Лучший плес на  реке,  отвоеванный
пограничниками для туземцев-рыбаков,  или  десять  охотников,  из  которых
каждый положит дробину в глаз белке, десять новых осовцев,  давших  клятву
всегда помогать пограничникам?


   Трое суток Петр Аянка едет тайгой  на  собаках.  Дважды  в  дороге  его
жестоко треплет пурга. Тогда он прячет под оленью малицу, к животу, самого
рослого, самого горячего пса из стаи и засыпает в снегу, воткнув в головах
тонкий шест.
   Если мороз невелик, дорога легка и собаки хорошо отдохнули, Петр  Аянка
садится на нарту.  Он  сидит,  как  удильщик,  со  своим  длинным  шестом,
подгоняя собак, и поет длинную песню. Он начал ее, отъезжая  от  юрасы,  и
кончит петь, когда собаки спустятся по просеке к бухте. Это песня - длиной
в четверо суток быстрой езды. Ее суровая музыка  -  что-то  среднее  между
свистом ветра и скрипом узких полозьев.
   Петр Аянка поет:

   Коршун летит очень быстро,
   Но олень обгоняет его...
   Девять собак быстрее оленя.
   И-ия... Охи-и-э-э... И-и-э-э...
   Девять собак бегут быстро.
   Первая, черная, очень больна.
   Ей давали медвежью желчь
   И посыпали горячей золой.
   Ничего не помогает:
   Она скоро умрет.
   И-э-э... Ао-у-у-эх...
   Скоро будет море,
   Морская вода - как водка:
   Если пить много - вытекает обратно.
   Тах! тах! тах!..
   В море стоит дом из железа.
   Дом идет по воде.
   Если Петр Аянка захочет,
   Он отдаст двадцать белок
   И поедет в большое стойбище.
   Чтобы объехать стойбище кругом,
   Нужно месяц и шесть дней.
   Когда белые гуси пролетают над стойбищем,
   Они становятся чернее угля, -
   Так велик дым от больших юрас.
   И-ия... Ихи-и-э... И-иэ...

   Трое суток - триста километров для хороших собак.  На  четвертые  нарта
выносится к бухте Нагаево. Мимо  райсовета,  мимо  складов,  где  моржовая
шкура висит на дверях, - к дальнему дому под красным флажком.
   - Здравствуй, товарищ Аянка!
   Сам начальник выходит навстречу. Эта дружба не первого года. И не  один
самовар, среди полного молчания, был  распит  вместе  с  Аянкой  в  летнем
рогожном шалаше пограничников.
   Аянка здоровается обеими  руками.  Начальник  -  надежный  человек.  Он
изъездил всю тайгу от Нагаево до Колымы. Ему можно рассказать кое-что.  Но
об этом потом, за вторым самоваром, когда оттает и прорвется наружу  обида
на князя.
   Петр Аянка рассказывает о случае на охоте. Это очень  длинный  рассказ,
потому что медведь был выше дома и ломал Аянку очень  долго.  Аянка  лежал
как убитый, но медведь был старый и хитрый. Самый хитрый. Хитрее бобра. Он
знал, что у мертвых не вытекает кровь, как текла из  Аянки.  Лапой,  толще
сосны, он содрал с головы тунгуса волосы так легко, как снимают американцы
кожуру апельсина.
   Тогда Аянка ударил его ножом - раз и другой. И  нож  запрыгал  в  руке,
когда его конец вошел в сердце, - такой сильный был медведь.
   Только после третьего самовара Петр  Аянка  просит  начальника  достать
свой блокнот. Пусть начальник запишет, как на Оймяконе  шел  родовой  суд,
как спорили  пять  дней  старики  и  Романов,  тот,  что  хромой,  как  за
четырнадцать лет работы дали хромому батраку пачку  махорки  и  двенадцать
оленей.
   Петр Аянка приехал за триста километров спросить пограничников.
   - Суд сказал: "Жадный морж хватает рыбу без счета. Разве хочет  Романов
быть похожим на глупого моржа?.." Э! Как думает начальник,  хорошо  сказал
суд?
   Нет,  начальник  не  думает,  что  княжеский  суд  сказал  хорошо.   Он
записывает рассказ про хромого Романова и  про  Семичанский  сельсовет,  в
котором четыре года не было председателя.
   Они пьют еще и еще. Аянка доволен: чай  настоящий,  такой  черный,  что
вяжет десны.
   Потом начальник надевает шинель.  Он  приглашает  Аянку  на  стрелковые
состязания пограничников  и  тунгусов-охотников.  Старый  тунгус  степенно
кивает головой. Он охотно будет стрелять,  но  предлагает  другую  мишень.
Зачем портить патроны - стрелять в бумагу? Лучше  взять  лыжи  и  пойти  в
сопки за белкой. Можно  еще  стрелять  в  коршуна  или  в  нерпу,  которая
высовывает голову из воды... Нельзя?..  Ну,  ладно.  Петр  Аянка  согласен
стрелять и в бумагу. Черный глаз посредине будет глазом большого медведя.
   Четверо тунгусов стреляют из древних пистонок, с прикладами узкими, как
топорище. Стреляют мастерски, как подобает белковщикам:  быстро  и  точно.
Петр Аянка занимает первое место, красноармеец Терентьев - второе.
   В мишени Аянки одно отверстие величиной в три копейки. Пули вбиты  одна
в другую. Петр Аянка снимает мишень и по  привычке  начинает  выковыривать
металл из дерева. Зачем пропадать дорогому свинцу?
   - Петр Семенович, постреляй еще из винтовки!
   Старый  тунгус  оставляет  свою  пистонку,   опутанную   проволокой   и
веревками. Он выменял это ружье и два бачка спирта за три медвежьих  шкуры
и семьдесят белок. Это было еще в 1916 году.
   Аянка ложится в снег и целится из винтовки.  Левая  рука  его  обтянута
ремнем по-динамовски, как учит начальник.
   Гость доволен винтовкой. Ладно. Очень ладно. Если бы у Аянки была такая
винтовка, он убил бы мед"  ведя  одним  выстрелом.  Сильный  огонь.  Жалко
только - много рвет шкуру.
   Увидев противогаз, старый тунгус удивлен. Какая странная  маска!  Разве
начальник мало-мало шаман?..  Для  войны?..  Зачем  обманывать  Аянку?  Он
начинает спорить, и никакими доводами нельзя доказать Аянке, что и  воздух
может быть отравлен.
   ...Петр Аянка ночует в комнате начальника,  по  привычке  забравшись  в
спальный мешок. Докуривая трубку, старый тунгус одобрительно смотрит,  как
начальник делает физзарядку: нагибается, приседает на одной  ноге,  вертит
руками. Очень хороший танец, надо только, чтобы пришли другие, пели и били
в ладоши. Ладно...
   Утром, когда  тунгус  высовывается  из  мешка,  красноармейцы  собирают
белье, режут бечевками мыло.
   - Товарищ Аянка, пойдем в баню.
   - В баню?.. Ну, можно.
   Вслед за бойцами он входит в  предбанник,  но  решительно  отказывается
расстаться с трубкой и меховыми штанами. Разве он мертвый, что  его  хотят
раздевать? Зачем лить на себя столько горячей воды, когда ее можно пить? И
потом человек - не глупый тюлень, чтобы самому залезать в воду.
   Только пример начальника заставляет Аянку расстаться со штанами.  Он  с
любопытством подставляет черную спину и бока под мочалку.  В  самом  деле,
как непонятно линяет кожа, совсем как у оленя.
   И вдруг Аянка начинает хохотать. Он смотрит на стены и смеется до  того
заразительно, что  прыскают  отмывающие  его  красноармейцы  -  Шепелев  и
Страменко.
   - Что с тобой, Петр Семенович?
   На тунгусском языке нет этого слова, а по-русски Аянка  не  знает,  как
сказать про ручей, что течет из стены. Его рассмешили не  красная  кожа  и
скользкий обмылок, а краны, из которых так послушно вытекает вода.
   Красноармейцы уже застегивают  шинели,  когда  из  бани  выходит  Аянка
краснее помидора, с расцарапанными мочалкой боками. Потухшая медная трубка
торчит во рту тунгуса. И на старческой шее прыгают, стукаясь друг о друга,
голубой стеклянный крест и божок из  моржового  бивня.  Две  печати  одной
эпохи: монашеская награда после крещения в проруби и амулет от шамана.
   Шепелев, сам только в армии снявший кипарисовый крест, уже готов убрать
амулеты с шеи тунгуса. Но Страменко отдергивает его руку.
   - Осторожнее... Это не сразу.
   - Не сразу... - машинально повторяет Петр Аянка.
   И первый раз, после первой бани, воротником назад надевает рубаху.

   1932



    Сергей Диковский.
    Конец "Саго-мару"

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Сергей Диковский. Патриоты. Рассказы". М., "Правда", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Я расскажу  вам  эту  историю  с  одним  только  условием:  разыщите  в
Ленинграде нашего моториста Сачкова. Сделать это нетрудно и без  адресного
стола.
   Он живет в доме номер шесть, у Елагина моста. Если  запомнить  приметы,
вы узнаете парня даже небритым.
   Рост его сто семьдесят два  -  ниже  меня  примерно  на  голову.  Глаза
обыкновенные, волосы тоже. Грудь сильно шерстистая, а на плече, по  старой
флотской моде, выколот голубой якорек. В  оркестре  он  первая  домра,  на
футбольной площадке всегда левый хавбек.
   Как только найдете, передайте Сачкову, что "Саго-Мару" не видно даже во
время отлива. В прошлом году из воды еще торчала  корма,  а  месяц  назад,
когда мы проходили мимо Бурунного мыса, на косе сидели только  чайки.  Так
всегда бывает в этих местах: что не съест море - проглотит песок.


   В 1934 году вместе с Сачковым мы служили на сторожевом катере "Смелый".
Сачков - мотористом,  я  -  рулевым.  Славное  было  суденышко,  короткое,
толстобокое, точно грецкий орех, крашенное от топа до  ватерлинии  светлой
шаровой краской, как и подобает пограничному кораблю. Весело было смотреть
(разумеется, с берега), когда море играло с катером в чехарду, а  "Смелый"
шел вразвалочку, поплевывая и отряхиваясь от наседавшей волны. Не  раз  мы
обходили на нем Камчатское побережье и знали каждый камень от Олюторки  до
Лопатки.
   По совести говоря, "Смелый" доживал в отряде  последние  годы.  Он  был
достаточно остойчив и крепок, чтобы  выйти  в  море  в  любую  погоду,  но
слишком  нетороплив,  чтобы  использовать  эти  качества  при  встрече   с
противником.
   Там, где успех операции зависел только от скорости, на "Смелый"  трудно
было рассчитывать... Так думали все, кроме Сачкова. Это  понятно.  Сидя  в
машинном отделении, никогда не увидишь, что делается наверху. Кроме  того,
Сачков был упрям и обидчив. Стоило только за обедом заметить, что "Соболь"
или "Кижуч" ходят  быстрее,  чем  "Смелый",  как  наш  механик  мрачнел  и
откладывал ложку.
   - А вы научитесь сначала отличать примус  от  дизеля,  -  советовал  он
обидчику, - вот тогда сядьте на "Соболя" и попробуйте меня обогнать.
   Никаких возражений он не терпел и все, что говорилось о старом  движке,
принимал на свой счет... "Нет в море катера, кроме "Смелого", и  Сачков  -
механик его", - говорили про нас остряки.
   У этого тощего остроносого парня была еще  одна  странность:  он  любил
математику. Подсчитать, когда поезд обгонит улитку или  во  сколько  минут
можно наполнить бочку без днища, было для него пустяком.
   Квадратные корни наш моторист извлекал  быстрее,  чем  ротный  фельдшер
рвет зубы. Этому, конечно, трудно поверить, но я видел  сам,  как  Сачков,
получив увольнительный билет, шел в городской парк,  ложился  на  траву  и
начинал щелкать задачи, точно кедровые  орехи.  При  этом  он  улыбался  и
чмокал губами, как будто пробовал действительно что-нибудь путное.
   Дошло до того, что Сачков стал решать  задачи  по  ночам,  зажигая  под
одеялом фонарь. Однажды он принес в кубрик и  повесил  рядом  с  портретом
наркома  какого-то  бородатого  грека,  с  пустыми  глазами   и   бородой,
закрученной  не  хуже  мерлушки.  Когда  я  указал  ему  на   неуместность
соседства, он махнул рукой и сказал:
   - Не валяйте дурака, Олещук. Что вы, Пифагора, что ли, не видели?
   В то время мы еще не знали,  что  Сачков  готовится  в  вуз,  и  сильно
удивлялись чудачествам моториста.
   Понятно, что математические успехи Сачкова никакого отношения к  работе
катера не имели. Если нам удавалось взять на буксир японскую хищную шхуну,
облопавшуюся рыбой, точно треска, то  зависело  это  вовсе  не  от  умения
моториста решать уравнения. С  каждым  походом  мы  все  больше  и  больше
ощущали медлительность нашего катера.
   В тот год мы охраняли трехмильную  зону  на  западном  побережье,  куда
особенно любят заглядывать японские хищники-рыболовы. Море там  невеселое,
мутное, но урожайное, как нигде в мире.
   Были здесь киты-полосатики, метровые крабы, кашалоты с рыбьими хвостами
и мордами бегемота, камбалы величиной с колесо, тающая  на  солнце  жирная
сельдь, пятнистый минтай, пузатая треска,  корюшка,  пахнущая  на  воздухе
огурцами, морские ежи, рыба-черт,  каракатицы,  осьминоги,  морские  львы,
ревущие на скалах у мыса Шипунского, бобры, котики, нерпы -  словом,  все,
что дышит, ныряет, плавает, ползает в соленой воде.
   Я не назвал красную рыбу и ее родичей -  кету,  горбушу  и  чавычу,  но
лососи - особый разговор... Рыба эта мечет  икру  только  раз  в  жизни  и
обязательно в той реке, где нерестились ее предки. Каждый год,  начиная  с
середины июля, лососи валом идут в пресную воду. Если река  обмелеет,  они
будут ползти, если дорогу закроет коряжина или камень, они будут скакать.
   В это время Камчатка теряет покой. Все, кто может отличить  камбалу  от
кеты, надевают резиновые сапоги и лезут в воду навстречу лососю. В  устьях
рек появляются нерпы, отощавшие медведи выходят к ручьям, ездовые  собаки,
чуя запах свежей юколы [вяленая рыба], скулят и рвут привязи.
   По ночам на берегу и в море горят огни. Рыба рвет сети, топит  кунгасы.
Вода в реках кипит. Ловцы, засольщики, резчики, курибаны [приемщики лодок]
ходят облепленные чешуей, усталые, мокрые и веселые.
   Оживают и хищники. Японские промышленники похожи на треску: чем  больше
рыбы,  тем  шире  разевают  они  пасти.  Я  не  пророк,  но  знаю  твердо:
когда-нибудь рыбий хвост станет им поперек горла.
   "Железные китайцы" [автоматы для резки и потрошения рыбы] на консервных
заводах  жуют  лососей  круглые  сутки,  японские  сезонники  на  арендных
участках не вылезают из моря, пройдохи  синдо  ставят  в  неводах  двойные
открылки [часть сетей]. Но этого мало.  Господа  из  Хоккайдо  посылают  к
Камчатке москитный флот, вооруженный переметами и  сетями.  Неуклюжие,  но
добротные кавасаки, вместительные  сейнера,  быстроходные  шхуны,  древние
посудины с резными  бушпритами,  сверстники  фрегата  "Паллада",  -  сотни
прожорливых хищников слетаются сюда, точно мухи  на  кухню.  Самые  мелкие
идут с островов Курильской гряды -  без  компаса  и  без  карт,  с  мешком
сорного риса и бочкой тухлой редьки, напарываются на рифы, платят штрафы и
все-таки пытаются воровать.
   Их тактика труслива и нахальна. Если  пограничный  корабль  поблизости,
хищники держатся за пределами трехмильной  зоны;  здесь  они  ждут,  чинят
сети, вяжут фуфайки или прохаживаются по палубе с таким видом,  как  будто
не могут налюбоваться камчатскими сопками.
   Стоит только отвернуться, как эта  орава  устремляется  к  берегу  и  с
непостижимым проворством хватает рыбу за жабры.
   Многие из хищников были хорошо нам знакомы. Любой из нашей команды  мог
за три мили узнать кавасаки "НГ-43" или двухмоторный катер "Хаян",  всегда
таскавший за собой целую флотилию лодок. Особенно  много  крови  испортила
нам шхуна "Саго-Мару". Это было суденышко тонн  на  семьдесят,  с  крепким
корпусом и хорошими обводами. В свежую погоду  оно  свободно  давало  миль
десять - двенадцать, ровно столько, чтобы вовремя уйти в безопасную зону.
   Вероятно, "Саго-Мару" имела базу поблизости, на острове Шимушу,  потому
что  появлялась  она  с  удивительным  постоянством,  каждый  раз   вблизи
Бурунного мыса, где стоит японский консервный завод.
   Намытая рекой песчаная отмель и мыс Бурунный образуют здесь  неглубокий
залив, в котором всегда плещется рыба. Трудно сказать, что привлекает ее в
эту мутную воду, но в июле залив напоминает чан для засола сельдей.
   Рыба проникает сюда в часы прилива через отмель и после отлива попадает
как бы в мешок. В поисках выхода она устремляется через узкий проход вдоль
мыса Бурунного. Вот тут-то она натыкается на переметы или  сети,  украдкой
расставленные японскими хищниками.
   Рыбаки, преследующие треску и лосося в этом заливе, рискуют не  меньше,
чем рыба. Шхуна с осадкой семь футов может выйти отсюда, только держась  в
проходе параллельно мысу Бурунному. Однако это обстоятельство нисколько не
смущало наших знакомых.
   У шкипера "Саго-Мару" был замечательный нюх. Едва "Смелый"  показывался
милях в пяти от завода, как шхуна выбирала сети  и  уходила  в  безопасную
зону.
   В тот год катером командовал Колосков. Он был из керченских  рыбаков  -
рассудительный, хитроватый, с упрямой толстой шеей  и  красными  ручищами,
вылезавшими из любого бушлата  на  целую  четверть.  Колосков  преследовал
"Саго-Мару" с холодным упорством и никогда не смущался исходом погони.
   - Дальше моря все равно не уйдут... - убеждал он самого себя, ложась на
обратный курс. - Быть треске на крючке.
   Но  сквозь  шутку  заметно   пробивалась   досада:   нелегко   смотреть
пограничнику, как обкрадывают советские воды.
   Весь май мы провели на восточном побережье Камчатки. Мы  задержали  там
шхуну фирмы Ничиро и два кунгаса, полных сельди. В июне нас перебросили из
Тихого океана в Охотское море, и счастье снова изменило нашей команде.
   "Саго-Мару" продолжала обворовывать  побережье.  Иногда  нам  удавалось
подойти к шхуне ближе трех миль, и все-таки  она  успевала  уйти,  отметив
затопленные сети бочонком или  циновкой.  Однажды  мы  извлекли  тресковый
перемет длиной около-полукилометра, в другой раз подняли, затонувшую сеть,
в которой задохнулось не меньше пятисот центнеров кеты и горбуши.
   Все эти  трофеи  выглядели  очень  скромно  по  сравнению  с  возросшим
нахальством "Саго-Мару". Она стала подпускать нас настолько близко, что мы
различали лица  команды.  В  таких  случаях  шкипер  выходил  на  корму  и
протягивал нам конец.
   Однажды мы дали предупредительный выстрел в воздух. На шхуне забегали и
даже сбавили ход, но вскоре мотор застучал с удвоенной резвостью.  Видимо,
синдо убедил моториста в том,  что  пограничники  не  станут  стрелять  по
безоружному судну.
   Мы долго удивлялись собачьему нюху  синдо,  пока  не  обнаружили  связи
"Саго-Мару" с японским заводом.
   Отделенные мысом от моря, хищники не могли заметить даже кончиков наших
мачт. Зато с заводской площадки были отлично видны берег и море.
   Каждый раз, когда мы появлялись в поле видимости, на сигнальной  мачте,
возле конторы, поднимался полосатый конус, указывающий направление  ветра.
Вслед за этим невинным сигналом из-за мыса стрелой вылетала наша знакомая.
   Мы гонялись за "Саго-Мару" весь июнь, караулили ее за  Птичьим  камнем,
пытались подойти  во  время  тумана,  но  всегда  безуспешно...  Когда  мы
добирались к месту лова, шхуна уже покачивалась за  пределами  трехмильной
зоны.
   В конце концов смеющаяся рожа синдо и желтые куртки  команды  настолько
нам примелькались, что многие краснофлотцы стали их видеть во сне.
   В июле, накануне хода лосося, наш  катер  встал  на  переборку  мотора.
Невеселое это было время, "Смелый" стоял на катках, без винта, гулкий, как
бочка, и мы отдирали с его днища ракушки.
   Доволен  был  только  Сачков.  Он  приходил  в  кубрик  поздно   ночью,
измазанный в нагаре и масле, умывался, стараясь не греметь умывальником, и
на рассвете снова исчезал в мастерской.
   Собрав мотор, он долго гонял  его  на  стенде,  выслушивал  самодельным
стетоскопом и, наконец, заявил:
   - Бархат!.. Мурлыка!.. На цыпочках ходит.
   Кто-то резонно ответил:
   - Пусть кот на цыпочках ходит... Важно - как тянет...
   - Зверь. С таким хоть на Северный полюс.


   ...Ночью мы вышли из бухты. Стояла этакая  тишина,  что  море  казалось
замерзшим. Воздух был свеж,  плотен,  мотор  дышал  полной  грудью,  и  мы
понеслись, точно по льду.
   Как только  маяк  скрылся  из  виду,  Сачков  позвал  меня  в  машинное
отделение.
   От зубов до ботинок моторист наш блестел не хуже медяшки. Он  побрился,
надел новую тельняшку и свежий чехол, одеколоном от него  несло  так,  что
щипало глаза.
   Жестом фокусника Сачков наполнил кружку водой и поставил  ее  на  кожух
мотора.
   - Чем не паккард? - спросил он ревниво.
   Вода не дрожала. По мнению моториста, это  было  признаком  безупречной
подгонки мотора и вала. Я п