голову),  когда  палец
так и тянется к спусковому крючку.  Но  Косицын  был  слишком  нетороплив,
чтобы ускорять события.
   Он прибавил шаг, но и "рыбаки" зашагали напористей. Упрямые, легкие  на
ногу, они не произносили ни слова. Был слышен только быстрый скрип  гальки
да крики чаек, провожавших людей.
   В молчании пересекли они  ломкий  плавниковый  навал,  перелезли  через
грядку камней и, спустившись вслед за Косицыным к морю, пошли  по  мокрой,
твердой кромке песка.
   Он обернулся и устало сказал:
   - Эй, аната! Мне провожатых не надо.
   Шкипер со свистом вобрал воздух, ответил учтиво:
   - Прощальная прогулка, господин комендант!
   Они пошли дальше. Это была  странная  прогулка.  Впереди  рослый,  чуть
сутулый краснофлотец с угрюмым и сонным лицом, за  ним  семь  нахрапистых,
обозленных "рыбаков" в костюмах из синей дабы и  пестрых  фуфайках.  Когда
шел комендант - шли "рыбаки",  когда  комендант  останавливался  -  делали
стойку японцы.
   Так они обогнули остров и вышли на северо-западный берег -  единственно
удобное для высадки место. Маленькая бухта, которую пограничники окрестили
впоследствии бухтой Косицына, изгибается здесь в  виде  подковы  с  высоко
поднятыми краями, которые отлично защищают воду от ветра.
   Тут Косицын заметил впереди себя две длинные  тени.  Радист  и  боцман,
забежав вперед, стали на пути коменданта. Остальные зашли с левого фланга,
и все вместе образовали мешок, открытый в сторону моря.
   "Рыбаки" наступали  полукругом.  Позади  них,  на  голой  вершине,  еще
шевелился огонь. Дым стоял точно дерево с толстым стволом, и  его  широкая
крона бросала тень на песок.
   Шкипер крикнул что-то по-своему, коротко. И на этот раз  Косицын  сразу
понял: смерть будет трудной. В руках  радиста  был  гаечный  ключ,  боцман
размахивал румпелем, остальные держали наготове сучья и голыши.
   Стрелять на близкой дистанции было неловко. Комендант попятился в  воду
и  поднял  наган.  Странное   дело,   Косицын   почувствовал   облегчение.
Настороженность, тревога, не покидавшие его трое суток,  исчезли.  Пропала
даже сонливость...
   Он стоял твердо, видел ясно: злость и страх боролись в японцах.  Боцман
шел сбычившись, глядя в воду. Шкипер закрыл глаза. Радист двигался  боком.
Все они трусили, потому  что  право  выбора  принадлежало  коменданту.  До
первого выстрела он был сильней каждого, сильней всех...  и  все-таки  они
двигались...
   Семь на семь. Ну что ж!
   - Чего жмешься! - крикнул он боцману. - Гляди прямо. Гляди на меня!
   Он стал тверже на скользких камнях и выстрелил в крайнего. Боцман упал.
Остальные рванулись вперед. Два голыша разом ударили коменданта в локоть и
в грудь, сбив верный прицел.
   - А ну! Кто еще?
   Целясь в синдо, он ждал удара, прыжка. Но "рыбаки" неожиданно  замерли.
Один шкипер, серый от злости и страха, весь  сжавшись,  зажмурившись,  еще
подвигался вперед.
   В море выла сирена...
   Вытянув шеи, "рыбаки" смотрели через голову коменданта на шхуну, и лица
их скучнели с каждой секундой. Кто-то швырнул в  воду  камень.  "Са-а",  -
сказал оторопело радист. Синдо  осторожно  открыл  один  глаз,  зашипел  и
разжал кулаки.
   Косицын не мог обернуться: "рыбаки" были  в  двух  шагах  от  него.  Он
смотрел на японцев, силясь угадать, что случилось на шхуне, и понял только
одно: терять время нельзя.
   Он поправил бескозырку, опустил наган и пошел из воды на противника.
   Радист попятился первым, за ним остальные. "Рыбаки"  отходили  от  моря
все быстрей и быстрей. Потом побежали.
   На  берегу  комендант   обернулся.   "Кайри-Мару"   шла   под   конвоем
пограничного катера, закрытого  прежде  высоким  бортом,  -  теперь  шхуна
медленно разворачивалась, открывая маленький серый катер, и зеленый  флаг,
и краснофлотцев, уже прыгавших в шлюпку.
   ...Как "Смелый" встретил "Кайри-Мару", рассказывать долго. Мы задержали
ее в шести милях от Птичьего  острова  и  сразу  пошли  на  дымный  сигнал
(Сачков клялся, что на острове проснулся вулкан).
   ...Выскочив на берег, мы кинулись навстречу Косицыну. Но комендант, как
всегда, не спешил. Славный увалень! Он хотел встретить нас по  всей  форме
на правах коменданта Птичьего острова.
   Мы видели, как он растопырил руки, приглашая японцев  построиться,  как
переставил маленького шкипера на левый фланг  и  велел  подобрать  животы.
После этого он отошел  на  три  шага,  критически  осмотрел  "рыбаков"  и,
скомандовав "смирно", направился к шлюпке.
   Застегнув бушлат на все пуговицы,  он  степенно  шел  нам  навстречу  -
отощавший, заросший медной щетиной.
   Глаза коменданта были закрыты. Он спал на ходу.

   1938



    Сергей Диковский.
    Осечка

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Сергей Диковский. Патриоты. Рассказы". М., "Правда", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


                                                Если небо красно к вечеру,
                                                Моряку бояться нечего.
                                                Если красно поутру,
                                                Моряку не по нутру.


   Не верьте морским поговоркам. Из всех закатов, какие я помню,  это  был
самый ясный, самый тихий, самый красный закат.
   Всегда прикрытые дымкой хребты были  на  этот  раз  обнажены,  очерчены
резко и  сильно.  Прозрачный  воздух  открыл  глазу  дальние  сопки  с  их
гранеными вершинами и темными зарослями кедровника у подножий.
   В тот вечер "Смелый" получил приказ доставить на. Командорские  острова
жену начальника морского поста, а заодно два ящика  лимонов  и  щипцы  для
клеймения котиков. Затем, как всегда бывает с теми, кто  идет  на  острова
первым рейсом, нашлись новые поручения. Нам  передали  зимнюю  почту,  сто
связок лука, подвесной мотор, два патефона, икру, листовое  железо,  затем
предложили взять глобус, корзину с цыплятами,  олифу,  коньяк,  патроны  к
винчестеру, а в последнюю минуту вкатили по  сходням  шесть  бочек  кислой
капусты.
   Мы грузились всю ночь и легли спать в  четвертом  часу,  когда  на  той
стороне бухты Авачинской губы уже ясно обозначился белый конус Вилючинской
сопки.
   На рассвете стало свежеть, ванты загудели от ветра,  и  море  подернуло
зябкой дрожью.
   Мы отдали швартовы, но дальше ворот Авачинской  губы  уйти  не  смогли.
Море было злое, ярко-синее, и белые гребни дымились от ветра,  крепчавшего
с каждой минутой.
   Славный денек! Солнце, снежные горы, пыльные смерчи  на  улицах,  рывки
тугой парусины, девчонки, сжимающие юбки коленями, в то  время  как  ветер
расплетает им косы, свист, стон  деревьев,  громыханье  железа  и  ставен,
чья-то рубаха, птицей взлетевшая в синюю вышину, и надо всем -  нестерпимо
яркое, холодное солнце.
   К полудню в Петропавловской бухте стало  тесно  от  кораблей.  Пароходы
возвращались в порт точно из боя - с  выбитыми  иллюминаторами,  погнутыми
трубами, сорванными надстройками и фальшбортами. Хлебнув вдоволь страха  и
холодной воды, они жались к пристани так, что трещали бревна, а те, что не
могли найти места в ковше возле города, стояли по ту  сторону  сигнального
мыса, накренясь на подветренный борт, и держались за дно обоими якорями.
   Вечером на улицах Петропавловска фуражек с крабами и кителей с золотыми
нашивками было вдвое больше, чем кепок и пиджаков. Шквал оборвал  провода,
в ресторане на всех столиках горели свечи, и загулявшие кочегары  пили  за
тех, кто вернулся счастливо, и за тех, кто уже никогда не  вернется:  всем
было известно, что шхуна "Сибирь" погибла утром со всей командой и  грузом
весенней сельди.
   За пять суток ни один катер не вышел за  ворота  Авачинской  бухты.  Мы
перебрались на берег и, пока шторм держал нас в осаде, принялись приводить
свое хозяйство в порядок. Нужно было сменить дубовые решетки,  высушить  и
залатать парусину, подновить шаровой краской потускневшие в походах борта.
   Кроме того, у каждого из нас нашлись личные береговые дела. Боцман и  я
готовились уйти за гуранами в сопки, кок - писать под  копирку  письма  на
материк. Сачков снова извлек на свет штаны Пифагора,  а  Колосков,  шестой
месяц изучавший  японский  язык,  погрузился  в  дебри  учтивых  частиц  и
глаголов.
   Каждое утро он садился за стол и, положив на  учебник  ладони,  твердил
вслух, как школяр:
   -  Каша  -  мамма,  берег  -  кайган,  кожа  -  кава,  собака  -   ину,
ка-ки-ку-кэ-ко... На-ни-ну-нэ-но... Гаги-гу-гэ-го!
   Колосков был упрям и клялся, что заговорит по-японски до первого снега.
Больше того, он убедил боцмана и меня заниматься ежедневно по  часу  перед
отбоем.
   - Ка-ки-ку-кэ-ко! - говорил он, стуча мелком по  доске.  -  Олещук,  не
зевайте!  Вся  штука  в  учтивых  приставках.  Мерзавец  будет   почтенный
мерзавец... Шпион - господин почтенный шпион...
   Он вкладывал в уроки всю душу, но ни боцман, ни  я  не  могли  уяснить,
почему "простудиться" означает "надуться ветром", а  "сесть"  -  "повесить
почтенную поясницу".
   Я сам встречал фразы длиной метров по сто и такие закрученные, что  без
компаса просто выбраться невозможно. По-русски,  например,  сказать  очень
легко: "Я старше брата на два года", а по-японски это будет  звучать  так:
"Что касается меня, то, опираясь на своего почтенного брата, я  две  штуки
вверх".
   Сначала дело не клеилось: легче нажать спусковой крючок, чем приставить
к слову "бандит" частицу "почтенный". Но мы были терпеливы и уже к  пятому
уроку вместо понятного на всех  языках:  "Стоп!  Открою  огонь!"  -  могли
сказать  нараспев,  по-токийски  гундося:  "О  почтенный  нарушитель!  Что
касается вас, то, опираясь на господин  пулемет,  прошу  остановиться  или
принять почтенную пулю".
   Мы не жалели учтивых частиц и вставляли их после каждого слова,  потому
что вежливость в разговоре никогда не  вредит...  Нам  с  боцманом  трудно
судить  об  успехах,  однако  Колосков  всерьез  уверял:   если   говорить
скороговоркой и держаться не ближе двух миль, наш язык  вполне  сойдет  за
японский.
   ...Шестой  урок  не  состоялся.  Ветер  упал  так  внезапно,  точно   у
Курильских островов закрыли  вьюшкой  трубу.  Сразу  выпрямились  деревья,
закричали скворцы, высоко вскинулся дым, и корабли один  за  другим  стали
выходить из Авачинской бухты навстречу все еще крупной волне.
   ...Через  два  часа  мы  уже  подходили  к  мысу  Шипунскому  -  черной
каменистой гряде, отороченной высокими бурунами. Когда-то здесь спускалось
в море несколько горных отрогов, но ветер и волны разрушили камень; теперь
по обе стороны мыса торчат только острые плавники, точно на  мель  села  с
разбегу стая касаток.
   В свежую погоду у Шипунского мыса ходить скучно: всюду  толчея,  плеск,
взрывы, шипенье воды. То справа, то слева  по  носу  открываются  жернова,
готовые размолоть в щепы любую посудину - от катера до  линкора.  В  таких
случаях не успеешь крикнуть "полундра", как сам катер бросается в сторону.
   Зато в штилевую погоду более  интересное  место  трудно  найти.  Здесь,
между камнями, видишь, как море дышит, тихо перекладывая рыжие борозды  на
камнях. Я знаю грот, выбитый морем в толще базальта, низкий и темный, куда
с трудом войдет тузик. Солнце, прорвавшись сквозь трещину купола, входит в
воду зеленым столбом до самого дна. Вода вокруг кажется черной и  мертвой,
но стоит не шевелясь посидеть минут пять, как начинаешь кое-что различать.
   Киль лодки висит над тайгой... Есть тут широкие волнистые плети морской
капусты, пушистые ветви, похожие на рога  изюбра  весной,  огненные  нити,
нежные, бледно-зеленые шары - точная копия омелы, дубовые  листья,  тонкие
плети с луковицами величиной с кулак, есть кусты,  похожие  на  жимолость,
терн, ольшаник, даже на сосну с разбухшими желтыми  иглами.  Есть  пади  и
тропы, усеянные песком и камнями, по которым крадучись движутся  обитатели
океанской тайги...
   Шипунский мыс - заповедное место. Здесь, на  обкатанных  морем  камнях,
живут две-три тысячи сивучей -  остатки  огромного  стада  морских  львов,
населявших когда-то побережье Камчатки. Вот уже шесть лет,  как  охота  на
сивучей запрещена, но звери никак не могут забыть об опасности и встречают
людей испуганным ревом.
   ...Море было голубое, маслянисто-спокойное, когда мы на малых  оборотах
подошли к одному из камней-островков.
   В десяти метрах от нас на вершине замшелой глыбы спал сивуч -  судя  по
величине, вожак всего стада. Он был так стар, что шкура приняла цвет сухих
водорослей  -  рыжевато-седой.  Сквозь  редкую  шерсть  виднелись  складки
могучего, жирного тела.
   Старый сивуч лежал на боку, закрыв морду  огромным  ластом.  Закапанные
чайками бока его мерно вздымались.  Мы  подошли  так  близко,  что  видели
восковой светлый шрам на плече и открытые ветру широкие  ноздри  и  черные
иглы усов.
   Вода  долетала  до  вершины  камня,  где  лежал  старый  сивуч.  Брызги
ложились, на шкуру; вокруг зверя, шипя, бежали ручьи.  Он  спал  на  голом
камне, слишком уверенный в своей силе, чтобы быть  осторожным,  и  одеялом
ему служила легкая мгла.
   Возле старика лежали два вахтенных сивуча -  молодые  и  гибкие,  точно
смазанные маслом от ластов до кончиков носа. Они тоже спали,  сунув  морды
друг другу под мышки. Над ними орали чайки,  вода,  попадая  в  расщелины,
взрывалась с пушечным гулом, а  сивучи  даже  не  шевелились.  Можно  было
подойти и взять их голыми руками, сонных, Обсохших на ветру.
   Разбудила их не морская канонада, а непривычный уху тихий рокот мотора.
Оба они проснулись разом и, подскакивая  на  упругих  ластах,  кинулись  к
вожаку. Они взвыли старику прямо в уши. И надо было видеть, какой оплеухой
наградил старый сивуч ротозея-вахтенного.
   Он поднялся над скалой, ворочая шеей, раздраженный, испуганный, но в то
же время полный достоинства, - то был настоящий  хозяин  Шипунского  мыса,
великан с морщинистой грудью, толстой шеей и старческими глазами навыкате.
   Переступая с ласта на ласт, разинув пасть, он взвыл на  весь  океан  от
гнева и страха. Кошачья круглая голова, жесткие усы и длинная грива делали
его похожим на льва.
   У старика была октава громового оттенка. И, странное дело, голос его не
прерывался, не слабел, а, наоборот, крепчал с каждой  секундой.  Вероятно,
то было эхо, но мне показалось, что  вслед  за  сивучом  начинают  звучать
скалы, темная вода, туман, закрывающий берег, - точно сами камни поднимают
против пришельцев свой угрюмый голос.
   Такие концерты слышишь в жизни не часто. Трубач стоял над нами, вскинув
голову, и ревел, ревел, ревел так, точно надеялся одним рычаньем разрушить
наш катер.
   Я так заслушался, что едва не поставил "Смелый" лагом  к  волне.  Скалы
зашевелились. Массивные темные глыбы срывались с вершин и беззвучно, почти
без брызг, падали в море. То, что издали мы принимали за камни,  оказалось
сивучами.  Сильно  работая  ластами,  они  сновали  под  водой   во   всех
направлениях, иногда  проходя  даже  под  килем.  Самые  отважные  из  них
обгоняли  катер  и,  высунув  длинные  гибкие  шеи,  увенчанные  кошачьими
головами, смело разглядывали бойцов, стоявших на палубе.
   - Вот это школа! - сказал кок восхищенно. - Ласточкой, без трамплина!
   Он сбегал в кубрик и, вытащив "томп",  стал  прилаживать  к  треножнику
камеру. Но было уже поздно. Шипунский  мыс  вместе  с  полосой  бурунов  и
лохматыми островками отодвинулся в сторону, сивучиные головы  превратились
в черные вешки, чуть заметные среди полуденных  бликов,  и  только  густое
дрожание гитарной струны - затихающий рев морских львов - напоминало нам о
недавнем зверином аврале.


   Рейс был спокойный. Без приключений, среди полного штиля  мы  дошли  до
острова Медного и, передав на берег пассажирку  и  груз,  в  тот  же  день
повернули обратно.
   На этот раз все побережье к  югу  от  залива  Кроноцкого  было  закрыто
туманом. Он медленно сползал в море через черные  проходы  и,  сливаясь  с
морем, образовывал сплошную завесу от  трех  до  пяти  миль  шириной,  над
которой поднимались характерные черно-белые сопки восточного побережья.
   В пять утра, двигаясь вдоль кромки тумана, "Смелый" снова поравнялся  с
мысом Шипунским. И тут мы услышали тугой, очень  гулкий  удар,  умноженный
эхом.
   - Вероятно, скала оборвалась, -  сказал  Колосков,  -  они  тут  всегда
обрываются.
   Он перевел телеграф на "тихий", буруны  за  кормой  погасли,  и  Сачков
сразу высунулся из машинного люка.
   - Плохой бензин, товарищ командир, - объяснил он поспешно, -  оттого  и
дымит.
   - Тише, тише, - сказал Колосков. - Я не о том.
   Гулкий пушечный выстрел встряхнул воздух.  Эхо  медленно  скатилось  по
каменным ступеням, и снова в море стало тихо.
   - Я думаю, китобоец, - заметил Сачков.
   - Нет. Это на берегу, - сказал я. - Это охотники бьют гуранов.
   - Из пушки?
   - Из винчестера. В горах всегда громко.
   Мы стояли возле самой кромки тумана и говорили вполголоса.  Было  очень
тихо. Колосков приказал заглушить мотор, и под килем плескалась смирная  и
бесцветная вода.
   - В туман не охотятся, - заметил боцман.
   - Да, но в горах нет тумана.
   - Просто рвут камни, -  сказал  из  кают-компании  кок.  И  снова  горы
ответили на одинокий пушечный выстрел раскатистым и беспорядочным  залпом.
Судя по силе и скорости эха, берег был недалеко.
   - Ясно, пушка, - сказал упрямый Сачков.
   - Ерунда! Винчестер, и не дальше полумили.
   Мы посмотрели на командира, но Колосков сделал вид, что  не  слышит,  о
чем идет  речь.  Надвинув  козырек  на  нос,  он  прохаживался  по  палубе
маленькими, цепкими шагами, с  таким  равнодушным  видом,  точно  выстрелы
интересовали его  не  больше,  чем  прибой,  и  только  время  от  времени
останавливался, чтобы прислушаться.
   Наконец, он спросил:
   - Боцман! Сколько справа по носу?
   - Двадцать семь футов, - сказал быстро Гуторов.
   - Спускайте шлюпку...  Тихо  спускайте.  Пойдете  на  выстрелы...  Если
шхуна, подниметесь на борт... Курс на ост - шестьдесят  градусов.  Сигналы
сиреной.
   - Есть сиреной, - сказал боцман и стал разворачивать в море шлюпбалки.
   Кроме Гуторова, в шлюпку спустились  двое  гребцов,  Косицын  и  я.  На
всякий случай мы взяли с собой пулемет Дегтярева и ручную сирену.
   К тому времени, как мы отчалили, туман подошел еще ближе и стоял от нас
на расстоянии полусотни хороших гребков сплошной низкой глыбой.
   - Весла на воду! - сказал Гуторов шепотом. - Тише на воду... Пойдем "на
цыпочках".
   Мы вошли в туман и стали медленно подниматься вдоль берега,  к  северу,
лавируя меж бесчисленных рифов, едва прикрытых водой. Был  полный  прилив,
только самые  крупные  скалы  чернели  в  тумане.  Вся  мелочь,  зубастая,
мохнатая, обсыхающая во время отлива,  скрывалась  теперь  под  водой.  Мы
двигались без футштока, осторожно  пересекая  рыжие  пятна,  слушая  шорох
водорослей под килем. С левого борта  тянуло  сильным  и  горьким  запахом
берега, и, все время чередуя удары с шипеньем, грохотал прибой.
   Шлюпка шла "на цыпочках", совсем тихо, если не считать  плеска  воды  и
скрипа кожи в уключине. Косицын положил под весло нитяную обтирку, и стало
тихо, как в погребе. Туман,  светлея  с  каждой  минутой,  полз  на  берег
наперерез нашей шлюпке, и все мы надеялись,  что  скоро  увидим  солнце  и
странных артиллеристов, гуляющих у Шипунского мыса.
   Да, это была пушка, наверняка! Мягкие, басистые,  очень  сильные  удары
следовали с неправильными и долгими интервалами.
   Мы шли зигзагами, меняя  курс  после  каждого  выстрела,  так  как  эхо
откликалось на две стороны и с одинаковой силой.
   Потом пушка умолкла. Мы продолжали  двигаться  на  норд-ост,  осторожно
макая весла в белесую воду. Гуторов сидел на руле, приложив к уху  ладонь.
Туман шел волнами, то светлея, то сгущаясь до сумерек, -  тогда  по  знаку
рулев