что, слушая мой рассказ, он старался его запомнить для будущего употребления
- и таким образом заполучить его даром. А это было уже подло.
     Дело в том, что мистер  Скрупер,  и  без  того  обиженный  природой,  с
возрастом совсем поглупел и нередко забывал или перевирал конец анекдота или
ответ на каламбур. Этими последними я снабжал его в изобилии  и  трудился  в
поте лица, чтобы они полностью соответствовали его особым  требованиям.  Ему
нужны были застольные  каламбуры,  удачно  сочетающиеся  с  десертом,  и,  к
большому удовольствию мистера Скрупера,  их  запас  у  него  благодаря  моей
помощи никогда не оскудевал. Вот несколько образчиков, которые обошлись  ему
недешево.
     Почему стакан вина (заметьте, как естественно коснуться этой темы после
обеда) прямо из бочонка можно купить только весной? Потому что им торгуют  в
розлив (разлив).
     Почему паруса фрегата перед бурей напоминают  вина,  изготовляемые  для
британского рынка?
     Потому что их крепят.
     Почему человек с восковыми цветами в  руках  похож  на  некое  вино,  к
которому подмешивают сандал и другие подобные специи?
     Потому что букет у него искусственный.
     Труднее же всего, рассказывал мой патрон - ибо  он  был  откровенен  со
мной как с врачом или адвокатом, - труднее всего ему было запомнить, в каком
именно доме он уже использовал тот  или  иной  анекдот  или  каламбур;  кому
такая-то головоломка покажется новинкой, а  кому  она  уже  хорошо  знакома.
Кроме того, у мистера Скрупера была привычка порой вместо  самого  каламбура
сообщать  только  ответ  на  него,  что  иной  раз  приводило  к  некоторому
замешательству. А порой, задав свой вопрос совершенно правильно  и  заставив
своих слушателей прийти в отчаяние и признать себя побежденными, он  снабжал
их ответом от совсем другой головоломки.
     В один прекрасный день мой патрон явился ко  мне,  пылая  негодованием.
Каламбур - с иголочки новенький, за который я взял значительную  сумму,  так
как он мне самому нравился, - безнадежно  провалился,  и  мистер  Скрупер  в
ярости потребовал от меня объяснений.
     - Он оказался безвкусным, как отварная вода, -  заявил  мой  патрон.  -
Один весьма неприятный господин позволил себе даже сказать,  что  это  вовсе
никакой не каламбур и что я, очевидно,  где-то  напутал.  Крайне  неуместное
замечание, если принять во внимание что это был мой каламбур. Как же я мог в
нем напутать?
     - Разрешите спросить, какой вопрос вы задали?
     - Пожалуйста. Я спросил так: "Почему мы имеем право считать Юлия Цезаря
нашим соотечественником?"
     - Совершенно верно, - сказал я. - А ответ?
     - Тот самый, - отрезал мой патрон, - какой вы мне дали: "Потому что  он
брился".
     - Меня ничуть не удивляет, - заметил я холодно, ибо меня оскорбило  это
незаслуженное обвинение, - что ваши слушатели были  сбиты  с  толку.  Ответ,
который вы получили от меня, гласил: "Потому что он был брит (бритт)".
     После чего мистер Скрупер извинился.
     Мое повествование близится к концу. И  конец  его  печален,  как  конец
короля Лира. А хуже всего то, что  мне  придется  признаться  в  собственной
непростительной слабости.
     Мистер Скрупер долгое время служил мне источником  верного  и  немалого
дохода, как вдруг однажды утром я снова был почтен визитом неизвестного  мне
господина: он  тоже  оказался  пожилым  человеком,  в  глазах  у  него  тоже
пряталась лукавая искорка, а вокруг рта - смешливые морщинки,  он  тоже  был
любителем званых обедов, и у него тоже было подлинное имя,  и  я  тоже  буду
называть его вымышленным - я буду называть его мистером  Керби  Постлуэйтом,
считая дальнейшее приближение к истине опасным.
     Мистера Керби Постлуэйта привела ко мне та же  мысль,  которая  в  свое
время заставила мистера Скрупера вскарабкаться на самый верх моей  лестницы.
Он также  увидел  в  журнале  одно  из  моих  творений  (ибо  я  по-прежнему
поддерживал отношения с прессой), ему  также  необходимо  было  поддерживать
репутацию острослова, а мозг его все чаще оказывался совершенно  бесплодным,
и вот он явился ко мне, чтобы предложить то, что в свое время уже  предложил
мистер Прайс Скрупер.
     Подобное совпадение совсем меня ошеломило, и некоторое время я, онемев,
смотрел на моего посетителя с таким  видом,  что  он,  вероятно,  усомнился,
способен ли я снабдить его хотя бы посредственной остротой. Однако я  быстро
взял себя в руки. Я говорил  очень  осторожно,  тщательно  обдумывая  каждое
слово, но в конце концов изъявил согласие договориться с моим новым патроном
об условиях. Последнее заняло немного времени, так как взгляды мистера Керби
Постлуэйта на эту сторону вопроса оказались еще  более  широкими,  чем  даже
взгляды мистера Прайса Скрупера.
     Единственное затруднение состояло в том, что моя помощь требовалась ему
немедленно. Он не мог ждать. В этот самый вечер он был зван на обед и во что
бы то ни стало желал блеснуть там. Это особый случай. И  ему  нужна  хорошая
вещица. Скупиться  он  не  собирается,  но  ему  нужно  нечто  действительно
выдающееся. И всему он предпочел бы каламбур - совершенно новый каламбур.
     Я перебрал все мои запасы, я обшарил письменный стол, но его  ничто  не
удовлетворяло. И тут я вспомнил, что у меня есть как раз подходящая  штучка.
Именно то,  что  нужно:  каламбур  с  намеком  на  злобу  дня,  связанный  с
событиями, которые сейчас у всех на устах. Подвести к  нему  разговор  можно
будет без всякого труда. Короче говоря - лучше и не придумаешь. Смущало меня
только одно: а не продал ли я его моему  первому  патрону?  Вот  в  чем  был
вопрос, и хоть убейте, я не мог  с  уверенностью  на  него  ответить.  Жизнь
человека моей профессии всегда неупорядоченна; и тем более это относилось ко
мне - я ведь занимался широкой торговлей, как публичной, так и тайной. Я  не
вел никаких книг и нигде не записывал своих сделок. Но  одно  обстоятельство
убеждало меня, что  этот  каламбур  еще  не  пристроен:  мистер  Скрупер  не
известил меня, снискал этот каламбур успех или нет, а сей джентльмен никогда
не забывал сообщить мне столь важную подробность. Я долго сомневался,  но  в
конце концов (слишком уж  щедрое  вознаграждение  предложил  мне  мой  новый
патрон) решил истолковать это сомнение в свою пользу и вручил вышеупомянутое
произведение искусства мистеру Керби Постлуэйту.
     Сказать, что после завершения этой сделки на душе у меня было  спокойно
- значит солгать. Меня томили страшные предчувствия, и были  минуты,  когда,
имей я возможность вернуть  сделанное,  я  не  преминул  бы  совершить  этот
искупительный шаг. Однако ни о чем подобном не могло быть и речи. Я даже  не
знал, где искать  моего  нового  патрона.  Мне  оставалось  только  ждать  и
надеяться на лучшее.
     Обстоятельства, украсившие вечер того богатого событиями дня, когда мне
нанес визит мой новый патрон,  были  сообщены  мне  впоследствии  с  большой
точностью  и  язвительностью  двумя  лицами,  которым  пришлось  сыграть   в
вышеупомянутых обстоятельствах видную роль. Да, как ни ужасно, на  следующий
день ко мне, пылая яростью, явились оба моих патрона, чтобы рассказать мне о
происшедшем и объявить меня виновником катастрофы. Оба были  разгневаны,  но
мой новый знакомый, мистер Постлуэйт, просто зубами скрежетал от бешенства.
     По его словам, он в назначенное время прибыл в  дом  пригласившего  его
лица - человека, как он не преминул мне сообщить, занимающего  очень  видное
положение, - и оказался в весьма избранном обществе. Он намеревался приехать
последним, но выяснилось, что ждут еще какого-то Скрупера... или Прайса -  а
может быть, его звали и так и этак.  Однако  вскоре  явился  и  этот  гость,
рассказывал  мистер  Постлуэйт,  после  чего  все  общество  проследовало  в
столовую.
     Во время обеда, великолепие которого я не  стану  описывать,  эти  двое
непрерывно портили друг другу кровь. Между  ними  то  и  дело  (в  этом  оба
рассказа вполне совпадали) происходили  столкновения,  они  перебивали  друг
друга, мешали рассказывать анекдоты, так что в конце  концов  преисполнились
взаимной ненависти:  чувство,  которое  христиане-соседи  на  званых  обедах
нередко испытывают друг к другу. Вероятно, каждый слышал, что другой  слывет
"присяжным остряком", хотя до этого вечера встречаться им не приходилось.
     Согласно  постлуэйтовской  версии,  этот  джентльмен  в  течение  всего
банкета, а особенно в  минуты,  когда  мой  первый  патрон  слишком  уж  ему
досаждал, утешался мыслью об оружии, которым он в надлежащее  время  нанесет
своему сопернику смертельный удар. Оружием  этим  был  мой  каламбур  -  мой
каламбур на злобу дня.
     Решительная   минута   наступила.   Я   содрогаюсь,    продолжая    мое
повествование. Обед кончился, гости выпили по первой рюмке  вина,  и  мистер
Керби  Постлуэйт  начал  мягко,   без   нажима,   но   со   всей   сноровкой
ветерана-острослова подводить разговор к теме. Он сидел неподалеку от  моего
первого патрона, мистера Прайса Скрупера. Каково же было  удивление  мистера
Постлуэйта, когда он услышал, что этот последний тоже подводит находящуюся в
его юрисдикции часть разговора все к той же теме! "Кажется, он заметил, чего
я хочу, и подыгрывает мне, - подумал мой второй клиент.  -  Может  быть,  он
вовсе не такой уж несносный человек. В следующий раз я отплачу ему такой  же
услугой". Но эта  приятная  надежда  тешила  его  недолго.  Близился  взрыв!
Внезапно раздались два голоса:

     Мистер Прайс Скрупер: Когда я утром размышлял об  этом,  мне  в  голову
пришел каламбур

     Мистер Керби Постлуэйт: Нынче  утром  кое-что  в  этой  связи  внезапно
навело меня на мысль о каламбуре...

     Тут оба умолкли, сбив друг друга.
     - Прошу прощения, - любезно прошипел мой первый патрон, - вы  говорили,
что вы...
     - ...придумал каламбур, - ответил мой второй патрон. - Вот  именно.  Но
если не ошибаюсь, и вы упомянули о чем-то подобном?
     - Упомянул.
     Тут уже умолкли все сидевшие за столом. Наконец молчание, нарушил некий
знатный вельможа:
     - Какое удивительное совпадение!
     - Но как бы то ни было, - воскликнул хозяин дома, - надо кого-нибудь из
них выслушать. Продолжайте, Скрупер, вы же начали первым.
     - Мистер Постлуэит, я жажду  вашего  каламбура,  -  вмешалась  хозяйка,
питавшая слабость к мистеру Постлуэйту.
     В результате оба джентльмена помолчали, а  потом  заговорили  разом,  и
дуэт возобновился.

     Мистер Прайс  Скрупер:  При  каких  обстоятельствах  садовник,  живущий
дарами своего сада...

     Мистер Керби Постлуэит: При  каких  обстоятельствах  садовник,  живущий
дарами своего сада...

     Раздался общий хохот, и на всех лицах отразилось недоумение.
     - Наши каламбуры, кажется,  несколько  похожи?  -  с  горечью  произнес
мистер Постлуэит, подозрительно глядя на моего первого патрона.
     - В жизни не слыхивал ни о чем подобном, - ответил тот.
     - Великие умы  сходятся,  -  заметил  вельможа,  которому  принадлежало
высказывание об "удивительном совпадении".
     - Во всяком случае, выслушаем одного из них, - настаивал хозяин дома. -
Может быть, дальше у них пойдет по-разному! Продолжайте, Скрупер.
     - Да,  выслушаем  одного  из  них  до  конца,  -  протянула  хозяйка  и
посмотрела на мистера Постлуэйта. Но тот был слишком оскорблен. Мистер Прайс
Скрупер воспользовался случаем и изложил каламбур целиком.
     - При каких обстоятельствах, - повторил он, - садовник, живущий  дарами
своего сада, бывает изменником?
     - Но это же мой каламбур!  -  воскликнул  мистер  Постлуэйт,  едва  тот
умолк. - Его придумал я.
     - О нет, уверяю вас, это мой каламбур, - упорствовал мистер Скрупер.  -
Я придумал его сегодня утром, когда брился.
     Тут опять наступила тишина, прерываемая лишь возгласами удивления  всех
присутствующих во главе с вельможей.
     И снова хозяин дома спас положение.
     - Чтобы разрешить эту трудность, - сказал он, - нужно выяснить, кто  из
двух наших друзей знает ответ. Кто знает ответ, тому и принадлежит каламбур.
Пусть оба они напишут ответ на листке бумаги и вручат его мне.  Если  ответы
окажутся  одинаковыми,  совпадение   действительно   можно   будет   назвать
неслыханным.
     - Кроме меня, ответ никому не известен, - заметил  мой  первый  патрон,
кончив писать и складывая листок. Мой второй патрон проделал то же и сказал:
     - Я один знаю ответ.
     Хозяин дома развернул листки и прочел по очереди:

     Ответ,  написанный  мистером  Прайсом  Скрупером:  "Когда  он   продает
настурции (нас Турции)".
     Ответ,  написанный  мистером  Керби  Постлуэйтом:  "Когда  он   продает
настурции (нас Турции)".

     Произошел скандал. Стороны обменялись взаимными обвинениями. Как я  уже
упомянул, на следующий день оба джентльмена не замедлили побывать у меня. Но
говорить им много не пришлось. Ведь оба они были в моей власти.
     Но вот что  странно:  с  этого  времени  начался  закат  моей  карьеры.
Разумеется, оба мои патрона  распростились  со  мной  навеки.  Но  я  должен
сообщить вам, что мой талант каламбуриста тоже  со  мной  распростился.  Мои
утренние труды со словарем стали давать все меньше  и  меньше  плодов,  и  в
прошлую среду исполнилось две недели, как  я  послал  в  некий  еженедельник
следующий ребус: жираф, стог  сена,  мальчик,  гоняющий  обруч,  буква  "X",
полумесяц, рот, слово "хочу", собака, стоящая на задних лапах, и весы.  Этот
ребус был напечатан. Он  понравился.  Он  заинтриговал  читателей.  Но  хоть
убейте, я не знаю, что он может значить, и я погиб.


IV. Не принимать на веру

     Сегодня я, Юнис Филдинг, перечитывала дневник, который  вела  в  первые
недели после того, как покинула  укрытую  от  мира  школу  немецкой  колонии
моравских братьев *, где я получила образование. И мне почему-то очень  жаль
себя,  наивную  впечатлительную  школьницу,  вырванную  из   мирной   тишины
моравской колонии и  внезапно  оказавшуюся  в  доме,  где  царили  печаль  и
тревоги.
     Когда  я  открываю  первую  страницу  дневника,  передо  мной,   словно
воспоминание о какой-то  прежней  жизни,  встает  картина:  тихие,  заросшие
травой улочки колонии, старинные  домики,  спокойные,  безмятежные  лица  их
обитателей, ласковые взгляды, которыми они провожали детей, чинно  идущих  в
церковь. И приют Незамужних Сестер, его сверкающие чистотой окна,  а  совсем
рядом церковь, где молились они  и  мы  и  где  широкий  центральный  проход
отделял скамьи мужчин от скамей женщин. Я как будто  опять  вижу  девушек  в
живописных шапочках, отделанных алыми  лентами,  и  голубые  ленты  замужних
женщин,  и  белоснежные  чепцы  вдов;  и  кладбище,  где  то  же  разделение
сохраняется  между  общими  могилами;  и  простодушного  ласкового  пастора,
который всегда был полон снисхождения к  нашим  слабостям.  Листая  страницы
моего короткого дневника, я опять вижу все  это,  и  меня  вдруг  охватывает
желание, чтобы вновь вернулись ко мне та  ясность  душевная  и  то  незнание
жизни, которые окружали меня, когда я жила там, надежно огражденная от  всех
печалей мира.
     7 ноября. Вот я и дома после трехлетнего отсутствия - но как  изменился
наш дом! Раньше в нем всюду чувствовалось присутствие мамы,  даже  если  она
была в самой дальней комнате;  теперь  Сусанна  и  Присцилла  донашивают  ее
одежду - когда они проходят  мимо  и  около  меня  мелькают  мягкие  складки
серо-голубого платья, я вздрагиваю и поднимаю глаза, словно надеясь  увидеть
лицо мамы. Они намного старше меня: когда я  родилась,  Присцилле  было  уже
десять лет, а Сусанна  на  три  года  старше  Присциллы.  Они  всегда  очень
серьезны и благочестивы, и даже в Германии знают, как ревностны они в  вере.
К тому времени, когда я буду такой же старой, я, наверное, стану  похожа  на
них.
     Неужели мой отец был когда-то беззаботным маленьким мальчиком?  У  него
такой вид, словно он прожил уже много  столетий.  Вчера  вечером  я  боялась
внимательно  рассматривать  его  лицо,  но  сегодня  я  заметила,  что   под
морщинами, которые оставила забота, в нем таится очень  ласковое  и  светлое
выражение.  В  его  душе  скрыты  безмятежные  глубины,  которые  не   может
потревожить никакая буря. Это несомненно. Он хороший человек, я знаю, хотя о
его добродетели в школе не рассказывали - там говорили только  о  Сусанне  и
Присцилле. Когда извозчик остановился около наших дверей,  отец  выбежал  на
улицу без шляпы и, схватив меня в объятья, внес в дом, словно я  еще  совсем
маленькая, и я забыла о печальном расставанье с моими подругами,  и  добрыми
сестрами, и с нашим пастором - так радостно было мне  вернуться  к  нему.  С
божьей помощью - а в этом господь мне, наверное, поможет,  -  я  буду  моему
отцу опорой и утешением.
     С тех пор, как умерла мама, дом стал  совсем  другим.  У  комнат  очень
угрюмый вид, потому что стены покрылись пятнами сырости и плесени,  а  ковры
совсем истерлись. Наверное, мои  сестры  пренебрегают  домашним  хозяйством.
Присцилла, правда, помолвлена с одним из братьев, который живет в Вудбери, в
десяти милях отсюда. Вчера она мне рассказывала, какой у него красивый  дом,
обставленный куда более роскошно, чем это обычно  принято  у  членов  нашего
братства: ведь мы не ищем мирского блеска. А еще она показала мне  белье  из
тонкого полотна,  которое  шьет  для  себя,  и  всякие  платья,  шелковые  и
шерстяные. Когда она разложила их на убогих стульях нашей скромной  комнаты,
я невольно подумала, что они, наверное,  стоят  очень  дорого,  и  спросила,
хорошо ли идут дела нашего отца. Тут Присцилла покраснела, а Сусанна глубоко
вздохнула, и это было достаточным ответом.
     Сегодня утром я распаковала свои вещи и вручила моим сестрам письмо  от
нашей церкви. В нем сообщалось, что  брат  Шмидт,  миссионер  в  Вест-Индии,
просит,  чтобы  ему  по  жребию  была  избрана  достойная  супруга,  которая
присоединилась бы к нему там. Некоторые незамужние сестры нашей колонии дали
свое согласие, и из уважения к  Сусанне  и  Присцилле  их  тоже  извещают  о
просьбе брата Шмидта, на случай, если они захотят сделать  то  же.  Конечно,
Присциллы это не касалось, потому что она уже невеста, но Сусанна весь  день
была погружена в глубокую задумчивость, а сейчас она  сидит  напротив  меня,
такая бледная и  серьезная,  и  ее  каштановые  волосы,  в  которых  я  вижу
несколько серебряных нитей, аккуратно заплетены в косы и уложены над  ушами.
Но пока она пишет, по ее худым щекам разливается легкий румянец, словно  она
беседует с братом Шмидтом, которого никогда не видела и чьего голоса никогда
не слышала. Она написала свое имя (я могу прочесть его - "Сусанна  Филдинг")
четким округлым почерком; оно будет вместе с другими опущено в  шкатулку,  и
та, чей жребий выпадет, станет супругой брата Шмидта.

     9 ноября. Я пробыла дома только два дня, но как я изменилась! Мой ум  в
смятении, и мне кажется, прошло сто лет с тех пор, как я  уехала  из  школы.
Сегодня утром к нам пришли два каких-то человека и пожелали видеть отца. Это
были грубые, невоспитанные люди, и их голоса доносились  до  кабинета  отца,
где он что-то писал, а я сидела у камина и шила. Услышав поднятый ими шум, я
посмотрела на отца и увидела, что он смертельно побледнел  и  склонил  седую
голову на руки. Но он тотчас же вышел к ним и, вернувшись вместе  с  ними  в
кабинет, отослал меня к сестрам. Я нашла их в гостиной - Сусанна была  очень
расстроена и испугана, а у Присциллы началась истерика. Когда они,  наконец,
успокоились и Присцилла легла на диван, а Сусанна села  в  мамино  кресло  и
погрузилась в глубокую задумчивость, я тихонько прошла  к  кабинету  отца  и
постучала в дверь. Он сказал: "Войдите!" Он был один и  казался  очень-очень
грустным.
     - Юнис, - прошептал он с нежностью, - я расскажу тебе все.
     Я стояла на коленях рядом с его стулом и  смотрела  на  него,  пока  он
рассказывал мне о