Сергей Диковский.
    Рассказы


На острове Анна
Арифметика
Петр Аянка едет в гости
Конец "Саго-мару"
Бери-бери
Комендант Птичьего острова
Осечка
На маяке
Главное - выдержка
Товарищ начальник
Егор Цыганков


    Сергей Диковский.
    На острове Анна

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Сергей Диковский. Патриоты. Рассказы". М., "Правда", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Взгляните сюда... Эти следы можно заметить даже под краской. Две пули в
бревне, одна в половице...
   Прежде отсюда так дуло, что гасла лампа. Мы забили отверстие  паклей  и
залили варом. Теперь тут кладовая нашей зимовки.
   Да, Новоселов жил здесь.  Мы  нашли  его  фуражку,  винчестер  30x30  с
разбитой скобой и журнал "Солнце России" за 1915 год.
   В те годы на  острове  было  скучно.  Представьте:  изба  под  цинковой
крышей, амбар на  столбах,  вместо  сверчка  ржавый  флюгер.  А  там,  где
выстроен  теперь  магнитный  павильон,  висел  медный  колокол  -  подарок
архангельского губернатора. Даже приказ был: "В  случае  тумана  оповещать
корабли частым звоном".
   В этой бревенчатой конуре  семь  лет  жили  двое:  унтер-офицер  радист
Новоселов и казанский недоучка студент Войцеховский.
   Войцеховский мариновал в банках  рачков,  определял  соленость  воды  и
посылал трактаты не то в Петербург, не то в Казань. Связь с Большой Землей
держал Новоселов. Радио доносило на  остров  странные,  незнакомые  слова:
декрет, совдеп, ревком, продком, аннексия, федерация,  комиссар...  Трудно
было понять, что творится  в  городе,  где  находилось  прежде  начальство
радиста.
   После обеда, запивая галеты мутным желудевым  кофе,  Новоселов  пытался
вызвать на разговор молчаливого Войцеховского.
   - Ну хорошо, федерация есть федерация, - говорил он в раздумье. - А как
же Россия?.. Генрих Антонович... Это как же понять?
   -  А  вы  лучше  не  понимайте,  -  морщась,  отвечал  Войцеховский.  -
Социальные катаклизмы вблизи иррациональны, то есть вообще непонятны...
   Он сидел,  желтый,  небритый,  повязанный  накрест,  по-бабьи,  пуховым
платком, и щупал грязными пальцами зубы.
   Земля была далеко. У Войцеховского побелели и распухли десны. Ему  было
на все наплевать...
   За три месяца до выступления английских интервентов Новоселову  удалось
на норвежском гидрографическом судне выбраться в город. Говорят, он  долго
бродил по улицам, присматриваясь и расспрашивая людей, прежде чем  явиться
в ревком и познакомиться с новой властью.
   Новоселов был из барабинских степняков - человек медленного накала,  но
прочных мнений. В те годы Советской власти было не  до  полярных  зимовок.
Однако Новоселова приняли хорошо. В ревкоме  ему  обещали  выстроить  дом,
прислать новую упряжку  собак,  выдали  даже  полушубок,  ящик  махорки  и
солдатские  бутсы.  Кто-то  сгоряча  сказал  ему,  что   метеосводка   для
республики страшно важная штука. Но больше всего  тронул  радиста  мандат,
подписанный предревкома и начальником отряда Еременко. В  нем  говорилось,
что земли  острова  Анна  со  всеми  постройками,  радиостанцией,  научной
аппаратурой  и  прочим  инвентарем   республика   поручает   под   "личную
ответственность" Григорию Ивановичу Новоселову.
   ...Тральщик, доставивший в  бухту  Глубокую  десантный  отряд,  высадил
нашего начальника на остров, и Новоселов немедленно приступил к работе.
   Дважды в неделю он стал передавать на материк пространные  радиограммы.
И в каждой из  них  цифр  было  больше,  чем  выбивает  за  день  кассирша
универмага. В то время я служил связистом в отряде Еременко и  помню,  как
посмеивались в штабе, читая чудные донесения начальника острова Анна. Были
тут обозначения температуры и влажности воздуха,  величины  осадков,  силы
ветра, определения солености и плотности воды и еще  чего-то,  непонятного
нашим радистам.
   Нужно  сказать,  что  никто  на  материке  уже  не   помнил   зимовщика
Новоселова. Да и кого могли заинтересовать  изотермы,  если  на  побережье
люди ели жмых?
   Остров лежал в трехстах милях от берега, голый, как ладонь, и жили  там
только два чудака.
   Впрочем, иногда Новоселов разговаривал с берегом  человеческим  языком.
Однажды, в разгар операций на северном фронте, начальнику  штаба  принесли
телеграмму: "Сегодня в 4 утра, при  температуре  11ь,  на  северо-западной
оконечности острова обнаружена неизвестная  птица  типа  нырок".  В  конце
телеграммы начальник острова Анна  просил  прислать  весной  четыре  ведра
формалина  для  консервации  придонных  рачков.  В  этот  день  в   отряде
оставалось по две обоймы на человека, и начальник штаба - человек резкий и
жесткий - велел телеграфно послать Новоселова к черту. Телеграмма  эта  не
была послана только благодаря  начальнику  отряда  -  балтийскому  матросу
Еременко.  Он  был  человек  не  без  странностей:  без  наркоза  выдержал
ампутацию раздробленной кисти  руки,  но  был  по-детски  напуган  лекцией
батальонного врача о возбудителях тифа. Любил он еще рассказывать  сказки.
Не представляйте, однако, Еременко каким-то толстовцем в бушлате: злость к
врагу у него была холодная, прочная, точно лед в овраге.
   Но дело не в нем: важно, что один Еременко принимал  всерьез  донесения
Новоселова.  Он  велел  завести  особую  папку,  сам  написал  на   крышке
"Секретно, научно" и велел складывать туда все донесения с острова Анна.
   - А ну, нехай, нехай строчит, - говорил  он  частенько.  -  Черты  його
батька... Мабуть, у него в голови що-нэбудь е. Га?
   Радиограммы Новоселова, адресованные ревкому, принимал  по  ту  сторону
фронта и белогвардейский  полковник  фон  Нолькен.  Прибалтийские  дворяне
славятся своей рыбьей тупостью, а этот был из захудалых баронов,  то  есть
глуп и упрям, как треска. С подчиненными Нолькен разговаривал на  каком-то
особом, гвардейско-телеграфном наречии.
   - Понятно?.. Понятно... Мысль ясна... Действуйте! Черт побери. Точка!
   В архивах полка, захваченных впоследствии  нашим  отрядом,  сохранилась
часть  телеграмм,  адресованных  зимовщику  Новоселову.  По  ним  нетрудно
установить, насколько фон Нолькен был лишен чувства  юмора.  Полагая,  что
радист острова Анна плохо осведомлен о делах, творящихся на Большой Земле,
он радировал Новоселову:
   "Большевиков севере нет тчк немедля прекратите передачу донесений адрес
бандитов".
   Тот отвечал:
   "Подчиняюсь только ревкому тчк бандиты ходят с погонами".
   Последующие телеграммы фон Нолькена были написаны довольно  энергичным,
хотя и шаблонным языком:
   "Вы отрешены должности зпт измену предаетесь суду".
   "Иуда и хам тчк весной вас повесят".
   Ответ Новоселова напоминает по тону письмо запорожцев султану. Это была
одна фраза длиной от острова до Большой Земли, смысл которой можно  свести
к известной народной пословице:
   "Выше... не прыгнешь..."


   Так они переругивались в течение целого месяца.  Это  был  своего  рода
поединок на  расстоянии  трехсот  миль.  С  одной  стороны  -  воспитанник
пажеского корпуса полковник фон Нолькен,  с  другой  -  начальник  острова
Анна, унтер-офицер, человек не слишком грамотный, но  твердый  и  честный,
сохранивший даже в телеграммах обстоятельную точность  и  юмор  сибирского
мужика.
   "Земли здесь немного, да вся наша, - выстукивал обиженный Новоселов.  -
Весной приезжайте. Собаки наши скулят, точат зубы на дворянскую падаль".
   В то время как мы пробивались  на  север,  тесня  полковника  Нолькена,
зимовщик продолжал выстукивать свои пространные донесения. Под Новый  год,
ночью, он неожиданно прислал поздравление от жителей острова Анна.
   "Войцеховский психует, - сообщал Новоселов, - скучает по елке. Лечу  по
возможности".
   После этого он замолчал. Это было так необычно, что Еременко в  разгаре
боевых операций вспомнил молчальника и запросил Новоселова:
   "Какая температура, ждем донесений".
   Он ответил  обстоятельным  извинением.  Оказывается,  объезжая  остров,
заблудился во время пурги и так обморозил пальцы, что не  мог  взяться  за
ключ.
   Наконец, Новоселов пригодился нам всерьез. Это было во время известного
февральского наступления дивизии генерала Наговицына. В то время как белые
обрушивали на нас фронтальный удар, Еременко решил прощупать  их  с  тыла.
Запросив Новоселова и узнав от него, что в районе острова  битый  лед,  он
кружным  путем  направил  в  тыл  Наговицыну  два  тральщика  с  ледоколом
"Витязь"... Вы представляете, что может наделать батальон, высадившийся на
берегу ночью и подобравшийся к поселку без  выстрела!  Эта  ночь  обошлась
белым в полтораста человек. Полковник Нолькен  парился  в  бане.  Двадцать
километров он мчался на нартах в полушубке, накинутом на мокрое тело.  Его
подобрал и оттаял в ванне, как мороженого судака, английский патруль.
   После этой прогулки фон Нолькен отправил Новоселову телеграмму:
   "Мерзавец тчк приговором военно-полевого суда вы заочно расстреляны".
   Тот ответил немедленно:
   "Благодарю внимание тчк хороните под музыку".
   В марте Новоселов просил нас прислать с первой оказией луку. Видимо, на
острове началась цинга. Он не знал, что первый  советский  корабль  придет
сюда только через пять лет.
   Через месяц он коротко сообщил, что сам ходит с трудом, а  его  товарищ
по зимовке студент Войцеховский скончался. Его могила  в  северо-восточной
части нашего острова, в двух милях от Птичьего мыса. Новоселов вырубил  ее
топором. Он был обстоятельный и заботливый человек.
   ...Теперь трудно переговорить с берегом, не зацепившись за чужую волну.
А раньше, как зимой  в  поле,  было  тихо.  Что  мог  слышать  на  острове
Новоселов? Наверно, Архангельск. Быть может, что-нибудь  из  Норвегии  или
Германии, а вернее всего - судовые пищалки: вопли об угле, льдах,  пресной
воде, шифровки английских эсминцев,  поздравления  лейтенантов  по  случаю
рождества. Человеческого голоса в эфире еще не было слышно.
   В апреле Новоселов уже не мог  подниматься  с  постели.  Я  представляю
себе, как этот человек с  чугунными  ногами  и  деснами,  превращенными  в
лохмотья, один на голом острове переругивался с полковником Нолькеном.
   От цинги он не умер, но весной к  острову  подошел  минный  заградитель
"Бедовый". На мостике стоял офицер.  Видимо,  у  Новоселова  хватило  сил,
чтобы при виде белых разбить приемник и испортить батареи питания...
   ...Здесь, у окна,  стояла  его  кровать;  две  пули  в  стене,  одна  в
половице. Для больного цингой - более чем достаточно.
   Они увезли все: его труп, книги, передатчик, упряжку  собак,  консервы,
унты.
   Я не знаю, какой он был с виду.  Бородат  или  брит.  Стар  или  молод.
Телеграммы его обстоятельны и солидны. Ответы  полковнику  Нолькену  дышат
достоинством и гневом человека, много видавшего.
   Наш гидролог Вера Михайловна неплохо рисует. Она изобразила  Новоселова
похожим на Кренкеля: большим, светлоглазым, лобастым, в кожаной  куртке  и
медвежьих унтах. Рядом с ним приемник типа "КУБ-4". Он нарисован  неверно:
в те годы не было ламп. Но это неважно. Правда  в  том,  что  глаза  вышли
настоящие, новоселовские: честные, немного суровые.
   Мы часто вспоминаем радиста острова Анна.
   Каждый год 22  мая  все  зимовщики  собираются  на  этой  площадке.  Мы
приспускаем флаг и даем залп. Ведь Новоселов был первым начальником  нашей
зимовки.

   1938



    Сергей Диковский.
    Арифметика

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Сергей Диковский. Патриоты. Рассказы". М., "Правда", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Прежде чем выдать  Рябченко  двустволку  и  четыре  патрона  с  волчьей
дробью, правленцы колхоза жестоко поспорили.
   С одной стороны,  кажется,  лучше  сторожа  не  найти.  Хоть  к  самому
Госбанку ставь старика. Батрак...  Крючник  Самарского  затона.  Старожил.
Верно, нажил к шестому десятку грыжу, но вытаскивать риковский  "фордишко"
из грязи все же звали Рябченко. Впрочем, старик - слов нет.
   С другой стороны - полукалека. На левой руке вместо  пятка  один  палец
остался. И тот в полевых работах ни к чему - мизинец паршивенький... Шутка
ли, два амбара с зерном. На днях выезжать в поле. А у сторожа вместо  руки
- одна култышка.
   Спорили до  сухоты  в  глотках,  пока  председатель  не  вызвал  самого
кандидата в сторожа.  Огромный,  как  звонница,  Рябченко  тотчас  явился,
счищая с рубахи  рыжий  конский  волос.  Между  делом  собирал  старик  по
конюшням вычес на экспорт, - к осени обещали ему отрез на штаны.
   Все  уставились  на  рябченковскую  култышку  с   бобылем-мизинцем,   а
председатель сразу спросил:
   - Тут народ хочет констатировать. Инвалид ты или еще не  вполне,  и  по
какой причине пальцев нет.
   Рябченко покосился на култышку.
   - Это - Федор Игнатьича... то есть Федьки Полосухина дело... Арифметике
меня обучал.
   - Арифметике?
   - Ей самой, - равнодушно ответил Рябченко. - Кто  из  старожилов,  тому
это известно. Однако могу объяснить.
   Он потеснил сидевших  вдоль  стенки  и,  глядя  на  катанки,  рассказал
забытую в 1933 году историю полосухинской арифметики.
   - Чтобы не соврать, в тысяча девятьсот четырнадцатом году решил я уйти,
наконец, от Полосухина. Объявил хозяину  о  желании,  а  Федор  Игнатьевич
возьми да упрись! "Добатрачивай у меня  до  Покрова,  тогда  получишь  два
мешка пшеницы и головки яловочные... Нет - от ворот  поворот".  Так  и  не
дал. Вот тут и вышла арифметика.
   По молодости, второпях  решил  я  свое  же  заработанное  у  Полосухина
скрасть... Мешок унес, а на втором попался. Навалились на меня втроем,  то
есть сам Полосухин, сын Григорий и мельник, полосухинский зять.
   Навалились, связали. А сам  Федор  Игнатьевич  волосы  мне  закрутил  и
спрашивает: "Ну, дружок, арифметику знаешь?" - "Нет, - отвечаю, - не знаю,
Федор Игнатьевич". - "А это, дружок, дело не трудное... Я тебя  научу,  до
старости не забудешь".
   Говорит, а сам волокет меня к чурбашку - два  года  я  на  нем  хворост
рубил, -  а  сыну  приказывает  (парнишка  был  рябенький,  картавый,  лет
семнадцати): "Принеси, Гриша, топор, смотри, как воров учить надо".
   Я догадываюсь, в чем дело, и начинаю  во  весь  голос  просить:  "Федор
Игнатьевич, прости, не заставь в калеках ходить". Только  пролетают  слова
мои мимо. Кричи не кричи - хутор на отлете.
   "Разве я зверь, - отвечает, - не тело, душу жалею... Сколько украл? Два
мешка, дважды два - четыре... А пятый палец тебе на развод оставлю,  сукин
ты сын".
   Так и сделал. Я по молодости плачу - и руку и  хлеб  жалко!..  Потом...
подержали мне руку в снегу и открыли ворота... Два мешка - четыре  пальца,
вот и вся арифметика.
   Тут Рябченко зацепил култышкой газету и стал тихонько сыпать махорку.
   - Был, конечно, суд, - сказал он после долгой паузы.  -  Это,  выходит,
перед самой войной... Федор Игнатьевич клялся, доказал, будто я сам пальцы
себе отрубил, чтобы в окопах вшей не кормить.
   - Ну, а все-таки вы себя инвалидом чувствуете? - спросил полевод.
   Рябченко засопел и сделал вид, что не слышит. Тогда,  чтобы  прекратить
всякие споры, сторожа решили испытать. Председатель сельсовета повесил  во
дворе на колышек старый картуз, а Рябченко вручили двустволку.
   Он неловко подпер ложе нелепой култышкой, примостил приклад под  бороду
и прицелился. Левый глаз его стал суровым и  круглым,  полоска  шеи  между
кожухом и треухом набрякла темной кровью. Так, натужась, он стоял  до  тех
пор, пока ствол начал делать восьмерки и  слеза  смягчила  напряженный  до
рези, пристальный глаз.
   - Бей! - закричали нетерпеливые.
   Рябченко опустил ружье и костяшками пальцев вытер глаза.
   Огонь гулко рванулся из обоих стволов. Картузик подлетел и плюхнулся  в
лужу.
   - Я же констатировал, палец ни при чем. Он семерых убьет. Как мальчик.
   Так Рябченко стал сторожем двух амбаров пшеницы, бочки с водой,  насоса
и пеногона "Вулкан".
   Стремительно приближался апрель.  Весна  мчалась  галопом,  ломая  лед,
разбрасывая грязь и лужи.  Распутица  отрезала  колхоз  от  района.  Кони,
перевозившие фураж, дымились, как  только  что  окаченные  горячей  водой.
Теплые черные лысины вылезли из-под снега, и бригадиры, увязая по колени в
грязи, ходили щупать руками, готова ли почва для сверхраннего сева.
   На самом конце села, как избы  на  курьих  ножках,  высились  подпертые
толстыми сваями два дубовых амбара. Рябченко сторожил  их  только  ночами.
Под  утро  его  ежедневно  сменял  парнишка  с  мелкокалиберкой  и  старым
австрийским тесаком. Приставив лестницу, сторожа осматривали древний замок
в виде подковы  и  сургучные  печати.  И  хотя  они  сменялись  ежедневно,
Рябченко  каждый  раз  предупреждал  парня,  дотрагиваясь   култышкой   до
сургучных пятен:
   - Запомни... здесь трещины две - с краю и через середину.
   Несколько  раз  правленцы  приходили  проверять  по   ночам   Рябченко,
подъезжали на санях задворками, подкрадывались из-за кузни, выскакивали из
оврага, подходили с хитрецой, просили прикурить, - и каждый раз молчаливый
Рябченко, став на дороге,  огрызался  из  овчины.  Прикуривать  не  давал,
разговаривать не желал, а члену  районной  посевпятерки,  решившему  ночью
проверить охрану, едва не всадил в грудь заряд волчьей дроби.
   Вечером ли, ночью,  на  рассвете  -  всегда  можно  было  увидеть,  как
медленно движется вокруг амбаров похожий на звонницу  Рябченко  и  масляно
светится зажатая под мышкой двустволка... Сторож был в полном порядке.
   Под пушечный  треск  волжского  льда  пришел  апрель.  Вызревшая  земля
задымилась на  взгорках.  В  деревянных  кадках  высоко  поднялись  побеги
опробованного на всхожесть зерна. Было время ломать на амбарах печати.
   За  трое  суток  до  выезда  в  поле  председатель  с   бригадирами   и
практикантами-агрономами засиделся за полночь... Неохота была расходиться.
Говорили о канадке, о черной пшенице, что  выдерживает  суховей,  о  сыром
дубе новых втулок, американских фермерах, запарке соломы  и  не  заметили,
как фитиль высосал весь керосин из лампенки.
   Председатель дунул в стекло,  и,  нащупывая  дверь,  собеседники  стали
выходить во двор. И вдруг  в  смутной  весенней  тишине  все  они  отлично
услышали тугой удар - точно одинокий футболист сильно поддал мяч... Первый
раз Рябченко дал знать о себе.
   Не уговариваясь, люди сразу ринулись под горку, к амбарам.  За  оврагом
чмокала грязь под лошадиными копытами. Кто-то скакал в темноту.
   В сырой, вязкой тишине тонули тяжелые  амбары.  Рябченко  полулежал  на
животе, растопырив  руки,  и  сопел.  Агроном  чиркнул  спичкой  -  и  тут
подбежавшие увидели, что  сторож  не  один.  Чья-то  всклокоченная  голова
выглядывала  у  него  под  мышкой,  и  ноги  в  ярких  остроносых  калошах
высовывались из-под зеленой овчины.
   Когда вспыхнула спичка, пойманный перестал биться, и Рябченко  поднялся
на  ноги.  Уцелевшей  рукой  сторож  держал  рябого,  узкоротого   мужчину
городского склада в вязаном свитере  под  расстегнутым  пальто  и  брючках
навыпуск.
   - Керосином баловаться решили, - сказал Рябченко,  вздыхая.  -  Печеным
хлебцем колхоз угостить.
   Председатель стал  расстегивать  на  брюках  сыромятный  ремень,  чтобы
скрутить пленнику руки.
   - Ты, мерзавец, откуда?
   Тот дернулся назад.
   - Не смейте трогать! - сказал он, картавя. - Ниоткуда я.
   Нагнувшийся было за двустволкой Рябченко быстро обернулся на голос.
   - Ой ли, - сказал удивленно, - так уж ниоткуда? Ах, сиротиночка!..
   Он зажег спичку и, прикрывая култышкой, поднес рвущееся  пламя  к  лицу
пленника.
   - Узнаешь, что ли? - спросил председатель.
   Рябченко засмеялся и бросил спичку в лужу.
   - Вырос, конечно, - сказал он негромко, - а