мне удалось заслужить такую щедрость?
     - Так знайте же, мой Кристофер, - говорит он, - что  я  с  детских  лет
упорно, но тщетно старался напечатать свои произведения. Знайте,  Кристофер,
что все ныне здравствующие книгоиздатели - и несколько теперь уже покойных -
отказывались меня печатать. Знайте, Кристофер, что я исписал горы бумаги, но
все оставалось ненапечатанным. Впрочем, я прочту все это  вам,  мой  друг  и
брат! Вы иногда пользуетесь днем отдыха?
     Я понял, что мне грозит страшная опасность,  но  у  меня  хватило  духа
ответить: "Никогда!" И чтобы не осталось никаких сомнений, я добавил:
     - Никогда! От колыбели и до могилы.
     - Ну, что делать! - сказал он, тотчас  позабыв  о  своем  намерении,  и
снова принялся разглядывать корректуры с тихим смехом.
     -  Однако  же  меня  все-таки  напечатали!  Первый  порыв   честолюбия,
рожденный на бедном ложе моего отца, наконец-то  удовлетворен!  -  продолжал
он. - Золотой смычок, движимый рукою волшебника, издал полный и  совершенный
звук! Когда же это случилось, мой Кристофер !
     - Что случилось, сэр?
     - Вот это! - Он любовался корректурами, держа их в  вытянутой  руке.  -
Когда это на-пе-ча-тали?
     Тут я подробно рассказал ему обо всем, а он снова схватил меня за  руку
и проговорил:
     - Дорогой Кристофер, вам, наверное, будет приятно услышать,  что  вы  -
орудие в руках Судьбы. Так оно и есть.
     Какие-то меланхолические мысли пронеслись у меня в голове, и я  покачал
ею и сказал:
     - Быть может, все мы орудия судьбы.
     - Я не это имел в виду, - отозвался он, -  я  не  делаю  столь  широких
обобщений.  Я  ограничиваю  себя  одним  этим   случаем.   Выслушайте   меня
внимательно,  мой  Кристофер!  Отчаявшись  избавиться   своими   силами   от
рукописей, лежащих в моем  багаже  (все  они,  куда  бы  я  их  ни  посылал,
неизменно возвращались мне), я лет семь  назад  оставил  здесь  свой  багаж,
лелея последнюю отчаянную надежду, что либо эти слишком,  слишком  правдивые
рукописи никогда ко мне  не  вернутся,  либо  кто-нибудь  другой,  не  такой
неудачник, как я, подарит их миру. Вы слушаете меня, Кристофер?
     - Очень внимательно, сэр!
     Я слушал его столь внимательно, что все понял: голова у него слабая,  а
смесь из апельсинной настойки, кипящего коньяка и старого хереса уже  начала
сказываться (старый херес всегда ударяет в голову и лучше всего подходит для
тех, кто привычен к вину).
     - Шли годы, а сочинения эти покоились в пыли. В  конце  концов  Судьба,
выбрав свое орудие из всего рода человеческого, послала сюда вас, Кристофер,
и вот шкатулка распалась на части, и великан вышел на волю!
     Сказав это, он взъерошил себе волосы и стал на цыпочки.
     - Однако, - взволнованно напомнил он сам себе, - нам  придется  засесть
на всю ночь, мой Кристофер. Я должен  править  эти  корректуры  для  печати.
Налейте чернил во все чернильницы и принесите мне несколько новых перьев.
     Он пачкал себя чернилами и пачкал корректуры всю  ночь  напролет  и  до
того перепачкался, что в тот миг. когда  Дневное  Светило  предупредило  его
своим восходом о том, что пора уезжать (в наемной карете), уже  нельзя  было
разобраться, где корректуры, а где он сам, так густо  все  это  было  усеяно
кляксами. Напоследок он попросил меня немедленно отнести  корректуры  с  его
правкой в редакцию этого журнала. Так я и сделал. По всей  вероятности,  его
поправки  не  появятся  в  печати,  ибо  когда   я   переносил   на   бумагу
заключительные фразы своей повести, из Вофорской типографии пришли  сказать,
что там не располагают никакими  возможностями  разобрать  его  правку.  Тут
некий причастный к редакции джентльмен (которого я не буду  называть,  но  о
котором достаточно сказать -  стоя  на  широкой  основе  омываемого  волнами
острова, что смотрим ли мы на него, как... {Конец  этой  хвалебной  фразы  в
скобках  вычеркнут  редактором.  (Прим.  автора.)})  рассмеялся   и   бросил
исправленные листы в огонь.

        "1862"


        "МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ МИССИС ЛИРРИПЕР "

     Перевод М. Клягиной-Кондратьевой

                               В двух главах

        ^TГЛАВА I - О том, как миссис Лиррипер вела свое дело^U

     Как  может  кто-нибудь,   кроме   одинокой   женщины,   которой   нужно
зарабатывать на жизнь, взвалить на  себя  сдачу  комнат  жильцам,  для  меня
совершенно непостижимо, душенька, извините за фамильярность, но  это  как-то
само собой выходит, когда сидишь в своей комнатушке и хочется поговорить  по
душам с тем, кому доверяешь, и я бы поистине благодарила судьбу, кабы  можно
было доверять всему человечеству, но это невозможно, потому стоит вам только
прилепить на окошко записку: "Сдаются меблированные комнаты",  а  часы  ваши
лежат на каминной полке, - можете навсегда распрощаться с этими часами, если
хоть на секунду повернетесь к ним спиной, хотя бы манеры у  посетителя  были
самые  джентльменские,  если  же  посетитель  женского  пола,  это  тоже  не
гарантия, как я узнала по опыту, когда пропали щипчики для  сахара,  а  ведь
эта дама (очень даже изящная женщина) попросила  меня  сбегать  за  стаканом
воды, объяснив, что она, мол, скоро должна родить, да так оно  и  оказалось,
только родила-то она под арестом, в полиции.
     Дом номер восемьдесят первый, Норфолк-стрит, Стрэнд, как раз  посредине
между Сити и Сент-Джеймским нарком, в  пяти  минутах  ходьбы  от  главнейших
увеселительных мест, - вот мой адрес. Этот дом я  снимаю  уже  много  лет  -
можете навести справки в приходских  налоговых  книгах,  -  и  не  плохо  бы
домовладельцу помнить об этом не хуже меня, да нет, как бы не  так  -  он  и
полфунта   краски   не   выдаст,   даже   ради   спасения    своей    жизни;
одной-единственной черепицы для починки крыши и  то  у  него  не  выпросишь,
душенька, хоть стой перед ним на коленях.
     Вы,  душенька,  не  видели  в  "Железнодорожном  справочнике"   Бредшоу
объявления насчет дома номер восемьдесят один, Норфолк-стрит, Стрэнд, да,  с
божьей помощью, никогда и не увидите. Есть, правда,  люди,  которые  считают
возможным так унижать свое имя и даже заходят столь далеко, что помещают там
изображение своего дома, ничуть не похожее, с какими-то пятнами вместо  окон
и каретой, запряженной четверней, у подъезда, но что  к  лицу  меблированным
комнатам Уозенхем - вниз по нашей улице, на той стороне, - то не к лицу мне,
потому что у мисс Уозенхем свое мнение, а у  меня  свое,  хотя,  когда  дело
доходит до систематического сбивания цен - а это можно доказать под присягой
на суде - и говорят, что "если,  мол,  миссис  Лиррипер  берет  восемнадцать
шиллингов в неделю, так я буду брать пятнадцать шиллингов и шесть пенсов", -
тут уж получается  сделка  между  вами  и  вашей  совестью  (если,  конечно,
допустить для красного словца, что ваша фамилия  Уозенхем,  хотя  я  отлично
знаю, что это совсем не так, иначе вы очень упали бы в моем мнении);  а  что
касается  свежего  воздуха  в  спальнях  и  ночного   швейцара,   который-де
безотлучно дежурит, то чем меньше об этом говорить, тем  лучше,  потому  что
воздух у нее в спальнях дрянной, а швейцар тоже дрянь.
     Вот уже сорок лет миновало, как мы с моим бедным Лиррипером венчались в
церкви святого Клементия-Датчанина, где у меня теперь  есть  свое  место  на
удобной скамье и своя собственная подушечка для коленопреклонений, и  я  там
сижу в благородной  компании,  предпочтительно  на  вечерней  службе,  когда
церковь не так набита народом.
     Мой бедный Лиррипер был красавец мужчина,  глаза  у  него  блестели,  а
голос был такой мягкий, - ни дать ни взять музыкальный инструмент из меда  и
стали, - но он всегда жил на широкую ногу, потому, видите ли, что работал по
коммивояжерской части, - ездил по торговым делам, а на этой дорожке, по  его
словам, жарко приходится, словно в печке, и он, бедный мой  Лиррипер,  часто
говаривал: "Это сухая дорожка, милая Эмма) вот и  заливаешь  пыль  то  одним
стаканчиком, то другим, и так целый день напролет, да еще полночи в придачу,
а это меня изнуряет, Эмма!" Ну и кончилось это тем, что он вылетел в  трубу,
да, пожалуй, пролетел бы и через заставу  (когда  понесла  эта  его  ужасная
лошадь, которая ни минуты не могла постоять  спокойно),  но,  на  беду,  уже
стемнело, а ворота были заперты, вот колеса-то  и  застряли,  и  мой  бедный
Лиррипер с тележкой разлетелись на кусочки, и тут-то им и конец  пришел.  Он
был красавец  мужчина,  веселый  и  добродушный,  и  будь  в  то  время  уже
изобретена фотография, она никогда не передала бы вам мягкости  его  голоса,
да и вообще я считаю, что фотографическим карточкам, как правило, не хватает
мягкости: вечно у вас на этих карточках рябое лицо - точь-в-точь  вспаханное
поле.
     Когда мой бедный Лиррипер приказал долго жить  и  его  похоронили  близ
Хэтфилдской церкви в Хэртфорд-шире (хоть это и не его родина,  но  он  любил
гостиницу "Герб Солсбери", где мы остановились в день  нашей  свадьбы  и  до
того счастливо провели две недели, что счастливей и быть не  может),  -  так
вот, когда моего бедного Лиррипера похоронили, я обошла всех его  кредиторов
и говорю им:
     - Джентльмены, мне доподлинно известно,  что  я  не  отвечаю  за  долги
своего покойного супруга, но я хочу их заплатить, потому что я его  законная
жена и мне дорого его доброе имя. Я хочу завести свое дело,  джентльмены,  -
сдавать меблированные комнаты, - и  если  дело  пойдет,  каждый  фартинг  из
взятых в долг моим покойным супругом будет  уплачен  вот  этой  моей  правой
рукой в память той любви, которую я питала к покойнику.
     Много на это ушло времени, но все же я так и сделала, и тот  серебряный
молочник и, между нами говоря, также кровать с матрацем, что в моей  комнате
наверху (а потому наверху, что непременно исчезла бы, как только я  вывесила
объявление о сдаче  комнат),  так  вот,  и  то  и  другое  мне  презентовали
джентльмены, да еще выгравировали на молочнике надпись: "Миссис  Лиррипер  в
знак уважения и признательности за ее благородное поведение", и это до  того
меня тронуло, что я была совсем расстроена, пока мистер Бетли, который в  то
время занимал диванную и любил пошутить, не сказал мне:
     - Развеселитесь, миссис Лиррипер, вообразите, что были ваши крестины, а
эти джентльмены - ваши крестные отцы и матери, и подарили вам это на зубок.
     Ну вот, это меня успокоило, и я не стыжусь  вам  признаться,  душенька,
что положила я тогда один  сандвич  и  бутылочку  хереса  в  корзинку  и  на
империале дилижанса поехала на Хэтфилдское кладбище, а там  поцеловала  свою
руку, потом опустила ее с какой-то гордой и  все  более  нежной  любовью  на
мужнину  могилу,  в  густую  траву,  -  а  трава  была   зеленая-зеленая   и
волновалась,  -  только  надо  вам   сказать,   мне   так   долго   пришлось
восстанавливать его доброе имя, что за  это  время  мое  обручальное  кольцо
сильно стерлось и стало совсем тоненьким.
     Я теперь старуха, и красота моя увяла, а ведь эта я, душенька, вон там,
над жаровней для нагреванья тарелок, и говорят, была похожа  в  те  времена,
когда за миниатюру на слоновой кости платили по две  гинеи,  а  уж  как  там
выйдет - хорошо ли, плохо ли, - дело случая, почему и приходилось вывешивать
портреты не на видное место, а то гости, бывало, краснеют и  смущаются,  так
как большей частью не могут отгадать, чей там портрет, и говорят, что это не
твой, а еще чей-нибудь, а тут еще жил у меня один человек,  который  ухлопал
свои денежки на хмель,  так  вот  является  он  как-то  утром  передать  мне
квартирную плату и свое почтение - он жил на  третьем  этаже  -  и  пытается
снять мой портрет с крючка и положить его к себе в жилетный карман -  можете
вы себе это представить, душенька? - во имя той Л.,..., говорит, которую  он
питает к оригиналу... но только в его голосе никакой мягкости не было,  и  я
ему не позволила взять миниатюру, однако о его мнении вы  можете  судить  по
его словам, обращенным к ней: "Молви мне слово, Эмма!" - сказал он,  и  хоть
это и не очень разумные слова, но все-таки - дань  сходству,  да  я  и  сама
думаю, что портрет был похож на меня, когда я была молодая и носила  корсеты
такого фасона.
     Но я собиралась порассказать вам о меблированных комнатах, и,  конечно,
мне ли не знать про них, если этим делом я занималась так долго: ведь своего
бедного Лиррипера я потеряла уже на втором году замужества и  вскоре  завела
дело в Излингтоне *, а впоследствии переселилась сюда, и вот выходит, что за
плечами у меня два меблированных дома,  да  тридцать  восемь  лет  хлопот  и
забот, да кое-какие убытки, а опыта хоть отбавляй.
     Девушки-горничные - самый тяжкий крест, не считая  обзаведения,  и  они
изводят вас хуже, чем люди, которых я прозвала "бродячими христианами", хотя
почему эти люди слоняются  по  белу  свету,  выискивая  объявления  о  сдаче
комнат, а потом входят, осматривают помещение, торгуются (хотя им  вовсе  не
нужно никаких комнат, у них и в мыслях не было снимать комнаты,  потому  что
квартира у них уже есть), - так вот, почему они так поступают, это для  меня
загадка, и я буду очень благодарна, когда мне ее разгадают, если только  это
чудом произойдет когда-нибудь.  Диву  даешься,  как  это  люди  с  подобными
привычками могут жить так долго и процветать, но, должно быть, это  все-таки
полезно для здоровья - ведь они целыми днями стучатся в двери, ходят из дома
в дом, вверх-вниз по лестницам, а уж до чего они придирчивы и дотошны, прямо
удивительно; вот, скажем, смотрят они на свои часы и говорят:
     - Будьте добры,  оставьте  за  мной  эти  комнаты  до  послезавтра,  до
одиннадцати часов двадцати минут утра, но имейте в виду, что  мой  знакомый,
приезжающий  из  провинции,  обязательно  требует,  чтобы  в  комнатке   над
лестницей стояла маленькая железная кровать.
     Ну, знаете ли, душенька, когда я была новичком в этом деле, я,  бывало,
прежде чем обещать, думала да  раздумывала,  забивала  себе  голову  всякими
вычислениями  и  совсем  расстраивалась  от  разочарований,  когда  все  это
оказывалось обманом, но теперь я отвечаю: "Конечно, обязательно", -  а  сама
отлично понимаю, что это опять "бродячий христианин" и  больше  я  о  нем  в
жизни не услышу, хотя, по правде сказать, я теперь знаю в  лицо  большинство
"бродячих христиан" не хуже, чем они знают меня,  потому  что  каждый  такой
субъект, шатающийся по Лондону с этой целью, имеет обыкновение заходить раза
по два в год, и прямо замечательно, что у них это  в  роду,  и  дети,  когда
вырастают, занимаются тем же, но будь это иначе, все равно, стоит мне только
услышать "про "знакомого, приезжающего из провинции" - а это верный признак,
- как я уже киваю головой и говорю сама себе: "Ну, ты, милейший, -  бродячий
христианин";  однако  правда  ли,  что  все  они  (как  я  слышала)  люди  с
ограниченными средствами, но со склонностью к  постоянной  службе  и  частой
перемене местожительства, - этого я, право, уж не решусь вам сказать.
     Девушки-горничные, как я начала было говорить, - одна из наших  главных
и постоянных бед (вроде зубов, от которых корчишься,  когда  они  впервые  у
тебя появляются, и которые уже не перестают  тебя  мучить,  начиная  с  того
времени, как  прорезываются,  и  до  тех  пор,  как  их  выдергиваешь,  хотя
расставаться с ними не хочется, - уж очень жалко, - но все  равно  всем  нам
приходится подвергаться этому и вставлять искусственные), -  так  вот,  если
достанешь себе работящую девушку, девять шансов против одного, что она будет
ходить замарашкой, а жильцам, разумеется, неприятно, когда приличных  гостей
впускает девица с черным мазком на носу или грязным пятном на  лбу.  Ума  не
приложу, где они только измазываются, как, например, было с одной  девушкой,
самой работящей из всех, что  когда-либо  нанимались  в  прислуги,  чуть  не
умирая с голоду, а ведь она, бедняжка, была до того работящая, что я  так  и
прозвала ее "работящей Софи", и она "с утра до ночи все скребла пол, стоя на
коленях, и всегда была веселая - улыбка прямо не сходила  у  нее  с  черного
лица. И вот раз я говорю Софи:
     -  Слушайте,  Софи,   голубушка,   выгребайте   золу   в   какой-нибудь
определенный день, ваксу держите в нижнем  дворике,  не  приглаживайте  себе
волос донышком кастрюли, не возитесь с нагаром на свечах,  и  можно  сказать
наверное, что грязи на вас не будет.
     И все-таки  грязь  была,  и  непременно  на  носу,  а  нос  у  нее  был
вздернутый, широкий на конце и  как  будто  хвастался  этим,  так  что  один
солидный джентльмен  и  прекрасный  жилец  (с  подачей  первого  завтрака  и
недельной платой, но немножко раздражительный и требовавший  себе  гостиную,
когда она была ему нужна), - так вот, он сделал мне замечание:
     - Миссис Лиррипер, я допускаю, что чернокожий - тоже человек, но лишь в
том случае, если он черен от природы.
     Ну, тогда я поставила бедную Софи на другую  работу  и  строго-настрого
запретила ей отворять парадную дверь, когда постучат, и бегать на звонки, но
она, к сожалению, была такая работящая, что,  как  только  зазвонит  звонок,
ничем ее не удержишь: так и летит на кухонную лестницу. Я, бывало, вразумляю
ее:
     - Ах, Софи, Софи, ну скажите, ради всего святого, откуда это у вас?
     А бедная  эта,  несчастная  работящая  девушка,  увидевши,  что  я  так
расстроена, зальется, бывало, слезами и говорит:
     - Я съела уж очень много ваксы, когда была маленькая, сударыня,  потому
что за мной совсем не было присмотра, и, должно быть, вакса  теперь  выходит
наружу.
     Ну, значит, вакса все и выходила наружу, а так как я больше ни в чем не
могла упрекнуть бедняжку, я и говорю ей:
     - Софи, подумайте серьезно, - хотите, я вам помогу уехать в Новый Южный
Уэльс *, - ведь там этого, может, и не заметят.
     И я ни разу не пожалела истраченных денег: они пошли на пользу,  потому
что Софи по дороге вышла замуж за корабельного кока  (а  он  был  мулат),  и
хорошо сделала, ибо потом жила счастливо, и, насколько я знаю, в среде новых
поселенцев никто не обращал на нее внимания до самого ее смертного часа.
     Каким образом мисс Уозенхем (что живет вниз  по  нашей  улице,  на  той
стороне) совместила со своим достоинством порядочной леди (а  она  вовсе  не
порядочная) то, что она сманила от меня Мэри-Энн Перкинсоп, ей  самой  лучше
знать, а что до меня, я не знаю и не желаю знать, как составляются мнения  о
любом предмете в меблированных комнатах  Уозенхем.  Но  Мэри-Энн  Перкинсоп,
хотя я хорошо обращалась с нею, а она нехорошо поступила со мной, стоила  на
вес золота - в таком страхе умела она держать жильцов, хоть и не  отпугивала
их: ведь жильцы гораздо реже звонили Мэри-Энн, чем любой другой служанке или
хозяйке, - а это большая победа, особенно когда ты  косоглаза  и  худа,  как
скелет, - но эта девица действовала  на  жильцов  своей  твердостью,  а  все
оттого, что отец ее разорился на торговле свининой.
     Вид у Мэри-Энн был всегда такой приличный, а нрав до того суровый,  что
она  укротила  самого  придирчивого  джентльмена,  с  каким  мне  когда-либо
приходилось иметь дело  (вообразите,  он  каждое  утро  взвешивал  на  весах
щепотки чаю и куски сахару, которые ему подавали), и он стал совсем кротким,
- что твой ягненок, - однако впоследствии до меня дошло, что мисс  Уозенхем,
проходя по улице и увидев, как Мэри-Энн  несет  домой  молоко  от  молочного
торговца, который вечно любезничал и пересмеивался (за что я  его,  впрочем,
не осуждаю) с каждой девушкой на улице, но  при  виде  Мэри-Энн  застывал  и
стоял столбом - ни дать ни взять монумент на Чаринг-Кросс*, - так вот,  мисс
Уозенхем, увидев Мэри-Энн,  поняла,  какая  она  находка  для  меблированных
комнат, и дошла до того, что посулила ей на четыре фунта в год  больше,  чем
платила я, и в результате Мэри-Энн, хотя мы с ней не сказали друг  другу  ни
одного худого слова, говорит мне:  "Если