вижу
ваши: широко открытые, освещенные луной. Какое страшное зрелище!
     - У вас очень больной и расстроенный вид. Может быть...
     - Вы не верите мне. Ах,  если  бы  я  мог  сам  себе  не  верить!  Вот,
посмотрите...
     Дрожащей, исхудалой рукой  он  вытащил  из  кармана  часы,  перстень  с
печаткой и кошелек, которые принадлежали  Гиббсу,  и  положил  их  на  стол.
Мистер Меррей узнал их.
     - Деньги я израсходовал, - сказал его гость слабым голосом. - Там  было
всего несколько шиллингов, а я очень нуждался.
     Тут он, громко застонав, опустился в кресло.
     Мистер Меррей дал ему выпить укрепляющего средства, и  через  несколько
минут его странный гость оправился. Устремив лихорадочно блестевшие глаза на
луну и то и дело мучительно содрогаясь, он прерывающимся  шепотом  рассказал
следующее.
     Некогда он  помогал  Гиббсу  в  его  темных  делах  и  в  конце  концов
разорился.  Ему  грозила  нищета,  и  он,  соблазнившись   крупной   суммой,
согласился помочь Гиббсу похитить Сьюзен. Когда Сьюзен и  Джордж  расстались
на две недели перед своей свадьбой, Гиббс  и  его  сообщник  последовали  за
девушкой в Ормистон и, поселившись на окраине, внимательно следили за каждым
ее шагом. Узнав, что она собирается провести день у двоюродной  сестры,  они
подослали к ней подкупленную женщину, которая, перехватив девушку по дороге,
заявила, что ее послал Джордж и что он просит Сьюзен поспешить к  нему,  так
как он попал в железнодорожную катастрофу и ему остается жить лишь несколько
часов. Пораженная этим ужасным известием, бедняжка торопливо последовала  за
женщиной к домику на окраине и, ничего не подозревая, вошла в него;  там  ее
встретили Гиббс и Уильямс и, заперев дверь, сообщили ей, что прибегли к этой
хитрости, чтобы захватить ее, что тут никто не услышит ее криков, а  если  и
услышит, не обратит на них внимания, что бежать отсюда невозможно, что они и
их сообщница будут сторожить ее день и ночь, пока она  не  согласится  стать
женой Гиббса. А последний, грубо выругавшись, прибавил,  что,  если  бы  она
обвенчалась с Джорджем Идом, он застрелил бы ее мужа по дороге из церкви.
     Застигнутая  врасплох,  обезумевшая  от  ужаса,   беспомощная   девушка
сопротивлялась гораздо дольше, чем можно было бы  ждать  от  существа  столь
слабого. Но ее ни на минуту не оставляли в покое, и, страшась за свою  жизнь
(Гиббс стоял перед ней с заряженным пистолетом, осыпая  ее  угрозами),  она,
наконец, согласилась написать под его  диктовку  письма  тетушке  и  жениху,
извещая их о своем браке, хотя в действительности дала согласие на этот брак
только через три недели, когда у нее уже больше не было сил  сопротивляться.
Но даже и тогда, заявил Уильямс, она не согласилась бы, если бы  не  боялась
за своего возлюбленного. Его жизнь была ей дороже ее собственного счастья, а
Гиббс яростно клялся, что тот заплатит жизнью за  союз  с  ней,  и  она  ему
поверила. Поэтому она вышла замуж,  принося  себя  в  жертву  ради  спасения
человека,   которого   любила.   Тогда   Уильямс   потребовал   условленного
вознаграждения.
     Но вероломный Гиббс был не из тех, кто  выполняет  свои  обязательства,
когда дело касается денег. Он уплатил  по  уговору  первую  треть  обещанной
суммы, но постоянно увиливал от двух остальных выплат, и, наконец,  Уильямс,
которому грозил арест за долги, сам приехал в Кэмнер  и,  прячась  в  глухой
чаще Саусэнгерского леса, выжидал удобного случая, пока  как-то  вечером  не
встретил Гиббса, когда тот в одиночестве ехал домой по  Тенельмской  дороге.
Негодяй хотя и был, по обыкновению, пьян, немедленно  узнал  его  и,  назвав
наглым нищим, попытался задавить своим  кабриолетом.  Вне  себя  от  ярости,
Уильямс написал ему письмо, заявляя, что, если Гиббс  в  такой-то  вечер  не
принесет в такое-то место в Саусэнгерском лесу весь свой долг до  последнего
шиллинга, он (Уильямс) на следующее же утро отправится к ближайшему мировому
судье и расскажет всю историю похищения и брака Сьюзен.
     Испугавшись этой угрозы, Гиббс явился на  свидание,  но  без  денег,  и
вскоре стало ясно, что он по-прежнему ничего не собирается платить. Уильямс,
взбешенный этими бесконечными обманами и  доведенный  до  отчаяния  жестокой
нуждой, поклялся, что завладеет теми деньгами и  ценностями,  которые  Гиббс
имеет при себе. Тот сопротивлялся, и завязалась яростная  борьба,  во  время
которой Гиббс старался ударить своего противника  карманным  ножом.  Наконец
Уильямс одолел и изо всех сил  бросил  Гиббса  на  землю,  но  тот  ударился
затылком о ствол  дерева  и  тут  же  умер.  Вне  себя  от  ужаса,  страшась
возмездия,  Уильямс  поспешно  оттащил  тело  с  тропинки,  обшарил  карманы
мертвеца и бросился бежать.  Когда  он  выбрался  из  леса,  церковные  часы
пробили десять. Всю ночь он шел, нигде  не  останавливаясь,  день  провел  в
заброшенном сарае и благополучно достиг  Лондона.  Но  его  почти  сразу  же
арестовали за долги и выпустили всего несколько дней назад, так как  решили,
что он умирает от чахотки. И это правда, добавил он с отчаянием, ибо  с  той
ужасной ночи он все  время  видит  перед  собой  остекленевшие  глаза  своей
жертвы, и жизнь стала для него тяжким бременем.
     Вот что этот несчастный рассказал прерывающимся  шепотом  священнику  в
глухую ночь. Сомневаться в его словах было невозможно, и  они  неопровержимо
доказывали невиновность  того,  кто  так  долго  нес  на  себе  тяжкий  груз
подозрений. На следующее утро уже вся деревня знала о признании  Уильямса  -
весть о нем распространялась с быстротой пожара.
     Но и во время своего торжества Джордж держался так же, как в дни, когда
его несправедливо подозревали в убийстве. В горниле несчастья  его  характер
дивно очистился. Ужасный конец Гиббса, настигший его, как божья кара, вызвал
в то же время у Джорджа сострадание и угрызения совести. Ведь  если  он  был
неповинен в смерти Гиббса, он был повинен в том, что не раз желал ее;  и  он
горько упрекал себя, что, когда это было еще  возможно,  не  простил  своего
врага, как сам надеялся быть прощен. Вот почему,  вернувшись  домой  в  день
убийства, он произнес слова, которые бросили на него такую тень.
     Следует упомянуть, что  в  письме,  полученном  им  от  Сьюзен  в  утро
рокового дня, она умоляла его немедленно пойти к ее отцу  и  попросить  того
как можно скорее принять меры, чтобы увезти ее от мужа, который грозит убить
ее и так неусыпно следит за ней, что сама она ничего  сделать  не  может.  А
поскольку  адресованные  ей  письма   вскрывались,   она   просила   Джорджа
встретиться с ней в этот вечер в Саусэнгерском лесу,  чтобы  сообщить  ей  о
результатах его разговора с ее отцом (на самом деле Джордж не говорил с ним,
потому что фермер в этот день куда-то уехал). Однако, услышав, что Гиббс  из
трактира собирается пойти в Плашетс,  она  бросилась  предупредить  об  этом
Джорджа, чтобы помешать их встрече, которая, как  мы  знаем,  все-таки  чуть
было  не  произошла.  Сьюзен  полностью  подтвердила  рассказ  Уильямса   об
обстоятельствах ее похищения. Этот несчастный прожил  после  своей  исповеди
лишь неделю и умер в тюрьме, очистив душу раскаянием.
     И вот Джордж и Сьюзен встретились снова. Во время  этого  разговора  он
достал со своей груди шелковый мешочек,  в  котором  хранился  пучок  сухого
хмеля - настолько иссушенного временем, что он рассыпался от  прикосновения,
- и протянул его Сьюзен.
     На кэмнерском выгоне, неподалеку от дома Саймона  Ида,  стоит  коттедж,
стены которого увиты розами и жимолостью. Там вы  можете  увидеть  Сьюзен  -
пусть не такую прелестную, как прежде, но все еще  красивую,  -  которая  со
счастливой улыбкой держит на руках кареглазого младенца. А если вы  выберете
удачное время, то можете повстречать и  Джорджа,  когда  он  возвращается  к
обеду или к чаю, такой сильный и красивый; и, заметив веселую улыбку на  его
честном английском лице, вы невольно улыбнетесь сами.


VIII. Принимать всю жизнь

     Софи читала и перечитывала все вышеприведенное, а я, расположившись  на
моем сиденье в Библиотечном фургоне (так мы его назвали), смотрел,  как  она
читает, и был доволен и горд,  точно  какой-нибудь  мопс,  когда  ему  перед
званым вечером хорошенько наваксят  намордник,  а  хвост  с  помощью  всяких
приспособлений еще круче  завьют  в  баранку.  Все  мои  желания  и  надежды
исполнились. Мы снова были вместе, и жизнь стала даже лучше, чем мы мечтали.
Довольство и радость ехали с нами  в  фургонах  и  не  покидали  нас,  когда
фургоны останавливались.
     И только одного я не принял в расчет. О  чем  же  я  забыл?  Попробуйте
догадаться, а я вам подскажу - это такая фигура. Ну-ка, отгадайте, только не
ошибитесь. Квадрат?  Нет.  Круг?  Нет.  Треугольник?  Нет.  Овал?  Нет.  Вот
послушайте,  что  я  вам  скажу.  Это  ведь  совсем  не  такая  фигура.  Это
бессмертная фигура. Тут вы и встали в туник и бессмертную фигуру отгадать не
можете. Так-то. Почему же вы раньше об этом не сказали?
     Да, я не принял в расчет как раз бессмертную фигуру. И это была  фигура
не мужчины, и не женщины, а ребенка. Девочки или мальчика? Мальчика.  "Я,  -
ответил воробей, - луком и стрелой моей" *. Ну, теперь поняли?
     Были мы в Ланкастере, и два вечера у меня  все  шло  как  нельзя  лучше
(хотя по чести должен сказать, что тамошнюю  публику  расшевелить  нелегко).
Фургоны  я  поставил  на  площади  в  самом  конце  улицы,  где  расположена
"Гостиница Королевского Герба" мистера Слая. Странствующий Мимов Великан,  а
другими словами Пиклсон, тоже как раз подвизался в городе. И очень  это  все
было благородно устроено. Никакого тебе  ярмарочного  балагана.  Занавес  из
зеленой бязи в аукционном зале, а за ним - Пиклсон.  Печатная  афиша:  "Вход
только по билетам,  за  исключением  гордости  всякой  просвещенной  страны,
свободной прессы. Воспитанникам школ  и  пансионов  предоставляется  скидка.
Ничего, что могло бы вызвать румянец на щеках  юности  или  оскорбить  самый
взыскательный вкус". И Мим  в  кассе  из  розового  коленкора  ругмя  ругает
нелюбознательную публику. А в лавках раздаются ученые афишки, что,  дескать,
историю Давида возможно понять, только поглядев на Пиклсона *.
     Вот я и пошел в этот аукционный зал, гляжу, а там пусто - одно  эхо  да
плесень по стенам, да еще Пиклсон на красном половичке.  Ну,  а  мне  только
этого и надо было, потому что хотел я ему сказать без посторонних  ушей  вот
такие слова:
     - Пиклсон, будучи обязан вам  большим  счастьем,  я  завещал  вам  пять
фунтов стерлингов; но чтоб поменьше  было  хлопот,  вот  вам  сейчас  четыре
фунта, если вы согласны, на чем и покончим с этим делом.
     Пиклсон до этого сидел такой  унылый,  словно  длинная  римская  свеча,
которая никак не разжигается, но тут его верхняя оконечность сразу просияла,
и он выразил свою благодарность прямо-таки с парламентским красноречием - то
есть для него, разумеется. И затем сообщил мне о том,  что  Мим,  когда  его
римские успехи кончились, хотел было сделать из  него  индейского  великана,
которого обратила на путь истинный Дочь Молочника. Однако Пиклсон, не будучи
знаком с душеспасительной книжкой, названной в честь этой девицы, и не желая
сочетать надувательства со своими серьезными взглядами,  наотрез  отказался.
Вышел скандал, и бедняга лишился обычной  порции  пива.  И  пока  мы  с  ним
беседовали, все, о чем он рассказывал, подтверждалось яростным рычанием Мима
в кассе, от которого великан начинал дрожать как осиновый лист.
     Но нашего с вами дела в рассказе  странствующего  великана,  а  другими
словами Пиклсона, касалось вот что:
     - Доктор Мериголд (я передаю только его слова, а не то, как он тянул  и
мямлил), что это за молодой человек околачивается около ваших фургонов?
     - Молодой человек? - удивленно говорю я, решив, что  он  имеет  в  виду
Софи и по своей поврежденной циркуляции сказал не то.
     - Доктор, - заявляет он с грустью, способной исторгнуть слезу из  самых
мужественных глаз, - я, конечно, слаб, но уж не настолько, чтобы не понимать
своих слов. И готов повторить: молодой человек.
     Тут выясняется, что Пиклсон выходит поразмять ноги,  только  когда  его
даром никто посмотреть не может - то есть глубокой ночью или на рассвете,  и
вот он два  раза  видел,  как  возле  моих  фургонов  в  этом  самом  городе
Ланкастере, где я провел всего две ночи, околачивался этот самый неизвестный
молодой человек.
     Я немного расстроился. Что, собственно, все  это  предвещало,  я  тогда
знал не больше, чем вы сейчас,  но  только  я  немного  расстроился.  Однако
Пиклсону я и виду не показал и распростился  с  Пиклсоном,  посоветовав  ему
истратить свое наследство на подкрепление сил и, как  и  прежде,  стоять  за
свою веру. А под утро  я  начал  высматривать  этого  неизвестного  молодого
человека - и более того, я увидел этого неизвестного молодого человека. Одет
он был очень хорошо и собой был хорош. Он прохаживался совсем рядом с  моими
фургонами и смотрел на них во все глаза, будто сторожил их, а как рассвело -
повернулся и ушел. Я его громко окликнул, но он не вздрогнул, не оглянулся и
вообще никакого внимания не обратил.
     Часа через два мы выехали из Ланкастера и покатили в Карлайл. На другой
день, чуть рассвело, я снова выглянул из фургона.  Но  незнакомого  молодого
человека не увидел. На следующее утро я опять выглянул - и вот он,  тут  как
тут, ходит около фургонов. Я снова окликнул его, однако, как и в тот раз, он
и ухом не повел. Тут мне в голову пришла мысль. Стал  я  за  ним  по-всякому
следить во всякое время (подробностей  рассказывать  не  буду)  и,  наконец,
убедился, что этот незнакомый молодой человек - глухонемой.
     От этого открытия мне стало совсем скверно на душе  -  я  знал,  что  в
Приюте, где она обучалась, было  отделение  для  молодых  людей  (среди  них
попадались очень зажиточные). И я сказал себе: "Если он ей нравится, то  что
будет со мной и со всем, ради чего я столько трудился?"
     Однако, я все-таки надеялся -  ничего  не  поделаешь,  себялюбие  взяло
верх, - что, может, он ей вовсе и не нравится, и решил в  этом  разобраться.
Наконец мне случайно удалось подстеречь их свидание - я прятался за елкой, и
они меня не видели. Трогательное это было свидание для всех троих,  кто  там
присутствовал. Я понимал каждое их словечко не хуже их  самих.  Слушал  я  с
помощью глаз - они у меня понимают речь глухонемых так же  быстро  и  верно,
как мои уши понимают разговоры обыкновенных людей. Он уезжал в Китай,  чтобы
стать конторщиком в торговой фирме, где прежде служил его отец. У него  были
средства, чтобы содержать жену, и он просил ее выйти за него замуж и поехать
с ним. А она упорствовала - нет и нет. Он спросил - может, она его не любит?
Нет, любит,  горячо  любит,  но  она  не  может  огорчить  своего  дорогого,
благородного, великодушного и уж не знаю какого еще отца (и все это обо мне,
простом коробейнике в жилетке с рукавами!) и останется с ним, да благословит
его бог, хоть это разобьет ее сердце! Тут она горько заплакала,  и  я  сразу
принял решение.
     Пока я еще не решил, нравится ли ей этот молодой человек, я  был  очень
зол на Пиклсона, и можно сказать, ему  повезло,  что  он  уже  получил  свое
наследство. Потому что я  частенько  думал:  "Если  бы  не  этот  слабоумный
великан, не пришлось  бы  мне  ломать  голову  и  мучиться  из-за  какого-то
молодого человека". Но как только я понял, что она его любит, как  только  я
увидел, что она из-за него плачет, все сразу  стало  по-другому.  Я  тут  же
мысленно примирился с Пиклсоном и, стиснув зубы, заставил себя поступить как
должно.
     К этому времени она  уже  ушла  от  молодого  человека  (на  то,  чтобы
хорошенько стиснуть зубы, мне понадобилось минуты  две-три),  а  он,  закрыв
лицо руками, прислонился к другой елке (их там был целый лесок). Я  потрогал
его за плечо. Он обернулся и, увидев меня, сказал нашими знаками:
     - Не сердитесь.
     - Я не сержусь, дружок. Я тебе помогу. Пойдем со мной.
     Я оставил его у ступенек Библиотечного фургона и вошел туда  один.  Она
вытирала глаза.
     - Ты плакала, родная?
     - Да, отец.
     - Почему?
     - Голова болит.
     - А не сердце?
     - Нет, голова, отец.
     - Доктор Мериголд выпишет сейчас рецепт от головной боли.
     Она взяла книжечку с моими "Рецептами" и  протянула  мне  с  вымученной
улыбкой, но, заметив, что я не шучу и книги не беру, тихонько положила ее на
место и внимательно посмотрела на меня.
     - Рецепт не там, Софи.
     - А где же?
     - Здесь, родная.
     Я подвел к ней ее жениха, соединил их руки и сказал: "Последний  рецепт
доктора Мериголда. Принимать всю жизнь". А потом ушел.
     На свадьбу я в первый и в последний раз в  жизни  надел  сюртук  (сукно
синее, а пуговицы так и горят)  и  своими  собственными  руками  отдал  Софи
молодому супругу. На свадьбе присутствовали только мы трое и тот джентльмен,
который заботился о ней эти два  года.  Я  устроил  в  Библиотечном  фургоне
свадебный обед на четыре персоны. Пирог с голубями, окорок в  маринаде,  две
курочки и всякие надлежащие овощи. Напитки самые лучшие. Я произнес тост,  и
племянник моего доктора произнес тост, и шутки наши всем пришлись по  вкусу,
и все  было  как  нельзя  лучше.  За  обедом  я  сказал  Софи,  что  сохраню
Библиотечный фургон и буду жить в нем, возвращаясь из поездок, и сберегу все
ее книги в целости и сохранности, пока она не вернется. Так она и  уехала  в
Китай со своим молодым мужем, и прощание наше было очень грустным, а потом я
нашел своему мальчишке другое место, а сам, как в те годы, когда умерли  моя
девочка и жена, зашагал с кнутом на плече рядом со старым конягой.
     Софи мне много писала, и я ей много писал. В конце первого года от  нее
пришло письмецо, написанное нетвердой рукой:  "Мой  любимый  отец,  еще  нет
недели, как у меня родилась прелестная дочурка, но я чувствую себя настолько
хорошо, что мне позволили написать тебе несколько слов. Дорогой мой, любимый
отец, есть надежда, что моя девочка не будет глухонемой,  хотя  твердо  пока
еще ничего сказать нельзя".  В  ответном  письме  я  было  намекнул  на  это
обстоятельство, но Софи о нем больше  не  упоминала,  и  я  тоже  о  нем  не
справлялся - ведь расспросами горю не поможешь.  Сначала  мы  переписывались
аккуратно, но потом письма  стали  приходить  реже,  потому  что  мужа  Софи
перевели в другой город, а я все время ездил с места на место. Но мы  и  без
писем всегда помнили друг друга, это я твердо знаю.
     С отъезда Софи прошло пять лет и несколько месяцев. Я  по-прежнему  был
королем коробейников, и слава  моя  все  росла.  Осень  прошла  на  редкость
удачно, и двадцать третьего декабря тысяча восемьсот  шестьдесят  четвертого
года приехал я в Аксбридж, графство Мидлсекс, и распродал там остатки товара
до последней нитки. И вот налегке и с легкой душой затрусили мы с конягой  в
Лондон, где я собирался в одиночестве отпраздновать сочельник и рождество  у
очага в Библиотечном фургоне, а потом закупить оптом новых товаров  и  снова
отправиться торговать и деньги наживать.
     Стряпаю  я  недурно  и  сейчас  расскажу  вам,  что  я   соорудил   для
праздничного обеда в Библиотечном фургоне. А соорудил  я  мясной  пудинг  на
одну персону - с дюжиной устриц, парочкой  почек  и  двумя  грибками.  После
такого пудинга человек ко всему  относится  благодушно,  кроме  как  к  двум
нижним пуговицам своего жилета.  Покончив  с  пудингом  и  убрав  посуду,  я
привернул лампу, уселся поудобнее у очага и стал смотреть, как отблески огня
играют на корешках книг.
     Книги Софи так напомнили мне о ней самой, что ее милое личико  возникло
передо мной как живое, а потом я задремал. Наверное, поэтому все время, пока
я спал, мне казалось, что рядом безмолвно стоит Софи с глухонемой дочкой  на
руках. Я то ехал по дорогам, то останавливалс