новки, багровые клешни крабов,  водоросли
с темными луковицами на конце каждой плети, куски  весел,  канаты,  ветхие
позвонки и ребра китов, пемза, доски с названиями кораблей и еще никого не
спасшие пояса, шершавые звезды, медузы,  тающие  среди  водорослей,  точно
куски позднего льда, истлевшая парусина чехлов  -  все  мертвое,  влажное,
покрытое кристаллами соли.
   Выше этого кладбища  белели  просторные  залежи  сухого  плавника.  Это
навело Косицына на мысль о костре, высоком, дымном сигнале-костре, который
был бы виден с моря и ночью и днем.  Но  когда  он  подошел  к  японцам  и
потребовал перенести сучья с берега на гребень горы, никто не  шелохнулся.
Шкипер не захотел даже поделиться спичками.
   - Скоси мо вакаримасен, - сказал он смеясь.
   Семь рыбаков с присвистом и чмоканьем глотали лапшу. Они  успели  снять
со шхуны и припрятать под водорослями два мешка  риса,  ящик  с  лапшой  и
целую  бочку  с  квашеной  редькой  и  теперь  иронически  поглядывали  на
голодного краснофлотца.
   - Не понимау, - перевел любезно синдо.
   Косицын помрачнел. Он мог сидеть без воды, без хлеба,  потому  что  это
касалось лично его. Но спички... Костер должен гореть. И он спросил, сузив
глаза, очень тихо:
   - Опять р-разговорчики? Ну?
   Только тогда улыбки погасли, и шкипер кинул бойцу жестяной коробок.
   Что делать с "рыбаками" дальше, Косицын не представлял. Он прожил всего
двадцать два года, знал мотор, разбирался в компасе, но  еще  ни  разу  не
попадал на остров вместе с японцами.
   Впрочем, он задумался ненадолго. Природная крестьянская обстоятельность
и смекалка подсказали ему верную мысль -  сразу  взять  быка  за  рога.  В
чистой форменке и бушлате, застегнутом на все пуговицы, он чувствовал себя
единственным хозяином земли, на которой бесцеремонно расселись  и  чавкали
подозрительные "рыбаки". Надо было с первого  раза  поставить  японцев  на
место. Тем более что большая земля лежала всего в двух милях от острова.
   Поставить... Но как? Он вспомнил неторопливую  речь  и  манеру  боцмана
выступать на собраниях  (одна  рука  позади,  другая  за  бортом  кителя),
приосанился и сурово сказал:
   - Эй, старшой! Разъясните команде мою установку. Вы теперь на положении
острова. Это во-первых... Земли тут немного, да вся наша,  советская.  Это
во-вторых. Значит, и порядки будут такие  же.  Самовольно  не  отлучаться,
озорства не устраивать, во всем соблюдать сознательность,  ну  и  порядок,
Ежели что - буду карать по всей строгости на правах коменданта...  Вопросы
будут?
   -  Будут,  -  сказал  быстро  синдо.  -  Вы  комендант?  Хорсо.   Тогда
распорядитесь  кормиць  нас  продовольствием.  Во-первых,  рисовая   кася,
во-вторых, риба, в-третьих, компот. А?
   Он торжествующе взглянул на Косицына и  вслед  за  ним,  не  переставая
жевать, на краснофлотца уставилась вся команда.
   Комендант долго думал, подбирая ответ.
   - Рисовой каши не обещаю, - сказал он  серьезно,  -  с  рыбой  придется
обождать... А вот компот вам будет. Обязательно будет. И в двойной порции!
Понятно?
   Никто не ответил. Боцман, толстяк в панаме и синей шанхайской спецовке,
облизывал пальцы, с любопытством поглядывая на коменданта.
   - А теперь учтем личный состав.
   Тут комендант вынул карандашик и книжку и  спросил  боцмана,  сидевшего
крайним:
   - Ваша фамилия?
   Он спросил очень  вежливо,  но  боцман  только  хихикнул.  За  толстяка
неожиданно ответил синдо:
   - Пожариста... Это господин икс.
   - Ваша?
   - Пожариста... Господин игрек.
   Раздались смешки. Игра понравилась всем, кроме коменданта.
   - Отставить! - сказал Косицын спокойно. - Эта азбука нам известна.
   Он подумал и, старательно оглядев "рыбаков",  стал  отмечать  в  книжке
приметы: "Икс - вроде борова,  фуфайка  в  полоску...  Игрек  -  в  шляпе,
конопатый, косой..." На шкипера  примет  не  хватило,  и  Косицын  записал
коротко: "Жаба".
   ...Плавник пришлось собирать самому. Девять раз  Косицын  спускался  на
берег и девять раз приносил на вершину сопки охапки вымытых морем,  голых,
как рога, сучьев.
   Он тотчас разжег костер, но плавник был  тонкий,  сухой.  Пламя  быстро
обгладывало ветки, почти не давая дыма. Тогда он принес с берега несколько
охапок мокрых водорослей, и вскоре над островом заклубился бурый дым.
   В каменной выемке на вершине горы Косицын нашел лужу с дождевой  теплой
водой, напился и даже вымыл чехол  бескозырки.  Затем  он  стал  шарить  в
карманах, надеясь найти что-либо съедобное. Закуска оказалась жестковатой:
перочинный нож... пуговица...  ружейная  гильза  Все  это  было  облеплено
клочками бумаги и липкой красновато-коричневой массой.  Косицын  вспомнил,
что накануне положил в бушлат два ломтя хлеба с кетовой  икрой  (известно,
что с полным трюмом легче выдержать качку).
   Он извлек несколько пригоршней соленого месива и медленно съел, запивая
водой из лужи. Поблизости от  костра  комендант  отыскал  гнезда  чаек.  В
каждом из них лежало по три голубоватых теплых  яйца.  Он  выпил  десяток.
Чайки носились вокруг, норовя клюнуть в бескозырку Косицына.
   После завтрака к нему вернулась сонливость. Солнце светило  так  ровно,
так мягко, что веки смыкались  сами  собой.  Комендант  стал  разглядывать
горизонт. Но море, отдыхая после шторма,  сияло  голубизной,  переливаясь,
мерцало, ослепляя глаза. Тогда, чтобы  не  поддаться  соблазну,  он  решил
привести в порядок "командную точку". Очистив площадку от крупных  камней,
он уложил их полукруглым барьером, сделал что-то вроде скамьи и  протоптал
на восточном склоне дорожку к залежам плавника.
   Вечером комендант спустился к японцам. На этот раз "рыбаки" были заняты
странной игрой. Обступив бесстрастного шкипера, они  поочередно  тянули  у
него  из  кулака  соломинки.  Самая  длинная  досталась  боцману.   Увидев
Косицына, он отошел в сторону и стал чистить щеточкой ногти.
   - Мы выбрали повара, - пояснил шкипер любезно. -  Этот  человек  сварит
кашу сегодня.
   Косицын  оглядел  жеребьевщиков.  Крепкие  парни   стояли   полукругом,
бормотали и кланялись с подчеркнутым дружелюбием.  Маленький  радист  даже
козырнул коменданту. Боцман спохватился, отвел глаза и  медленно  растянул
щучий рот.
   - Невеселый какой повар, - заметил Косицын. - Наверно, обжечься боится.
   Было  ясно  -  готовят  какую-то  пакость.  Какую  -  Косицын  не   мог
догадаться. В раздумье он обошел лагерь японцев.  Циновки,  котел,  бочка,
резиновые сапоги - все было как утром. Только  шлюпка  лежала  значительно
ближе к  воде.  Прибой?  А  к  чему  обмотано  бечевой  треснувшее  весло?
Комендант знал десятка два слов,  но,  вслушиваясь  в  легкое  стрекотанье
японцев, похожее на скороговорку, мог уловить только знакомое "со-дес". Уж
не собрались ли?..
   Подумав, он выдернул из песка оба весла, на которых сушилось  белье,  и
пошел с ними в гору.
   Повар забежал вперед и тревожно спросил:
   - Эй, Иван, зачем брал?
   - Укоротить надо. Велика больно ложка, - ответил сурово Косицын, положа
руку на кобуру...


   Наступила ночь, просторная, звездная.  Костер  на  вершине  сопки  стал
гаснуть, и шкипер отдал приказ выступать.
   Как удалось выяснить позже, "рыбаки"  утаили  при  обыске  два  ножа  и
плоский штык, который боцман умудрился спрятать в  брюхе  трески.  Сначала
было решено оружие в ход не пускать, ждать  полицейскую  шхуну,  принявшую
вчера сигналы "Кобе-Мару". Потом двое "рыбаков"  (больше  тузик  не  брал)
взялись  добраться  до  ближайшего  острова  Курильской  гряды  и  вызвать
подмогу. Но весла были на сопке у коменданта. Оставалось ждать,  когда  на
помощь оружию придет сон.
   И сон пришел. Было видно, как бледнеет, никнет в траву голодный  огонь.
Вскоре перестал шевелиться и комендант.
   Чтобы не шуметь, японцы оставили на  песке  гета  и  резиновые  сапоги.
Верные постоянной тактике охвата, они разбились на две группы и  осторожно
поднялись на сопку. Боцман,  вытянувший  накануне  соломинку,  должен  был
кинуться первым.
   Костер погас. Комендант спал. На фоне звездного  неба  чернела  сутулая
спина коменданта. Бескозырка съехала на нос, и голова клонилась к коленям.
   Боцман кинулся к спящему и, торопясь, ударил в спину ножом.  Раз!  Два!
Он опрокинул Косицына в траву, а набежавшие из темноты  "рыбаки"  стали  в
ярости топтать коменданта.
   Шкипер опомнился первым.
   - Са-а! - крикнул он.
   Вслед за ним вскочили другие.
   И тогда "рыбаки" услышали знакомый сипловатый голос Косицына.
   - Ну чего "а-а"? - спросил он неторопливо. - Убили сонного... Рады?
   Он вышел из-за кустов и, сорвав бушлат  с  чучела,  кинул  болванку  на
угли. Вспыхнул ком водорослей, и разом стали видны невеселые лица японцев.
   - Дай сюда нож, - сказал Косицын убийце. - Тоже кашевар навязался.
   Он хотел сказать еще что-нибудь похлеще про  самурайскую  подлость,  но
сразу не мог подобрать нужное слово, а когда подобрал, по склону, вслед за
японцами, уже сыпались камни.
   Комендант расправил  бушлат  и  вздохнул.  Сукно  было  совсем  свежее,
первого года носки. Тем страшнее зияли на фоне огня две дыры.
   - Какой бушлат загубил! - сказал  с  сердцем  Косицын.  -  Чертов  икс,
насекомое вредное!
   Ругаться он совсем не умел.
   ...Всю ночь Косицын провел в мокрой траве,  изредка  поднимаясь,  чтобы
подбросить в огонь плавника.  И  это  было  мукой  -  чувствовать  теплоту
пламени, слышать прибой, мерный, как дыхание спящего, и не заснуть самому.
   К утру рука коменданта посинела от крепких щипков. Он обтерся до  пояса
ледяной водой и снова принялся за работу. У  него  хватило  сил  запастись
хворостом, вымыть тельняшку и  даже  почистить  кусочком  пемзы  пряжку  и
потемневшие пуговицы. Он был комендантом,  хозяином  Птичьего  острова,  и
каждый раз, проходя мимо молчаливой, враждебной кучки японцев,  с  усилием
поднимал веки и старался ставить ногу твердо на каблук.
   А песок был ласков, горяч. Сухие  пружинистые  водоросли  цеплялись  за
ноги, звали лечь. И так  настойчив  был  этот  призыв,  что  Косицын  стал
обходить стороной опасное место, выбирая нарочно большие неровные камни.
   В обед он снова отправился за яйцами На этот раз все гнезда были пусты.
Зато на песке возле "рыбаков" лежала целая груда яиц.
   Такое нахальство возмутило Косицына. Он направился к соседям с  твердым
намерением устроить дележку. Но  едва  поравнялся  с  циновками,  как  два
"рыбака" прыгнули прямо в кучу яиц. Охваченные мстительной  радостью,  они
принялись отплясывать нелепый воинственный танец среди скорлупы.
   Отогнать? Пугнуть для порядка? Как ни  голоден  был  комендант,  он  не
хотел пускать в ход наган.
   Косицын просто не заметил двух плясунов. Он развернул  плечи  и  прошел
мимо неторопливой походкой только что пообедавшего человека. При  этом  он
даже отдувался и ковырял спичкой в зубах.
   Вероятно, хитрость голодного человека была очень  заметна,  потому  что
синдо усмехнулся. Это  рассердило  Косицына.  Он  замедлил  шаг  и  сказал
шкиперу по-хозяйски увесисто:
   - Повар ваш по  чужим  кастрюлям  горазд...  Боюсь,  свинцовым  горохом
подавится.
   ...Голод снова привел его на птичий базар. Скинув бушлат, Косицын  стал
шарить в норах,  выбитых  птицами  в  песчаном  откосе.  У  топорков  были
железные клювы. Они  защищались  отчаянно.  Косицын  свернул  головы  двум
топоркам и зажарил птиц на углях. Темное мясо горчило и пахло рыбой.
   Что было дальше, он помнил плохо. С раскрытыми глазами комендант  сидел
у костра. Он ничего не видел, кроме огня и японцев, шевелившихся на песке.
Скалы плыли, двоились, волны почему-то набегали на траву,  солнце  гудело,
точно большая паяльная лампа. Чайки монотонно кричали "зря... зря..."


   Был славный штилевой вечер,  когда  Косицын  спустился  с  горы  и  сел
напротив  японцев.  Утомленный  непрерывной  тревогой,   комендант   хотел
смотреть врагам прямо в глаза.
   - Ложись спать, аната, - сказал он устало.  -  Ложись  спать,  слышишь,
чайки играют отбой.
   Странное дело, никто из  "рыбаков"  не  пытался  возражать  коменданту,
точно вся команда молчаливо признала сопротивление бесполезным. Спать  так
спать!
   Солнце погрузилось в тихую  светлую  воду.  Утка  спрятала  голову  под
крыло. Дым над островом стоял на тонкой ноге, упираясь  кроной  в  зеленое
небо. В тишине было слышно, как гулькают волны, выбегая на отлогий песок.
   Семь "рыбаков" ложились на циновки, потягивались, вкусно зевая.  Стоило
одному из них открыть  рот,  как  зевота,  обежав  всю  команду,  поражала
Косицына.  Вскоре  это  было  замечено,  и  японцы  принялись   откровенно
поддразнивать коменданта. То один, то другой кривил спазмой рот, изображая
крайнюю степень усталости.  Со  всех  сторон  неслись  глубокие  блаженные
вздохи, похрустывание расправляемых связок,  чмоканье,  кряхтенье,  сонное
бормотанье - темная музыка сна, способная свалить даже свежего человека.
   Чтобы стряхнуть дремоту, Косицын спустился к берегу и, став на  колени,
погрузил лицо в темную воду.
   Стало немного легче. Он  смочил  бескозырку  и  нахлобучил  на  голову.
Только бы просидеть до утра. А там... Должен же "Смелый" заметить огонь.
   Он снова вернулся к японцам. Кажется, они теперь  спали  по-настоящему,
без нарочитого храпа и вздохов. Косицын еще раз пересчитал "рыбаков". Семь
японцев лежали полукругом - головами к сопке, ногами к костру. Огонь и тот
задремал: угли уже подернуло сединой.
   Холодная вода стекала с лент бескозырки за шиворот. Комендант  даже  не
шевелился. Пусть, так лучше. Рука от  щипков  онемела,  а  капли  все-таки
гнали сон.
   Вскрикнула птица. Повис, нудно заныл  над  ухом  комар.  Ниже,  ниже...
Звенит, переливается, тянет... Скорее бы рассвет, ветер, птичий базар.  На
свету как-то меньше слипаются  веки.  Он  отмахнулся  от  комара.  Медлит,
сверлит... Хоть бы ужалил... Нудьга! Не комар - провод в  степи...  Откуда
степь? Ерунда... Ветер? Нет, песня... Странная песня.
   Он смотрел на угли, стараясь понять, человек то поет или  просто  гудит
усталая голова. А сквозь сонный плеск моря заметно пробивалась  песенка  -
грустная и простая.
   То была песня-петля, песня-удавка. Прозрачная, безобидная, цепкая,  она
незаметно обволакивала тело и усталую волю бойца.
   Он вскочил, отошел в сторону. Песня догнала его, пошла рядом, обняла за
шею прозрачной рукой.
   Душит, гнет, качает, баюкает... Что за черт! Кружатся звезды,  качается
берег, точно палуба. Ерунда! А быть может, почудилось?
   Зябко стало коменданту. Он пошел быстрее, почти побежал. Песня смолкла,
отстала...
   Из темноты навстречу взметнулась  скала.  С  разбегу  привалился  он  к
мокрому камню. Кровь сильно токала в царапину на плече. Промыть бы соленой
водой... Завтра лекпом наложит повязку по форме...
   Снова Косицын почувствовал вкрадчивое прикосновение песни. Она выползла
откуда-то из темноты, из сырых водорослей, из  камней,  обняла  и  закрыла
ладонью глаза.
   Опускаясь на корточки, он твердил сквозь зубы себе самому:
   - Я не хочу спать... Я не хочу спать... Не хочу.
   Но песня была сильнее. Она сомкнула  веки  бойца,  пригнула  к  коленям
горячую голову. Спать! Спать! Все равно...
   Он выпрямился, глянул с отчаянием в темноту. Коменданту почудилось, что
на камне, напротив скалы, сидит шкипер. Руки синдо  -  локтями  в  колени,
подбородок - в ладони. Лицо неподвижно, а под ресницами настороженно тлеют
глаза. Вот оно что - песня сочится сквозь зубы.
   И вдруг комендант понял: вяжут сонного! Еще минута -  и  песня  шаг  за
шагом уведет его в темноту... Сволочи! Как быка!
   Он рванулся, крикнул что было сил:
   - Врешь! Не выйдет... Молчи!
   И песня оборвалась. Стал слышен ленивый плеск моря.
   - Хорсо, - сказал шкипер. - Я буду не петь. - Он оплел руками колени  и
добавил, мечтательно сузив глаза: - Извинице... я думал делать приятность.
Сибираки любят красивые песни.
   - Не сибиряк я... Молчи.
   - Извинице, а кто?..
   Косицын, пошатываясь, отошел от опасного места. Теперь он хоть видел  в
лицо  врага.  Темный   страх,   вызванный   песней,   сменился   привычным
ожесточением усталого и голодного человека.
   - Спрашивать буду я, - сказал мрачно  Косицын.  -  Не  в  своем  болоте
расквакались...
   Они помолчали.
   - Я думаю, вы наверно,  волжаник?  -  продолжал  мечтательно  синдо.  -
Волжанские песни тоже довольно приятны. Как это?  Вы  есть  жив  еще,  моя
старушек. Жив на привец тебе,  привец...  Наверно,  так?  Очень  хорсо!  -
Шкипер подумал и сказал почти шепотом: -  Признаюсь  между  нами,  я  тоже
уважаю... свой добру старушек. Интересно, что думает счас моя  стару,  моя
добру матерка?
   Комендант пригорюнился, подпер кулаком небритую щеку.
   - Думает... Известно, что думает.
   - Да? Очень интересно. Скажите, пожариста.
   - "Эх, и какую хитрую шельму я родила!"
   - Ах, так, - сказал шкипер  отрывисто.  -  Хорсо.  Вы  знаете  правило:
смеется, кто сильный?
   - Вот я и смеюсь.
   - Кто вы? Командир? Нет. Хозяин? Нет. Просто солдат. Мы  все  одинаково
робинзоны.
   - А я полагаю, робинзонов тут нет, - сказал в раздумье Косицын, -  одни
жулики, а я при вас комендант. Понятно?
   Он с трудом поднял голову и добавил, зевнув:
   - Волжские песни не пойте. Боюсь... рыбы подохнут.


   Дружный крик японцев вывел коменданта из дремы.  Возбужденные  "рыбаки"
толпились на песке возле  самой  воды,  громко  приветствуя  белую  шхуну.
Радист, оравший громче других,  сорвал  желтую  куртку  и  размахивал  над
головой, хотя на шхуне и без того заметили группу, - до  корабля  было  не
больше десяти кабельтовых.
   Шхуна шла прямо  к  острову,  и  японцы  наперебой  объясняли  Косицыну
невеселую картину близкой расправы. Больше всех старался боцман, самолюбие
которого было сильно уязвлено комендантом.  Встав  на  цыпочки,  он  обвел
рукой вокруг коротенькой шеи и высунул  язык:  "Что,  дождался  пенькового
галстука?" Шкипер тут же любезно пояснил:
   - Это нас... Это императорски корабр. Скоро вы можете  совсем  отдыхац,
господин... комендант.
   - Вижу, - сказал Косицын невесело.
   Он молча вынул наган, пересчитал пальцем японцев и, заглянув в барабан,
заметил в тревожном раздумье:
   - Семь на семь... как раз.
   С этими словами он еще раз взглянул на корабль и отвернулся от моря.
   Комендант не нуждался  в  бинокле.  То  была  знаменитая  "Кайри-Мару",
голубовато-белая, очень длинная шхуна с надстройками на самой  корме,  что
делало  ее  похожей  на  рефрижератор.   Официально   шхуна   принадлежала
министерству земли и леса, но выполняла  различные  деликатные  поручения,
оценить  которые  можно  только  с  помощью  уголовного  кодекса.   Стоило
задержать в  наших  водах  краболова  или  парочку  хищных  шхун,  как  на
почтительном расстоянии  от  катера  появлялась  "Кайри-Мару"  и  затевала
длинный разговор, полный намеков и прозрачных угроз. Не раз  мы  встречали
ее по соседству с гидропортом, новыми верфями или  возле  лежбищ  морского
бобра, и Сачков, сердясь, обещал отдать один глаз,  чтобы  увидеть  другим
"бычка на веревочке". Он горячился напрасно. Оба  глаза  нашего  моториста
были в полной сохранности, а нахальная  "Кайри-Мару"  третий  год  бродила
вдоль побережья Камчатки, перемигиваясь по ночам с заводами арендаторов.
   Все было кончено. Косицын повернулся и  пошел  вдоль  берега,  стараясь
определить место, к которому подойдет шлюпка с десантом.
   На что он надеялся, трудно сказать. Да и сам он не мог ответить на этот
вопрос. Тяжелая кобура с дружеской неловкостью похлопывала его  по  бедру,
точно желая в последний раз ободрить бойца.
   Следом за Косицыным шли "рыбаки". Им  надоело  ждать,  когда  комендант
свалится сам. А вид "Кайри-Мару" и шипение шкипера  подогревали  решимость
покончить с Косицыным прежде, чем шхуна выбросит на берег десант.
   Если бы на месте коменданта был Сачков или Гуторов, развязка  наступила
бы гораздо скорее: трудно сохранить патроны (и свою