ился густой смрад.
   Два крытых перехода, устланных деревянными решетками, соединяли завод с
кормовыми трюмами. Конец правого коридора замыкала  подвешенная  на  рельс
железная дверь. Гуторов отодвинул ее в сторону, и мутная, застарелая  вонь
хлынула нам навстречу.
   Мы стояли на краю кормового трюма, превращенного в общежитие "рыбаков".
Четыре  яруса  опоясывали  глубокий  колодец,  на  дне   которого   смутно
проступали бочки и ящики.
   Люди  спали  вповалку  на  нарах,  прикрытые  пестрым  тряпьем.   Всюду
виднелись  разинутые  рты,  усталые  руки,  голые  торсы,  блестевшие   от
испарины. Сон был крепок. Даже рев вентиляторов, даже тяжкие  удары  воды,
от которых гудела громада завода, не могли разбудить "рыбаков".  Очевидно,
хозяева экономили свет - два карбидовых  фонаря  мерцали  далеко,  на  дне
корабля. А все этажи,  наполненные  храпом,  бормотаньем,  влажным  теплом
сотен людей, и бочки в глубине трюма, и тусклые огни, и тряпье  на  шестах
раскачивались мерно и сильно, точно железная люлька, которую с  присвистом
и хохотом качает штормяга.
   Мы вернулись на мостик и стали ждать семафора со "Смелого".  Между  тем
ветер повернул "Осака-Мару" кормой к берегу. Море  с  шумом  мчалось  мимо
нас, гребни с разбегу взлетали на палубу, и брызги, твердые, как пригоршни
камней, стучали по брезентовому козырьку перед компасом.
   Справа,  в  пяти  кабельтовых  от  краболова,  чернел   низкий   корпус
снабженца, слева, вдоль берега, далеко на север  уходили  огни  рыбалок  и
консервных заводов. На  шестах  у  приемных  площадок  тревожно  светились
красные фонари - берег отказывался принимать  катера  и  кунгасы.  Ходовых
огней "Смелого" мы никак не могли различить, - очевидно, катер укрылся  от
ветра за бортом парохода.
   - Интересно, во сколько тут побудка? - спросил Гуторов.
   - Вероятно, в шесть, - сказал я, - а какая нам разница?
   - Вопить будут... А может, и хуже, если спирта дадут...
   - А если не выпускать?
   - Нельзя... гальюн на корме.
   Я разделял опасения  боцмана.  Одно  дело,  когда  на  крючок  попадает
плотва, и другое, когда удилище гнется  и  трещит  под  тяжестью  пудового
сома. Никогда еще "Смелый"  не  задерживал  краболовов.  Целый  поселок  -
полтысячи голодных, озлобленных качкой и нудной работой парней - дремал  в
глубине  "Осака-Мару",  готовый  высыпать  на  палубу  по  первому   гудку
парохода.
   Один Широких не выказывал признаков беспокойства. Он стоял за штурвалом
и медленно жевал хлебную корку. Вероятно, он  нисколько  не  удивился  бы,
попав в боевую рубку японского крейсера.
   - Как-нибудь сговоримся, - сказал он спокойно.


   На  рассвете  подошел  "Смелый".  Ныряя  в  воде,  словно   чирок,   он
приблизился к нам на полкабельтовых и подал флажками приказ: "Снимитесь  с
якоря. Следуйте мной. Случае тумана держитесь  зюйд  170ь.  Траверзе  мыса
Сорочьего встретите "Соболя". Будьте осторожны командой".
   Боцман "Осака-Мару" нехотя  вызвал  матросов.  Пятеро  парней  в  белых
перчатках  шевелились  так,  точно  в  жилах  у  них  вместо  крови  текла
простокваша.
   Боцман зевал,  матросы  почесывались.  Через  каждые  пять  минут  цепь
останавливалась, и лебедчик, чмокая языком, ощупывал поршень. Глядя на эту
канитель, Гуторов возмущенно сопел. Наконец, якорь был  выбран,  и  боцман
скомандовал: "Малый вперед!"
   ...Через два часа мы подошли  к  мысу  Сорочьему.  Шторм  стих  так  же
внезапно, как начался. Сразу  погасли  гребни.  Свист,  улюлюканье,  хохот
ветра, стоны дерева, треск тугой  парусины,  хлеставшей  железо  наотмашь,
стали смолкать, и вскоре дикий джаз заиграл под  сурдинку.  Славный  знак:
березы на сопках расправили ветви, голодные топорки и мартыны смело летели
из бухт в открытое море.
   Возле мыса Сорочьего к нашему каравану  примкнул  катер  "Соболь".  Это
дало нам возможность усилить десант. Трое краснофлотцев  были  переброшены
на снабженец, пять - на "Осака-Мару".  Кроме  того,  Колосков  высадил  на
краболов  нашего  кока,  исполнявшего  во   время   операций   обязанности
корабельного санитара. По правде сказать, мы  не  ждали  пользы  от  Кости
Скворцова. То был  маленький,  безобидный  человечек,  разговорчивый,  как
будильник без стопора.  С  одинаковой  страстью,  схватив  собеседника  за
рукав, рассуждал он о звездах,  о  насморке,  о  политике  Чемберлена  или
собачьих глистах. Нашпигованный разными историями  до  самого  горла,  кок
болтал даже во сне.
   - Вот это посудина! - закричал он, вскарабкавшись на борт "Осака-Мару".
- А где капитан? Молчит? Ну, понятно... Знает кошка...  Лейтенант  здорово
беспокоился, как бы чего не вышло с ловцами... Сколько их?  Тысяча?  А?  Я
полагаю, не меньше... Косицын в машине? Травит, конечно! Бедный  парень...
Я думаю, из него никогда не выйдет моряка...
   Увидев в руках кока тяжелую сумку, Широких сразу оживился.
   - Значит, кое-что захватил?
   - Для тебя? Ну, еще бы, - ответил с гордостью Костя.
   Он открыл сумку и показал нам пачку бинтов, бутыль с  йодом  и  толстый
резиновый жгут.
   - Ешь сам! - сказал Широких, обидясь.
   К счастью, у Скворцова отлично работали не  только  язык,  но  и  руки.
Быстро отыскав камбуз, он потеснил японского кока и принялся колдовать над
плитой.


   Наш караван растянулся миль на пять. Впереди, отряхиваясь от воды точно
утка, шел "Смелый", за ним  ползли  черные  утюги  пароходов,  и  в  конце
кильватерной колонны, чуть мористее нас, светился бурун катера "Соболь".
   Туман,  провожавший  нас  от  Оловянной,  перешел  в  дождь.   Радужная
мельчайшая изморось оседала на палубу, на чехлы  шлюпок,  на  брезентовые,
сразу задубевшие плащи. Слева  по  борту  тянулся  ровный  западный  берег
Камчатки с тонкими черными  трубами  заводов  и  крытыми  толем  навесами.
Справа лениво катились к горизонту рябые от дождя складки воды.
   Мы двигались вдоль самого оживленного участка Камчатки. Шторм  стих,  и
тысячи лодок спешили в море, к неводам, полным сельди. Некоторые проходили
так близко, что  видно  было  простым  глазом,  как  ловцы  машут  руками,
приветствуя нас.
   На одной из кавасаки  рулевой,  служивший,  видимо,  прежде  во  флоте,
бросил румпель и передал нам ручным телеграфом:
   "Поздравляем богатым уловом".
   В самом деле, улов был богат. Первый раз мы вели  в  отряд  не  воришку
кавасаки,  не  рыбацкую  шхуну,  а  целый  заводище,  на  палубе  которого
разместится сто таких катеров, как "Смелый" и "Соболь".
   Мокрая палуба  "Осака-Мару"  по-прежнему  была  пуста.  Видимо,  японцы
свыклись с мыслью об аресте и решили не обострять отношений; только матрос
и второй помощник капитана - оба в желтых зюйдвестках и резиновых  сапогах
- прохаживались вдоль правого борта, поглядывая то на катер, то  на  белый
конус острова Шимушу, едва различимый в  завесе  дождя.  Чего  они  ждали?
Встречного  японского  парохода,  кавасаки,  полицейской  шхуны,   которая
постоянно бродит вблизи берегов Камчатки,  или  просто  следили  за  нами?
Время от времени матрос подходил к  рынде,  укрепленной  на  фок-мачте,  и
отбивал склянки.
   За всю вахту офицер и матрос не обменялись ни  одним  словом.  Оба  они
держались так, как будто на корабле ничего не случилось. Офицер позевывал,
матрос стряхивал воду с брезентов и поправлял на лодках чехлы.
   Равнодушие японцев, шум винта, ровный,  сильный  звук  колокола  -  все
напоминало о спокойной, размеренной жизни большого корабля, которую  ничто
не может нарушить. Но  каждый  раз,  точно  отвечая  "Осака-Мару",  к  нам
долетал ясный, стеклянно-чистый звук рынды нашего катера.
   ...Было шесть утра, когда мы, наконец, подошли к мысу Лопатка  и  стали
огибать низкую каменистую косу, отделяющую Охотское море от Тихого океана.
   Сквозь шум моря и дождя доносилось нудное завывание сирены.  Берег  был
виден плохо, и я, чтобы не наломать дров,  стал  отводить  "Осака-Мару"  в
сторону от камней.
   В этот момент Широких толкнул меня под локоть.
   Справа по носу наперерез нам шли два японских  эсминца.  Они  выскочили
из-за острова Шимушу, где, очевидно, караулили нас после депеши краболова,
и теперь неслись полным ходом, точно борзые по вспаханному полю.
   Одновременно с появлением военных кораблей на палубу "Осака-Мару" стали
высыпать "рыбаки". Никогда я не думал, что краболов может вместить столько
народу. Они лезли из трюмов, бортовых надстроек, спардека, изо всех  щелей
и вскоре  заполнили  всю  палубу,  от  кают-компании  до  носового  шпиля.
Передние махали эсминцу платками, задние становились на  цыпочки,  влезали
на лебедки, винты, на плечи соседей. И все вместе орали что  было  мочи...
Палуба походила бы на базар, если бы не обилие коротких матросских ножей и
угрожающие лица ловцов. Все они, задрав головы, с любопытством поглядывали
на нас.
   Я взглянул на свой катер. Скорлупа, совсем скорлупа, а пушчонка - игла.
Но сколько достоинства! Он шел, не прибавляя и  не  убавляя  хода,  и  как
будто вовсе не замечал сигналов, которые ему  подавал  головной  миноносец
(что делалось на "Соболе", я не видел, так  как  его  закрыл  правый  борт
мостика).
   Гуторов, обходивший посты, быстро поднялся  наверх  и  теперь  старался
разобрать сигналы с эсминца.
   "Стоп машину... Лягте... Лягте... немедленно дрейф!"
   - Вот пижоны! - сказал с возмущением Костя. -  Смотрите!  Да  что  они,
спятили?
   На обоих эсминцах с носовых орудий снимали чехлы.
   Узкие, с  косо  срезанными  мощными  трубами,  острыми  форштевнями,  с
бурунами, поднятыми выше  кормы,  хищники  выглядели  весьма  убедительно.
Ловко обойдя наш  небольшой  караван,  они  сбавили  ход  и  пошли  рядом,
продолжая угрожающий разговор:
   "Почему захватили пароходы? Считаете своим призом?"
   Я взглянул  на  "Смелый".  Молчание.  Палуба  пуста.  На  пушке  чехол.
Колосков расхаживал по мостику, заложив руки за спину.
   - Почему мы  не  отвечаем?  -  спросил  Костя,  волнуясь.  -  Смотрите,
орудийный расчет на местах...
   - Правильно не отвечаем, - сказал боцман.
   - Почему же? Ведь у нас даже не сыграли тревоги.
   - Правильно не сыграли, - повторил боцман.
   Эсминец подошел к "Смелому" на полкабельтовых. Были отлично видны  лица
матросов, стоявших у пушек и торпедных аппаратов.
   - Это же очень серьезно, - сказал Костя, волнуясь. -  Что  они  делают?
Это пахнет Сараевом (весною он прочел мемуары Пуанкаре и теперь  напоминал
об этом на каждом шагу).
   - То Сараево, а то Камчатка, - резонно ответил Широких.
   - Это выстрел Принципа. Конфликт! Боюсь, мы развяжем такое...
   - А ты не бойся.
   Не получив ответа, эсминец вышел  вперед,  на  наш  курс,  и  попытался
подставить корму под удар "Смелого". Колосков, повернув влево, сбавил ход,
эсминец оторвался, потом снова встал на дороге. "Смелый" повернул вправо.
   Так зигзагами, то делая резкие развороты, то почти застопоривая машины,
они прошли девять миль. На нашем языке это называлось игрой в поддавки.
   В это время второй миноносец  шел  рядом  с  "Осака-Мару",  беспрерывно
подавая один и тот же сигнал: "Возвращать пароход", "Возвращать пароход".
   Все население "Осака-Мару" толпилось на палубе. Матросы  в  ярко-желтых
спецовках, подвижные, горластые кунгасники, ловцы в вельветовых куртках  и
резиновых сапогах, мотористы  флотилии,  лебедчики,  рулевые,  щеголеватые
кочегары, резчики крабов  с  руками,  изъеденными  кислотой,  -  все  они,
одуревшие в душном трюме, азартно обсуждали шансы катеров и эсминцев.
   Игра в поддавки не дала результата. Тогда, сбавив ход, эсминцы  подошли
к "Смелому" с обоих бортов и так близко, как  будто  собирались  сплюснуть
маленький катер.
   "Соболь" все время замыкал караван.  Увидя  новый  маневр  японцев,  он
тотчас вышел вперед и сыграл боевую тревогу.
   На правом эсминце подняли сигнал: "Предлагаю командирам катеров явиться
для переговоров". "Смелый" ответил: "Разговаривать не уполномочен".
   Минут десять все четверо шли кучно, образовав  что-то  вроде  креста  с
отпиленной вершиной, за которым зигзагами тянулась пенистая дорога.  Затем
эсминцев точно пришпорили. Они рванулись вперед и, сильно  дымя,  пошли  к
северу.
   Костя, заметно притихший во время эволюции эсминцев, снова оживился.
   - Ага! Ваша не пляшет! - закричал он, торжествуя. - А  что  я  говорил?
Главное - выдержка! Уходят... Чес... слово, уходят!
   - Не думаю, - сказал боцман серьезно.
   Толпа стала нехотя расходиться.
   Набежал туман и закрыл буруны миноносцев. Вскоре исчез и "Смелый".  Нос
краболова с массивными лебедками и бортовыми надстройками лежал перед нами
неподвижный и черный, точно гора.
   Сбавив ход, мы стали давать сигналы сиреной. Судя по звуку,  берег  был
не дальше двух миль - эхо возвращалось обратно на девятой секунде.
   ...Обедали  плохо.  Консервы,  которые  Скворцов  разогрел  в  камбузе,
издавали резкое зловоние. В одной из банок Широких нашел  кусок  тряпки  и
стекло, я вытащил обмылок.
   - Вы отходили от плиты? - спросил Гуторов.
   - Нет... то есть я только воды накачал.
   - Тогда ясно... Выкиньте за борт.
   Днем мы ели шоколад и  галеты,  вечером  галеты  и  шоколад.  Никто  не
чувствовал голода, но всем сильно  хотелось  спать:  сказывались  качка  и
тридцать часов вахты.
   Караван продолжал подвигаться  на  север.  Через  каждый  час  "Смелый"
возвращался назад и заботливо обходил  пароходы.  Я  все  время  видел  на
мостике клеенчатый капюшон и массивные плечи Колоскова. Когда он  отдыхал,
неизвестно, но сиплый басок его звучал по-прежнему  ровно.  Лейтенант  все
время интересовался работой машины и предлагал почаще вытаскивать Косицына
на свежий воздух.


   Эсминцы ждали нас возле острова  Уташут.  Заметив  караван,  они  разом
включили прожекторы. Два голубых длинных шлагбаума легли на  воду  поперек
нашего курса. Миновать  их  было  нельзя.  Один  из  прожекторов  встретил
"Смелого" и  тихонько  пошел  вместе  с  катером  к  северу,  другой  стал
пересчитывать суда каравана. Добежав до "Соболя", он  вернулся  обратно  и
ударил в лоб "Осака-Мару"
   Свет был так резок, что я схватился  рукой  за  глаза.  Вести  корабль,
ориентируясь на головной катер, стало почти  невозможно.  Я  не  видел  ни
берега, ни сигнальных огней.  Все  по  сторонам  дымного  голубого  столба
почернело,  обуглилось.  Передо  мной  на  уровне  глаз,  вызывая   резкое
раздражение, почти боль, висел зеркальный, нестерпимо сверкающий диск.
   Весь  корабль   был   погружен   в   темноту.   Один   только   мостик,
накаленно-белый, высокий, выступал из мрака. Это сразу поставило десантную
группу в тяжелое положение. Каждое наше движение, каждый шаг были на  виду
миноносцев и населения "Осака-Мару".
   Японцы это отлично учитывали. В течение получаса они разглядывали нас в
упор, изредка отводя луч на корму или на нос. От  сильного  света  у  меня
стали слезиться глаза. Тогда Гуторов приказал бросить управление и перейти
на корму к запасному штурвалу. На мое место, чтобы не вызывать подозрения,
стал Широких. Минут десять мы радовались, что перехитрили эсминец, но  луч
быстро перебежал на корму и нащупал меня  за  штурвалом.  Я  был  вынужден
снова вернуться на мостик под конвоем луча.
   Так  возникла  у  нас  маленькая  маневренная  война   с   перебежками,
маскировками, взаимными хитростями и уловками, война,  в  которой  огневую
завесу заменял свет прожектора.
   Прячась  за  шлюпками,  скрываясь  между  вентиляционными   трубами   и
надстройками, я  перебегал  от  штурвала  к  штурвалу,  и  вслед  за  мной
огромными прыжками мчался голубой мутный луч.
   Вскоре мне стало  казаться,  что  с  эсминца  видны  мои  позвонки  под
бушлатом. Свет бил навылет. Он заглядывал в глаза сквозь  сомкнутые  веки,
искал, преследовал, жег. В течение нескольких часов  десантную  группу  не
покидало мерзкое ощущение дула, направленного прямо в лоб.
   Силясь рассмотреть катушку компаса, я невольно думал, как  славно  было
бы дать пулеметную очередь... одну... коротенькую... прямо по зеркалам,  в
наглый, пристальный глаз.
   В два часа ночи прожектор  погас,  и  мы  услышали  стук  моторки.  Два
офицера с эсминца пытались подняться по штормтрапу,  который  им  выбросил
кто-то из команды. Их отогнали от левого борта, но они тотчас  перешли  на
правый и стали кричать, вызывая капитана "Осака-Мару".
   Мы не могли сразу помешать разговору, так как капитан отвечал  офицерам
через иллюминатор своей каюты.  "Гости"  на  чем-то  настаивали,  старичок
говорил односложно:
   - А со-дес... со-со... А со-дес со-со...
   Катер отошел только после троекратного  предупреждения,  подкрепленного
клацаньем затвора.
   - Эй, росскэ! - закричали с кормы. - Эй, росскэ, худана!  Иди,  дурака,
домой...
   - Дикой, однако, народ, -  сказал  Широких  с  презрением,  -  ни  тебе
деликатности, ни понятия...
   Наступила тишина. Караван двигался в темноте, казавшейся  нам  особенно
густой после резкого света прожекторов.
   Море слегка фосфоресцировало. Две бледно-зеленые складки расходились от
форштевня "Осака-Мару" и гасли далеко за кормой. От мощных  взмахов  винта
далеко вниз, в темную глубину, роями убегали быстрые искры.  Млечный  Путь
рождался из моря, полного искр,  движения,  пены,  слабых  летучих  огней,
пробегающих в глубине.
   Впечатление портили японские эсминцы. Потушив огни, хищники  настойчиво
шли вместе с нами на  север.  Впрочем,  теперь  они  не  пытались  завести
разговор с краболовом.
   Мы уже начали привыкать  к  опасным  соседям,  как  вдруг  с  головного
эсминца взлетела ракета. Одновременно на краболове и снабженце потух свет.
   - В чем дело? - крикнул вниз Гуторов.
   Никто не ответил.
   - В машине!
   - Уо... а-га-а-а... - ответила трубка.
   Что-то странное творилось внизу. Кто-то громко приказывал. Ему отвечали
нестройно и возбужденно сразу несколько человек...
   Пауза... Резкий оклик... Два сильных  удара  в  гулкую  бочку...  Крик,
протяжный, испуганный, почти стон... Грохот железных листов под ногами.  И
снова долгая пауза.
   - В машине!
   На этот раз трубка ответила голосом нашего моториста.
   - Ушли, - объявил Косицын.
   - Кто?
   - Все ушли... сволочи...
   Мы кинулись вниз,  в  темноту,  по  горячим  трапам,  освещенным  сбоку
"летучей мышью".
   Внизу было тихо. Из темноты тянуло кислым пороховым дымком.
   - Я здесь, - объявил Косицын.
   Сидя на корточках около трапа, он стягивал зубами узел на  левой  руке.
Возле него на полу лежал наган.
   - Ушли, - сказал он, морщась, - через бункер ушли.
   Дверь в кочегарку была открыта.  Четыре  топки,  оставленные  японскими
кочегарами, еще гудели, бросая отблески на  большие  вертикальные  шатуны,
уходившие далеко в темноту.
   Зимин, голый по пояс, бегал от одной топки к другой,  подламывая  ломом
раскаленную корку.
   На куче угля лежал мертвый японец в короткой синей куртке  с  хозяйским
клеймом  на  спине.  Минут  пять  назад  он  спустился   на   веревке   по
вентиляционной трубе и напал на Косицына сбоку в то время, как тот пытался
уговорить кочегаров.
   Удар ломиком пришелся в левую руку: от кисти к локтю  тянулась  рваная,
еще мокрая рана...
   - Что я мог сделать? - спросил Косицын, точно оправдываясь.
   - Правильно, правильно, - сказал боцман, хотя  было  видно,  что  и  он
смущен неожиданным оборотом.
   Я закрыл мертвого брезентом, а Гуторов перевязал Косицыну руку.
   Пройти  по  палубе  на  нос   или   корму,   где   находились   четверо
краснофлотцев, уже  было  нельзя.  Наши  посты  превратились  в  островки,
отрезанные от срединной части корабля.
   Стало светать. Кучки ловцов слились в одну глухую  шумящую  толпу;  она
беспокойно ворочалась, сжатая мостиком и высокой надстройкой на баке.
   Ловцы, вылезающие из трюмов, напирали  на  стоящих  впереди,  некоторые
вскакивали даже на плечи соседей, а все вместе,  подогреваемые  крикунами,
вели себя все более и более угрожающе.
   Кто-то  застучал  по  палубе  деревянным