  Это  было
взаправду. Вы должны верить вводной части больше, чем тому,  что  пойдет  за
ней, иначе не поймете, как было написано то, что за ней  пойдет.  Вы  должны
верить всему, но этой части, пожалуйста, верьте  больше  всего.  Я  редактор
этих сочинений. Боб Редфорт (он мой двоюродный брат и сейчас нарочно толкает
стол) сам хотел редактировать эти сочинения, но я сказал, чтобы он не  смел,
потому что не может, - ведь он и понятия не имеет, как нужно редактировать.
     Нетти Эшфорд моя жена. Мы повенчались с ней в  первый  же  день  нашего
знакомства в стенном шкафу, что в углу танцевальной школы с правой  стороны,
а обручальное кольцо (зеленое) купили в игрушечном  магазине  Уилкингуотера.
Это  я  купил  его  в  долг  и  заплачу  из  своих  карманных  денег.  Когда
великолепная церемония кончилась, мы вчетвером ушли на  дорожку,  что  между
садовыми  изгородями,  и  выстрелили  из  пушки  (Боб  Редфорт  принес   ее,
заряженную, в своем жилетном кармане), чтобы объявить о нашей свадьбе. После
выстрела пушка так и подпрыгнула, а потом перевернулась. На  другой  день  с
такими  же  церемониями  обвенчали  подполковника  Робина  Редфорта  с  Элис
Рейнберд. На этот  раз  пушка  взорвалась  с  ужаснейшим  треском  так,  что
какой-то щенок даже залаял.
     В то время, о котором мы теперь говорим, моя несравненная жена  была  в
плену - в школе мисс Триммер. Школу содержат  две  компаньонки  -  Дроуви  и
Триммер, - и неизвестно, которая  хуже.  Очаровательная  жена  подполковника
тоже  была  заключена  в  темницах  этого  заведения.  Мы  с  подполковником
поклялись друг другу похитить наших жен в следующую среду, когда пансионерки
будут гулять парами.
     Дело было отчаянное,  и  подполковник,  который  одарен  живым  умом  и
занимается противозаконной деятельностью (он пират), предложил идти в  атаку
с фейерверком. Однако мы  из  человеколюбия  отказались  от  этого:  слишком
дорого обойдется.
     Легко вооруженный ножом для разрезания книг (который  был  спрятан  под
застегнутой курткой) и потрясая грозным черным флагом, укрепленным на  конце
палки, подполковник принял команду надо мною  в  два  часа  пополудни  этого
богатого событиями дня. Он начертил план атаки на клочке  бумаги  и  накатал
его на палочку от обруча. Он показал мне план. Моя позиция и мой портрет  во
весь рост (но на самом деле уши у меня не  торчат  так  горизонтально)  были
изображены за угловым фонарным столбом, и тут же мне был  вручен  письменный
приказ оставаться на месте, пока я не увижу, что мисс Дроуви  пала.  Дроуви,
которая должна была пасть, это та, что в очках,  а  не  та,  что  в  большой
сиреневой шляпке. По этому сигналу я должен был  ринуться  вперед,  схватить
свою жену и с боем проложить себе путь на дорожку между изгородями. Тут мы с
подполковником должны были соединиться и, поставив своих жен позади  себя  -
между нами и оградой, - победить или умереть.
     Неприятель   появился...   приблизился.   Размахивая   черным   флагом,
подполковник бросился в  атаку.  Последовало  смятение.  В  тревоге  я  ждал
сигнала; но сигнала не было. Ненавистная Дроуви в очках не только  не  пала,
но, как мне показалось, накинула подполковнику на голову его противозаконное
знамя и принялась тузить его зонтиком. Та,  что  в  сиреневой  шляпке,  тоже
проявляла чудеса храбрости и колотила его кулаками по спине. Убедившись, что
на этот раз все потеряно, я ринулся в отчаянный рукопашный бой и пробился на
дорожку. Свернув на заднюю тропинку, я, к счастью, никого не встретил и  без
помехи прибыл на место.
     Будто целый век прошел, пока подполковник прибежал ко мне. Он  ходил  к
портному, чтобы тот зашил дырки на его штанах,  и  объяснил  наше  поражение
тем, что ненавистная Дроуви отказалась пасть.  Поняв,  как  она  упряма,  он
сказал ей: "Умри, малодушная!" - но увидел, что она глуха к доводам разума -
в этом случае, как и в других.
     На другой день моя цветущая жена вместе с женой подполковника пришла  в
танцевальную школу. Как! Неужели она отвернулась от меня? Ха! Вот именно.  С
упреком во взоре она сунула мне в руку клочок бумажки и  пошла  танцевать  с
другим кавалером. На бумажке было написано карандашом:  "Боже!  Смогу  ли  я
написать это слово? Неужели мой супруг... трутень?"
     Я прямо остолбенел, голова моя пылала,  и  я  старался  угадать,  какой
клеветник  пустил  слух,  что  мой   род   происходит   от   вышеупомянутого
неблагородного насекомого. Тщетны были мои старания. Когда танцы  кончились,
я шепотом вызвал подполковника в раздевальню и показал ему записку.
     - Тут один слог лишний, - произнес он, мрачно сморщив лоб.
     - Ха! Как это лишний? - спросил я.
     - Она спрашивает, может ли она написать это слово.  Выходит,  что  нет;
видишь - не смогла и вместо него написала  другое,  -  сказал  подполковник,
ткнув пальцем в строчку.
     - Какое же слово она хотела написать? - спросил я.
     - Трус-с-с, - зашипел мне в ухо пират-подполковник, возвращая записку.
     Тут  я  понял,  что  или  мне  всю  жизнь  придется  бродить  по  земле
заклейменным мальчиком - то есть человеком, - или я обязан восстановить свою
честь и потребовать, чтобы меня судили военным судом.  Подполковник  признал
мое право на суд. Трудновато  оказалось  собрать  судей,  потому  что  тетка
французского императора  не  захотела  отпустить  его  из  дому.  А  он  был
председатель суда. Но не  успели  мы  назначить  ему  заместителя,  как  сам
председатель сбежал от тетки, перелез через стену заднего двора и вернулся к
нам самодержавным монархом.
     Суд состоялся на лужайке у пруда. Я узнал в  одном  адмирале  из  числа
судей своего самого заклятого врага. Однажды он так ругался из-за кокосового
ореха, что я не вытерпел; однако я был уверен в своей невиновности и к  тому
же президент Соединенных Штатов (сидевший рядом с ним)  еще  не  вернул  мне
моего ножа, поэтому я собрался с духом и приготовился к тяжкому испытанию.
     Торжественное это было зрелище, наш суд!  Меня  привели  два  палача  в
передниках наизнанку.  Под  зонтиком  стояла  моя  жена,  опираясь  на  жену
пирата-подполковника.  Председатель  призвал  к   порядку   одну   маленькую
прапорщицу за то, что она хихикала, когда дело шло о жизни и смерти, а потом
велел мне признаться: "Трус я или не трус, виновен или не виновен?" Я заявил
твердым голосом: "Не трус и не виновен" (маленькую  прапорщицу  председатель
снова призвал  к  порядку  за  нехорошее  поведение,  а  она  взбунтовалась,
покинула суд и принялась кидаться камнями).
     Мой непреклонный враг,  адмирал,  поддерживал  обвинение  против  меня.
Вызвали жену подполковника подтвердить, что во  время  схватки  я  стоял  за
угловым  фонарным  столбом.  До  чего  тяжело  мне  было  слушать,  как  моя
собственная жена дает свидетельские показания по тому же вопросу. Меня могли
бы избавить от этого, но  адмирал  знал,  чем  меня  уязвить.  Молчи,  душа!
Ничего! Потом вызвали подполковника давать свидетельские показания.
     Я с нетерпением ждал этой минуты, потому что это был  поворотный  пункт
моего дела. Оттолкнув своих стражей - им вовсе незачем  было  держать  меня,
дуракам этаким, пока меня не признали виновным, - я спросил подполковника, в
чем, по его мнению, первый долг солдата. Он еще не успел ответить, как вдруг
президент Соединенных Штатов встал и  заявил  суду,  что  мой  враг  адмирал
произнес  слово  "храбрость";  а  ведь  подсказывать   свидетелю   нечестно.
Председатель суда немедленно приказал набить адмиралу рот листьями и связать
его веревкой.
     Заседание еще не возобновилось, а я уже с удовлетворением  увидел,  как
приговор привели в исполнение.
     Тогда я вынул из кармана штанов бумагу и спросил:
     - Как по-вашему, подполковник Редфорт, в чем  первый  долг  солдата?  В
повиновении?
     - Именно, - ответил подполковник.
     - А эта бумага, взгляните на нее, пожалуйста, написана вашей рукой?
     - Именно, - ответил подполковник.
     - Это военный план?
     - Именно, - ответил подполковник.
     - План сражения?
     - Совершенно верно, - ответил подполковник.
     - Последнего сражения?
     - Последнего сражения.
     - Будьте добры описать его, а потом вручить председателю суда.
     То была минута моего торжества, и,  начиная  с  нее,  мои  страдания  и
грозившие мне опасности кончились. Суд встал и запрыгал, убедившись, что я в
точности исполнял приказы. Мой враг - адмирал, хоть он и был  в  наморднике,
оказался настолько злобным, что предложил считать меня обесчещенным  за  то,
что я бежал с поля битвы. Но ведь сам подполковник тоже сбежал,  поэтому  он
поклялся словом и честью пирата, что, когда  все  потеряно,  бежать  с  поля
битвы можно и это вовсе не позор. Меня уже собирались признать "не трусом  и
невиновным", а мою цветущую жену собирались публично вернуть в мои  объятия,
как вдруг непредвиденное обстоятельство расстроило общее ликование. Это была
не кто иная, как тетка  французского  императора,  -  она  вцепилась  ему  в
волосы. Заседание прервалось, и суд бросился бежать врассыпную.
     На второй  день  после  суда,  когда  серебряные  лучи  месяца  еще  не
коснулись земли, а вечерние тени  уже  начали  на  нее  падать,  можно  было
различить четыре фигуры, которые медленно двигались к плакучей иве на берегу
пруда - опустевшей арене  позавчерашних  мук  и  побед.  Подойдя  поближе  и
присмотревшись  опытным  глазом,  можно   было   узнать   в   этих   фигурах
пирата-подполковника с молодой женой и позавчерашнего доблестного  узника  с
молодой женой.
     На прекрасных лицах наших нимф отражалось уныние. Все четверо несколько
минут  молча  сидели  на  траве,  прислонившись  к  иве,  и,  наконец,  жена
подполковника сказала, надув губы:
     - Не стоит больше воображать, и лучше нам все это бросить.
     - Ха! - воскликнул пират. - Воображать?
     - Перестань! Ты меня огорчаешь! - отозвалась его жена.
     Очаровательная жена Тинклинга повторила это неслыханное заявление.  Оба
воина обменялись мрачными взглядами.
     - Если взрослые не желают делать того,  что  следует,  -  сказала  жена
пирата-подполковника, - и всегда берут над нами верх, какой  толк  от  того,
что мы будем воображать?
     - Нам же хуже, - вставила жена Тинклинга.
     - Ты отлично знаешь, - продолжала жена подполковника, - что мисс Дроуви
ни за что бы не захотела пасть. Ты сам на  это  жаловался.  Ты  знаешь,  как
позорно окончился военный суд. А наш брак - разве мои родные его признают?
     - А разве мои родные признают наш брак? - сказала жена Тинкглинга.
     Оба воина снова обменялись мрачными взглядами.
     - Уж если тебе велели убираться вон, - сказала  жена  подполковника,  -
так можешь сколько угодно стучать в дверь и требовать меня, все  равно  тебя
выдерут за уши, за волосы или за нос!
     - А если ты будешь настойчиво звонить в колокольчик и требовать меня, -
сказала жена Тинклинга этому джентльмену, - тебя закидают всякой  дрянью  из
того окна, что над дверью, или обольют водой из садовой кишки.
     - А у вас дома будет не лучше, - продолжала жена подполковника.  -  Вас
отправят спать или придумают еще что-нибудь столь же унизительное. И  потом,
как вы добудете деньги, чтобы нас кормить?
     - Грабежом! - мужественно ответил пират-подполковник.
     Но его жена возразила:
     - А если взрослые не захотят, чтобы их грабили?
     - Тогда, - сказал подполковник, - они заплатят своей кровью.
     - А если они не захотят, - возразила его жена, - и не станут платить ни
своей кровью и ни еще чем-нибудь?
     Наступило мрачное молчание.
     - Так, значит, ты больше не любишь меня, Элис? - спросил подполковник.
     - Редфорт! Я навеки твоя, - ответила его жена.
     - Так, значит, ты больше не любишь меня, Нетти? - спросил  пишущий  эти
строки.
     - Тинклинг! Я навеки твоя, - ответила моя жена.
     Мы все четверо расцеловались. Да не поймут меня превратно  непостоянные
сердца. Подполковник поцеловал свою жену, а я свою. Но  ведь  дважды  два  -
четыре.
     - Мы с Нетти обдумали наше положение, - печально промолвила Элис. -  Со
взрослыми нам не справиться. Они над нами смеются. Кроме  того,  они  теперь
все переделали по-своему. Вот, например, вчера  крестили  маленького  братца
Уильяма Тинклинга. И что  же?  Пришел  ли  на  крестины  хоть  один  король?
Отвечай, Уильям.
     Я сказал "нет"; разве только под видом двоюродною дедушки Чоппера.
     - А королева пришла?
     Насколько я знал,  никакой  королевы  к  нам  не  приходило.  Возможно,
королева сидела на кухне, но не думаю: прислуга, наверное, доложила  бы  про
нее.
     - А феи были?
     - Ни одной феи я не видел.
     - Помнится, мы думали, - сказала Элис с  грустной  улыбкой,  -  мы  все
четверо думали, что  мисс  Триммер  окажется  злой  волшебницей,  придет  на
крестины  с  костылем  и  преподнесет  ребенку  зловещий  подарок.  -   Было
что-нибудь в этом роде? Отвечай, Уильям.
     Я сказал, что мама потом говорила (и она действительно  говорила),  что
подарок двоюродного дедушки Чоппера жалкая дешевка, но она не  назвала  этот
подарок зловещим. Она сказала, что он жалкий, подержанный,  подделка  и  что
дедушка мог бы позволить себе купить что-нибудь