Чарльз Диккенс.
    Рецепты доктора Мериголда


     Перевод И. Гуровой
     Charles Dickens
     Doctor Marigold's Prescriptions, 1865
     OCR Кудрявцев Г.Г.



I. Принимать безотлагательно

     Я коробейник, а имя моего родителя было  Уилим  Мериголд.  Оно  правда,
люди говорили, что зовут его Уильям, но  родитель  мой  знай  твердил  свое:
Уилим да Уилим. А я по этому спорному вопросу и своему разумению скажу одно:
если человеку в свободной стране не позволено знать собственное имя, так что
же ему позволено знать в стране рабства?  И  с  помощью  метрической  записи
решить этот спорный вопрос тоже нет никакой возможности,  потому  что  Уилим
Мериголд явился на свет до того, как метрические записи пошли  в  ход,  -  и
покинул его тоже до этого. Да и все равно они были не по его части.
     Родился я на большой дороге ее величества, но только тогда это было его
величество. По случаю этого события родитель мой  привел  на  выгон  к  моей
родительнице доктора, а тот оказался очень  добрым  джентльменом  и  никакой
платы, кроме чайного подноса, взять не захотел, так что в знак благодарности
и в его честь нарекли  меня  Доктором.  И  вот  я  перед  вами,  честь  имею
представиться - Доктор Мериголд.
     Сейчас я уже человек в годах, сложения плотного, ношу  плисовые  штаны,
кожаные гетры и жилетку с рукавами, только ее шнурки всегда на спине рвутся.
Чини не чини - лопаются, как струны на скрипке. Вы небось бывали в театре  и
видели, как скрипач слушает свою  скрипочку,  а  та  словно  шепчет  ему  по
секрету, что не все у нее в порядке; ну, он начнет ее подкручивать, и тут  -
бац! - все струны пополам. Точь-в-точь как моя жилетка - то  есть  насколько
жилетка может быть похожа на скрипочку.
     Я питаю склонность  к  белым  шляпам  и  люблю  шею  обматывать  шарфом
свободно, так, чтобы нигде не терло. И больше люблю сидеть, чем  стоять.  Из
украшений на мой вкус нет лучше перламутровых пуговиц. Ну,  вот  я  и  опять
перед вами, как вылитый.
     По тому как доктор согласился взять чайный поднос,  вы  уже,  наверное,
сообразили, что отец мой тоже был коробейником. Да, оно так и есть. А поднос
был очень красивый. Изображался на нем холм с извилистой дорожкой, а по  ней
шла в маленькую церковь крупная дама. И еще там два лебедя сбились с пути по
тому же делу. Называя эту даму крупной, я не имею  в  виду  полноты,  потому
что, на мой взгляд, она  могла  бы  быть  полнее,  но  зато  возмещала  этот
недостаток высоким ростом; высота и стройность  ее  были...  короче  говоря,
были высочайшими.
     Я  частенько  видел  этот  поднос  с  тех  пор,  как  послужил  невинно
улыбающейся (а вернее, орущей) причиной того, что доктор поставил его стоймя
на шкафчик в своей приемной. Когда мой родитель и моя родительница приезжали
в те края, я, бывало, просовывал голову (родительница моя говорила, что в ту
пору ее покрывали льняные кудри, хотя нынче вы нипочем  не  отличите  ее  от
старой половой щетки, пока не возьмете эту щетку в руки и не убедитесь,  что
это - не я) в докторскую дверь, а доктор всегда радовался  моему  приходу  и
говорил: "А, коллега! Входите, входите, дорогой Доктор. Что  скажете  насчет
вот этой монетки?"
     Никто из нас не вечен, как вы в свое время узнаете;  не  вечны  были  и
родитель мой и родительница. Только если не покинешь этот свет разом в  час,
тебе назначенный, то покидаешь его частями, и два против одного, что  первым
в путь отправится  рассудок.  Мало-помалу  у  родителя  моего  помутилось  в
голове, и у родительницы тоже. Помешательство у них было тихое, но  все-таки
сильно досаждало семейству, у которого я их поселился. Старикам, хоть они  и
доживали свой век на покое, взбрело на ум снова заняться коробейным делом, и
они только и  делали,  что  распродавали  имущество  этого  семейства.  Чуть
накроют стол к обеду, мой батюшка сразу  начинает  постукивать  тарелками  и
блюдами друг о друга, как это у нас водится, когда  мы  продаем  посуду,  да
только сноровку-то он уже потерял и все больше ронял их и бил. В былое время
матушка сидела в фургоне и  подавала  оттуда  товар  вещь  за  вещью  своему
старику на подножку; так и тут подавала она ему  по  очереди  все  хозяйское
имущество, и торговали они в своем воображении с  утра  до  вечера.  И  вот,
наконец,  родитель,  лежа  на  одре  болезни  в  той  же  комнате,   что   и
родительница, вдруг закричал на прежний бойкий лад, промолчав перед тем  два
дня и две ночи:
     - А вот, друзья-приятели, что в  деревне  устроили  клуб  "Соловьев"  в
заведенье "Капуста и пух" - не найти бы на  свете  прекрасней  певцов,  кабы
только им  голос  да  слух,  -  а  вот,  друзья-приятели,  заводная  фигурка
подержанного старика коробейника, во рту ни единого зуба, а  в  теле  каждая
косточка болит; совсем как настоящий, и так же был бы хорош, если бы не  был
лучше, и так же был бы плох, если бы не был хуже, и был бы совсем как новый,
не будь он таким старым.  А  ну,  сколько  дадите  за  старика  коробейника,
который на своем веку распил с дамами столько китайского чая,  что  пара  от
него хватило бы, чтобы сорвать крышку с медного бака прачки и зашвырнуть  ее
на столько тысяч миль выше луны, сколько от ничегошеньки-ничего, поделенного
на государственный долг, останется для налога в  пользу  бедных  *,  на  три
меньше, на два больше. Эй вы, дубовые сердца,  соломенные  людишки,  сколько
даете за товар? Два шиллинга... шиллинг... десять пенсов... восемь пенсов...
шесть пенсов... четыре пенса. Два пенса? Кто сказал - два пенса?  Джентльмен
в шляпе, снятой с огородного пугала? Стыдно  мне  за  джентльмена  в  шляпе,
снятой с огородного  пугала.  Очень  мне  стыдно,  что  не  хватает  у  него
патриотизма. А вот послушайте, что я вам еще предложу. Ну-ка, не  скупитесь!
Добавлю  я  еще  заводную  фигурку  старухи,  которая   вышла   за   старика
коробейника, да так давно, что, клянусь честью, свадьбу справляли  в  Ноевом
ковчеге, когда еще единорог * не успел туда забраться и помешать  оглашению,
сыграв песенку на своем роге. А ну подходи! Не скупись! Что даете за  обоих?
Вот послушайте, что я вам еще предложу. Я на вас  не  в  обиде,  что  вы  не
торопитесь. Ну-ка, кто предложит хорошие деньги, кто не посрамит свой город?
Я тому дам в придачу жаровню без всякой доплаты, а еще одолжу навечно  вилку
для гренков. Подходи, не скупись! Кто согласится, тот не прогадает. Отдам за
два фунта! За тридцать шиллингов... за фунт...  за  десять  шиллингов...  за
пять... за два шиллинга шесть пенсов! Даже два шиллинга шесть  пенсов  никто
не предложит? Два шиллинга три пенса? Нет! Такой товар за два  шиллинга  три
пенса я не отдам. Лучше уж  просто  подарю,  коли  ты  такая  красотка.  Эй,
хозяйка! Вали старика и старуху в тележку, запрягай лошадь  да  вези  их  на
погост!
     Таковы были последние слова Уилима Мериголда, моего родителя, и все  по
ним и вышло: схоронили его вместе с женой, моей родительницей, в один и  тот
же день, и уж кому это лучше знать, как не мне, - я ведь  самолично  шел  за
дрогами.
     Отец мой в свое время умел подать  товар  лицом  -  что  видно  из  его
предсмертной речи. Но только я его превзошел. И говорю я так не из похвальбы
- спросите кого хотите из тех, кто его слышал  и  может  нас  сравнить.  Для
этого мне немало пришлось потрудиться. Я примерялся  к  другим  ораторам:  к
членам парламента, к государственным деятелям,  к  проповедникам,  к  ученым
законникам - и если они были хороши, я у них что-нибудь заимствовал, а  если
они были плохи, я их не трогал. И вот послушайте, что я вам  скажу:  я  и  в
смертный час буду утверждать, что из всех сословий, которые в Великобритании
не пользуются почетом, меньше всего уважают  сословие  коробейников.  Почему
наше занятие не считается достойным? Почему мы не  пользуемся  привилегиями?
Почему нас заставляют брать разрешение на розничную торговлю, а от торгующих
в розницу политиков никто такого разрешения не требует? В чем разница  между
нами? Только в том, что мы продаем дешево, а они запрашивают  втридорога;  а
если и есть другие различия, то все они тоже в нашу пользу.
     Сами подумайте! Скажем, настанет время выборов.
     В субботний вечер на базарной площади я стою на подножке своего фургона
и предлагаю свой товар. Я говорю:
     - А ну подходите, свободные и независимые избиратели! Такого случая вам
с рождения не подвертывалось, да и до рождения тоже. Послушайте, что  я  вам
предложу. Вот две бритвы, побреют вас чище, чем Опекунский совет;  *  а  вот
утюг, до того хорош, что хоть на вес золота его покупайте - не пожалеете;  а
вот сковородка, пропитанная бифштексовым соком, - только купите,  а  там  до
самой смерти жарьте на ней хлеб и объедайтесь мясной пищей; а вот  настоящий
хронометр в футляре из чистого серебра, такой тяжелый,  что  поздней  ночью,
вернувшись домой с веселой встречи  добрых  друзей,  только  стукните  им  в
дверь, так сразу поднимете и супругу и все семейство,  а  молоток  сбережете
для почтальона; а вот полдюжины обеденных тарелок, чтобы  мелодичным  стуком
развеселить младенца, когда младенец закапризничает. Погодите-ка! Дам я  вам
еще придачу. Да не простую, а  вот  эту  скалку,  и  чуть  только  младенчик
засунет ее в рот поглубже, когда у него зубы режутся, да  потрет  ею  десну,
так они сразу в два ряда и  полезут,  а  он-то  смеяться  будет,  точно  его
щекочут. Погодите-погодите! Дам я  вам  еще  одну  придачу,  потому  что  не
нравятся мне ваши глаза - сразу видно, покупать вы  будете  только,  если  я
продам себе в убыток; и еще потому, что я согласен  и  на  убыток,  лишь  бы
только сегодня деньжатами разжиться; ну,  вот  вам  еще  зеркало,  чтобы  вы
видели, какой у вас мерзкий вид, когда вы молчите и не  предлагаете  честную
цену. Ну, что вы теперь скажете? Ну, не скупитесь! Это вы сказали - фунт? Да
уж, конечно, не вы - где у вас взяться фунту! Вы сказали - десять шиллингов?
Да уж, конечно, не вы - вы за свечи побольше задолжали. Ну так слушайте, что
я вам предложу. Вот он, весь товар, на  подножке  -  и  бритвы,  и  утюг,  и
сковородка, и часы-хронометр, и обеденные тарелки, и скалка,  и  зеркало,  -
забирайте-ка всю кучу за четыре шиллинга, а я вам  шесть  пенсов  уплачу  за
беспокойство.
     Так торгую я - настоящий коробейник. Но в понедельник утром на  той  же
базарной  площади  вылезает  на  помост  -  он  у  него  вместо  фургона   -
коробейник-политик, и что же говорит он?
     - А ну,  свободные  и  независимые  избиратели!  Такого  случая  вам  с
рождения не подвертывалось, - начинает он точь-в-точь, как я.  -  Вы  можете
избрать в парламент меня. Послушайте, что я собираюсь  вам  предложить.  Вот
интересы этого великолепного города под столь надежной защитой, какой еще не
видывал цивилизованный мир, да и нецивилизованный тоже.  Вот  ваша  железная
дорога утверждена, а ваши соседи остались без дороги. Вот все  ваши  сыновья
зачислены в почтмейстеры. Вот Британия ласково вам улыбается. Вот глаза всей
Европы с восторгом устремлены на вас. Вот вам всеобщее процветание, изобилие
мясной пищи, золотые нивы, счастливые очаги  и  ваши  собственные  сердечные
рукоплескания - и все это в одном товаре, во  мне.  Берете  вы  меня  таким,
каков я есть? Ах нет? Ну так вот что я вам еще предложу. Не скупитесь! Дам я
вам в придачу все, что захотите. Вот, пожалуйста! Церковные  налоги,  отмену
церковных налогов, повышение налога на солод  *,  отмену  налога  на  солод,
наилучшее всеобщее образование или  наихудшее  всеобщее  невежество,  полное
уничтожение телесных наказаний в армии или обязательная  ежемесячная  дюжина
горячих для всех рядовых. Бесправие мужчин или равноправие женщин  -  только
скажите, что вам по вкусу, огромный выбор, и я всецело разделяю ваше мнение,
забирайте весь товар на ваших собственных условиях.  Согласны?  Все-таки  не
берете? Ну, так я вам вот что  еще  предложу.  Не  скупитесь!  Вы  же  такие
свободные и независимые избиратели, я же  так  горжусь  вами,  вы  же  такое
благородное и просвещенное собрание, я же так жажду неслыханной чести  стать
вашим представителем - ведь она далеко превосходит самые высокие устремления
человеческого духа, - и я хочу предложить вам вот что. Я дам вам  в  придачу
бесплатно все  питейные  заведения  вашего  великолепного  города.  Ну  как,
довольны? Нет? Все еще не хотите взять товар? Ну ладно, прежде  чем  запрячь
лошадь  и  предложить  все  это  следующему  великолепному  городу,  который
окажется на моем пути, я вам вот что еще скажу.
     - Берите товар, а я разбросаю по улицам вашего великолепного города две
тысячи фунтов - пусть подбирают, кому не лень. Мало? Ну, послушайте, вот мое
последнее слово. Две тысячи пятьсот! И все-таки вы не согласны? Эй, хозяйка!
Запрягай лошадь... нет, постой. Не  хочу  я  с  вами  из-за  такого  пустяка
ссориться и даю две тысячи семьсот пятьдесят фунтов. Да ну же! Берите  товар
на ваших собственных условиях, а я отсчитаю  две  тысячи  семьсот  пятьдесят
фунтов и положу их на подножку фургона, чтобы  потом  разбросать  по  улицам
вашего великолепного города  для  тех,  кому  не  лень  подбирать.  Ну,  что
скажете? Не скупитесь!  Таких  выгодных  условий  вам  никто  не  предложит,
смотрите, как бы не прогадать! Берете? Ура! Снова продан, и место за мной!
     Эти коробейники-политики до того льстят публике, что слушать  противно;
а мы, настоящие коробейники, так никогда не делаем. Мы говорим людям  правду
в глаза и не снисходим до того, чтобы их улещивать. А уж  в  уменье  пустить
получше пыль в глаза нам с  коробейниками-политиками  не  тягаться.  У  нас,
простых коробейников, считается,  что  при  распродаже  больше  всего  можно
наговорить про охотничье ружье с патронами - кроме, конечно, пары  очков.  Я
иной раз четверть часа разглагольствовал  про  патроны,  и  еще  много  чего
оставалось несказанным. Но когда я объясняю, как хороши мои патроны да какую
крупную дичь  с  ними  можно  бить,  далеко  мне  до  хвалебных  речей,  что
произносят коробейники-политики в честь своих патронов  -  тех,  которые  их
сюда послали. Я-то веду свое дело сам и на базарную площадь отправляюсь  без
всякого приказа, не то что они. Да к тому же мои-то патроны не знают, как  я
их расхваливаю, а их патроны  знают,  и  всей  этой  компании  следовало  бы
постыдиться такого своего поведения.  Вот  почему  я  говорю,  что  сословие
коробейников в Великобритании презирают, и  вот  почему  я  горячусь,  когда
вспоминаю, какими путями эти другие  коробейники  забираются  повыше,  чтобы
глядеть на нас сверху вниз.
     Я и предложение моей жене сделал с подножки фургона - да, да, так оно и
было! Девушкой жила она в Суффолке *, и случилось это на рыночной площади  в
Ипсвиче *, как раз напротив фуражного склада. А я еще раньше заприметил ее у
окошка - в предыдущую субботу это было, и она мне все улыбалась.  Очень  она
мне понравилась, и я сказал себе: "Если этот товарец еще не  продан,  я  его
заберу". И вот, как настала следующая суббота, поставил я фургон на  том  же
самом месте и уж просто соловьем разливался - все кругом так и  покатывались
со смеху, и торговля шла бойко. Под  конец  вынул  я  из  жилетного  кармана
маленькую штучку, завернутую в тонкую бумагу, поднял ее повыше и повел такую
речь (а сам все на ее окошко поглядываю):
     - Ну-ка, послушайте меня, красавицы, вот последний товар на сегодняшней
распродаже, и предложу я его только вам, распрекрасные суффолкские  пышечки,
на чью красоту и налюбоваться нельзя; а мужчине  я  его  не  отдам  даже  за
тысячу фунтов. Так что же это такое? А вот я вам расскажу,  что  это  такое.
Сделано из чистого золота, и совсем целое, хоть посередине дырка; крепче оно
самой крепкой цепи, хоть и меньше любого моего пальца из всех десяти. Почему
десяти? Да потому, что, когда получил я наследство от родителей,  было  там,
чтобы не соврать,  двенадцать  простынь,  двенадцать  полотенец,  двенадцать
скатертей, двенадцать ножей, двенадцать вилок, двенадцать столовых  ложек  и
двенадцать чайных ложечек, а вот пальцев мне до дюжины двух не хватило, и до
сих пор подходящих подобрать не удалось. Ну, а все-таки, что это такое?  Вот
я вам сейчас скажу. Это обруч из  литого  золота,  завернутый  в  серебряную
бумагу для завивки, которую я сам снял с глянцевитых кудрей вечно прекрасной
старой леди на Трэднидл-стрит в лондонском Сити. Я бы вам этого  не  сказал,
если бы не мог предъявить бумагу - без нее вы даже мне не поверили бы. Ну, а
все-таки, что это такое? Капкан для мужчин и приходские колодки, наручники и
кандалы с ядром, все из золота и все в одном. Ну, а все-таки, что это такое?
Это обручальное кольцо. А теперь я вам скажу, что я собираюсь с ним сделать.
Денег я за него не возьму,  а  просто  подарю  той  из  вас,  красотки,  кто
засмеется первой, а завтра приду  к  ней  в  гости  ровнехонько  в  половине
десятого, чуть пробьют церковные часы, и пойдем мы  с  ней  погулять,  чтобы
условиться об оглашении.
     Тут она засмеялась и получила кольцо. А когда я пришел к ней утром, она
как вскрикнет:
     - Да это и взаправду вы! Неужто вы это взаправду?
     - Это взаправду я, - отвечаю,  -  и  я  взаправду  ваш,  и  все  это  я
взаправду.
     Ну, мы и поженились после  троекратного  оглашения  -  вот  так  и  мы,
коробейники, свой товар трижды выкликаем,  что  доказывает,  насколько  наши
обычаи приняты в светском обществе.
     Женой она была  неплохой,  да  только  оказалась  женщиной  с  норовом.
Согласись она расстаться с этим товаром хоть в убыток, я бы не обменял ее ни
на одну красавицу во всей стране. Правда, я ее и так не обменял, и  жили  мы
вместе до самой ее смерти - а всего тринадцать  лет.  Так  вот,  благородные
дамы и господа, открою я вам одну тайну, хоть  вы  все  равно  не  поверите.
Тринадцать лет норова во дворце доведут до белого каления худшего из вас, но
тринадцать лет норова в фургоне доведут до белого каления  даже  лучшего  из
вас. Ведь в фургоне никуда от этого норова не денешься.  Тысячи  супружеских
пар в больших особняках живут душа в душу, а в фургоне  они  отправились  бы
прямехонько в бракоразводный суд. Может, тут  тряска  повинна  -  не  берусь
решать; но только в фургоне все  это  как-то  особенно  заметно.  Скандал  в
фургоне - всем скандалам скандал, а свара в фургоне - всем сварам свара.
     А до чего приятно могли бы мы жить! Просторный фургон - все  громоздкие
товары висят снаружи, а кровать в  дороге  прицепляется  снизу,  -  чугунный
котел, чайник,  печка  для  холодной  погоды,  труба  для  дыма,  полка  для
кастрюль, буфет, собака и лошадь.  Ну,  чего  еще  можно  пожелать?  Съедешь
где-нибудь с дороги на травку,  стреножишь  старого  конягу  и  пустишь  его
пастись,  разведешь  костер  на  золе,  оставшейся   от   других   путников,
состряпаешь жаркое - и сам французский император тебе не  брат.  Ну,  а  как
заведется в фургоне норов,  да  польется  брань,  да  полетят  в  вас  самые
увесистые товары - каково вам тогда будет? Ну-ка, скажите - каково?
     Мой пес не хуже меня чувствовал, когда на нее находило. Не  успеет  она
еще рта раскрыть, он тут же взвизгнет и пустится наутек. Как он догадывался,
ума не приложу, но только даже среди  самого  крепкого  сна  он  без  ошибки
просыпался, взвизгивал и пускался наутек. И до чего я  жалел,  что  не  могу
поменяться с ним местами!
     А хуже всего то, что у нас родилась дочка, а я без памяти люблю  детей.
Чуть она начинала беситься, как  принималась  избивать  девочку.  Когда  той
исполнилось четыре годика, до того это стало страшно, что я, бывало,  иду  с
кнутом на плече рядом со старым конягой, а сам-то слезами заливаюсь и  рыдаю
сильней даже крошки Софи. Ведь помешать-то этому я не могу!  Как  помешаешь,
когда дело касается такого норова - в фургоне ведь драки не избежать. Таковы
уж размеры и форма фургона - без драки не обойтись. А тогда  моя  бедняжечка
пугалась пуще прежнего, да