говорил ему зека Лейбович,  -  назвались  бы
Королем. Или же - Бонапартом.
   Тут вмешивался начитанный "кукольник" Адам:
   - По-вашему, Бонапарт - это что? По-вашему, Бонапарт - это должность?
   - Вроде, - мирно соглашался Лейбович, - типа князя...
   - Легко сказать - Бонапарт, - возражал Мищук, - а если я не похож?!..
   В ста метрах от лагеря был пустырь. Там  среди  ромашек,  осколков  и
дерьма гуляли куры. Бригаду сантехников выводили на пустырь рыть канали-
зационную траншею.
   Рано утром солнце появлялось из-за бараков,  как  надзиратель  Чекин.
Оно шло по небу, задевая верхушки деревьев и трубы лесобиржи. Пахло  ре-
зиной и нагретой травой.
   Каждое утро подконвойные долбили сухую землю. Затем шли  курить.  Они
курили и беседовали, сидя под навесом. Кукольник Адам рассказывал о пер-
вой судимости.
   Что-то было в его рассказах от этого пустыря.  Может,  запах  пыльной
травы или хруст битых стекол. А может, бормотание кур, однообразие рома-
шек - сухое поле незадавшейся жизни...
   - И что вы себе мыслите - делает прокурор? - говорил Адам.
   - Прокурор таки делает выводы, - откликался зека Лейбович,
   Конвой дремал у забора. Так было каждый  день.  Но  однажды  появился
вертолет. Он был похож на стрекозу. Он летел в сторону аэропорта.
   - Турбовинтовой МИ-6, - заметил Пупс, вставая. - Е-е! - лениво  крик-
нул он.
   Затем скрестил  над  головой  руки.  Затем  растопырил  их  наподобие
крыльев. Затем присел. И наконец повторил все это снова и снова.
   - О-е-е! - крикнул Пупс.
   И тут произошло чудо. Это признавали все. И карманник  Чалый.  И  по-
томственный "скокарь" Мурашка. И расхититель  государственной  собствен-
ности Лейбович. И кукольник Адам. И даже фарцовщик Белуга. А этих  людей
трудно было чем-нибудь удивить...
   Вертолет шел на посадку,
   - Чудеса, - первым констатировал Адам.
   - Чтоб я так жил! - воскликнул Лейбович.
   - Зуб даю, - коротко поклялся Чалый.
   - Сеанс, - одобрительно заметил Мурашка.
   - Феноменально, - произнес Белуга, - итс вандерфул!
   - Не положено, - забеспокоился конвоир, ефрейтор Дзавашвили.
   - Зафлюгировал винт! - надсаживаясь, кричал Мищук. - Скинул  обороты!
О-е-е... (Непечатное, непечатное, непечатное...)
   Куры разбежались. Ромашки пригнулись к земле. Вертолет  подпрыгнул  и
замер. Отворилась дверца кабины, и по трапу спустился Маркони.  Это  был
пилот Дима Маркони - самонадеянный крепыш, философ, умница, темных  кро-
вей человек. Мищук бросился к нему.
   - До чего ты худой, - сказал Маркони. Затем они час хлопали друг дру-
га по животу.
   - Как там Вадя? - спрашивал Мищук. - Как там Жора?
   - Вадя киряет. Жора переучивается на "ТУ". Ему командировки опротиве-
ли.
   - Ну, а ты, старый пес?
   - Женился, - трагически произнес Маркони, опустив голову.
   - Я ее знаю?
   - Нет. Я сам ее почти не знаю. Ты не много потерял...
   - А помнишь вальдшнепную тягу на Ладоге?
   - Конечно, помню. А помнишь ту гулянку на Созьве, когда я утопил бор-
товое ружье?
   - А мы напьемся, когда я вернусь? Через год, пять месяцев и  шестнад-
цать дней?
   - Ох и напьемся... Это будет посильнее, чем "Фауст" Гете...
   - Явлюсь к самому Покрышеву, упаду ему в ноги...
   - Я сам зайду к Покрышеву. Ты будешь летать. Но  сначала  поработаешь
механиком.
   - Естественно, - согласился Мищук. Помолчав, он добавил:
   - Зря я тогда пристегнул этот шелк.
   - Есть разные мнения, - последовал корректный ответ.
   - Мне-то что, - сказал ефрейтор Дзавашвили, - режим не предусматрива-
ет...
   - Ясно, - сказал Маркони, - узнаю восточное  гостеприимство...  Денег
оставить?
   - Деньги иметь не положено, - сказал Мищук.
   - Ясно, - сказал Маркони, - значит, вы уже построили коммунизм. Тогда
возьми шарф, часы и зажигалку.
   - Мерси, - ответил бывший пилот.
   - Ботинки оставить? У меня есть запасные в кабине.
   - Запрещено, - сказал Мищук, - у нас единая форма.
   - У нас тоже, - сказал Маркони, - ясно... Ну, мне пора.
   Он повернулся к Дзавашвили:
   - Возьмите три рубля, ефрейтор. Каждому по способностям...
   - Запрещено, - сказал конвоир, - мы на довольствии.
   - Прощайте, - сунул ему руку Маркони. И взошел по трапу.  Мищук  улы-
бался.
   - Мы еще полетим, - крикнул он, - мы еще завинтим штопор! Мы еще плю-
нем кому-то на шляпу с высоты!
   - В элементе, - подтвердил Мурашка.
   - Зуб даю, - однообразно высказался Чалый.
   - Оковы тяжкие падут! - закричал фарцовщик Белуга.
   - Жизнь продолжается, даже когда ее, в сущности,  нет,  -  философски
заметил Адам.
   - Вы можете хохотать, - застенчиво произнес Лейбович, - но  я  скажу.
Мне кажется, еще не все потеряно...
   Вертолет поднялся над землей. Тень от него становилась  все  прозрач-
нее. И мы глядели ему вслед, пока он не скрылся за бараками.
   Мищука освободили через три года, по звонку. Покрышев к этому времени
умер. О его смерти писали газеты. В аэропорт Мищука не допустили.  Поме-
шала судимость.
   Он работал механиком в НИИ, женился, забыл  блатной  язык.  Играл  на
мандолине, пил, старел и редко думал о будущем...
   А Дима Маркони разбился под Углегорском. Среди  обломков  его  машины
нашли пудовую канистру белужьей икры...

   23 февраля 1982 года. Нью-Йорк
   Спасибо за письмо от 18-го. Я рад, что вам как будто по душе мои  за-
метки. Я тут подготовил еще несколько страниц. Напишите, какое они  про-
изведут впечатление.
   Отвечаю на вопросы.
   "Кукольник" по-лагерному - аферист, "Кукла" - афера.
   "Скокарь" означает - грабитель. "Скок" - грабеж. Ну, кажется, все.  Я
в тот раз остановился на ужасах лагерной жизни. Не важно, что происходит
кругом. Важно, как мы себя при этом чувствуем. Поскольку  любой  из  нас
есть то, чем себя ощущает.
   Я чувствовал себя лучше, нежели можно было предполагать. У меня нача-
лось раздвоение личности. Жизнь превратилась в сюжет.
   Я хорошо помню, как это случилось. Мое сознание  вышло  из  привычной
оболочки. Я начал думать о себе в третьем лице.
   Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание  действовало
почти невозмутимо:
   "Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен
и старается не возбуждать ярость масс... Какие, однако, гнусные физионо-
мии! У этого татарина видны свинцовые пломбы..."
   Кругом происходили жуткие вещи. Люди превращались в зверей. Мы теряли
человеческий облик - голодные, униженные, измученные страхом.
   Мой плотский состав изнемогал. Сознание же обходилось без потрясений.
   Видимо, это была защитная реакция. Иначе я бы помер от страха.
   Когда на моих глазах под Ропчей задушили лагерного вора, сознание бе-
зотказно фиксировало детали.
   Конечно, в этом  есть  значительная  доля  аморализма.  Таково  любое
действие, в основе которого лежит защитная реакция.
   Когда я замерзал, сознание регистрировало этот факт. Причем  в  худо-
жественной форме:
   "Птицы замерзали на лету..."
   Как я ни мучился, как ни проклинал эту жизнь, сознание функционирова-
ло безотказно.
   Если мне предстояло жестокое испытание, сознание тихо  радовалось.  В
его распоряжении оказывался новый материал.
   Плоть и дух существовали раздельно. И чем сильнее была  угнетена  моя
плоть, тем нахальнее резвился дух.
   Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод, боль, тоска -
все становилось материалом неутомимого сознания.
   Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к жизни. До-
полнением, без которого жизнь оказывалась совершенно непотребной.
   Оставалось перенести все это на бумагу. Я пытался найти слова...


   Шестой лагпункт находился в стороне от железной дороги. Так  что  по-
пасть в это унылое место было нелегко.
   Нужно было долго ждать попутного лесовоза. Затем трястись на  ухабах,
сидя в железной кабине. Затем два часа шагать  по  узкой,  исчезающей  в
кустах тропинке. Короче, действовать так, будто вас ожидает на горизонте
приятный сюрприз. Чтобы наконец оказаться перед лагерными воротами, уви-
деть серый трап, забор, фанерные будки и мрачную рожу дневального...
   Алиханов был в этой колонии надзирателем штрафного изолятора, где со-
держались провинившиеся зеки.
   Это были своеобразные люди.
   Чтобы попасть в штрафной изолятор лагеря особого режима, нужно совер-
шить какое-то фантастическое злодеяние. Как ни  странно,  это  удавалось
многим. Тут действовало нечто противоположное естественному отбору. Про-
исходил конфликт ужасного с еще более чудовищным.  В  штрафной  изолятор
попадали те, кого даже на особом режиме считали хулиганами...
   Должность Алиханова была поистине сучьей. Тем не менее Борис добросо-
вестно выполнял свои обязанности. То, что он выжил, является показателем
качественном.
   Нельзя сказать, что он был мужественным или хладнокровным. Зато у не-
го была драгоценная способность терять рассудок в минуту опасности.  Ви-
димо, это его и спасало.
   В результате его считали хладнокровным и мужественным.  Но  при  этом
считали чужим.
   Он был чужим для всех. Для зеков, солдат, офицеров и вольных лагерных
работяг. Даже караульные пей считали его чужим.
   На лице его постоянно блуждала рассеянная  и  одновременно  тревожная
улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге.
   Это выражение сохранялось при любых обстоятельствах. Когда от  мороза
трещали заборы и падали на лету воробьи. Когда водка накануне  очередной
демобилизации переполняла солдатскую борщовую лохань. И даже когда  зак-
люченные около лесобиржи сломали ему ребро.
   Алиханов родился в интеллигентном семействе, где недолюбливали  плохо
одетых людей. А теперь он имел дело с уголовниками в полосатых бушлатах.
С военнослужащими, от которых пахло ядовитой мазью, напоминающей деготь.
Или с вольными лагерными рабстягами, еще за Котласом прокутившими  граж-
данское тряпье.
   Алихансв был хорошим надзирателем. И это все же лучше, чем быть  пло-
хим надзирателем. Хуже плохого надзирателя только зеки в ШИЗО...
   В ста метрах от изолятора темнело здание казармы. Над  его  чердачным
окном висел бледно-розовый застиранный флаг. За  казармой  на  питомнике
глухо лаяли овчарки. Овчарок дрессировали Воликов и  Пахапиль.  Месяцами
они учили собак ненавидеть людей в полосатых бушлатах.  Однако  голодные
псы рычали и на солдат в зеленых телогрейках. И на сверхсрочников в офи-
церских шинелях. И на самих офицеров. И даже на Беликова с Пахапилем.
   Ходить между отгороженных проволочными сетками вольеров - было  небе-
зопасно.
   Ночью Алиханов дежурил в изоляторе, а потом целые сутки  отдыхал.  Он
мог курить, сидя на гимнастических брусьях. Играть в домино под  хриплые
звуки репродуктора. Или, наконец, осваивать ротную библиотеку, в которой
преобладали сочинения украинских авторов.
   В казарме его уважали, хоть и считали чужим. А может, как раз поэтому
и уважали. Может быть, сказывалось российское  почтение  к  иностранцам?
Почтение без особой любви...
   Чтобы заслужить казарменный авторитет, достаточно  было  игнорировать
начальство. Алиханов легко игнорировал ротное командование,  потому  что
служил надзирателем. Ему было нечего терять...
   Раз Алиханова вызвал капитана Прищепа. Это было в конце декабря.
   Капитан протянул ему сигареты в знак того, что разговор будет  неофи-
циальный. Он сказал:
   - Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно. Значит,  в  ка-
зарме будет пьянка. А пьянка - это неминуемое чепе... Если бы ты  поста-
рался, употребил, как говорится, свое влияние... Поговори  с  Балодисом,
Беликовым... Ну и, конечно, с Петровым. Главный тезис - пей, но знай ме-
ру. Вообще не пить - это слишком. Это, как  говорится,  антимарксистская
утопия. Но свою меру знай... Зона рядом, личное оружие, сам понимаешь...
   В тот же день Борис заметил около уборной ефрейтора Петрова, которого
сослуживцы называли - Фидель. Эту кличку  ефрейтор  получил  год  назад.
Лейтенант Хуриев вел политзанятия. Он велел назвать фамилии  членов  По-
литбюро. Петров сразу вытянул руку и уверенно назвал Фиделя Кастро...
   Алиханоа заговорил с ним, ловко копируя украинский выговор Прищепы:
   - Скоро Новый год. Устранить или даже отсрочить это буржуазное  явле-
ние партия не в силах. А значит, состоится пьянка. И произойдет неминуе-
мое чепе. В общем, пей, Фидель, но знай меру...
   - Я меру знаю, - сказал Фидель, подтягивал брюки, - кило на  рыло,  и
все дела! Гужу, пока не отключусь... А твой Прищепа - гондовня и фрайер.
Он думает - праздник, так мы и киряем. А у нас, бляха-муха, свой  кален-
дарь. Есть "капуста" - гудим. А без "капусты" что за праздник?!. И вооб-
ще, тормознуться пора. Со Дня Конститущзд не просыхаем.
   Так ведь можно ненароком и дубаря секануть... Давай  скорее,  я  тебя
жду... Ну и погодка! Дерьмо замерзает, рукой приходится отламывать.
   Алиханов направился к покосившейся будке. Снег около нее  был  покрыт
золотистыми вензелями. Среди них выделялся каллиграфический росчерк  По-
тапа Якимовича из Белоруссии.
   Через минуту они шли рядом по ледяной тропинке. - Наступит дембель, -
мечтал Фидель, - приеду я в родное Запорожье. Зайду в нормальный челове-
ческий сортир. Постелю у ног газету с кроссвордом.  Открою  полбанки.  И
закайфую, как эмирский бухар...
   Подошел Новый год. Утром солдаты пилили дрова возле казармы. Еще вче-
ра снег блестел под ногами. Теперь его покрывали желтые опилки.
   Около трех вернулась караульная смена из наряда.  Разводящий  Мелешко
был пьян. Шапка его сидела задом наперед.
   - Кругом! - закричал ему старшина Евченко, тоже хмельной.  -  Кругом!
Сержант Мелешко - кру-у-гом! Головной убор - на месте!..
   Ружейный парк был закрыт. Дежурный запер его и уснул. Караульные бро-
дили по двору с оружием.
   На кухне уже пили водку. Ее черпали алюминиевыми  кружками  прямо  из
борщовой лохани. Ленька Матьщын затянул старый вохровский гимн:

   Хотят ли цирики войны?..
   Ответ готов у старшины,
   Который пропил все, что мог,
   От портупеи до сапог.

   Ответ готов у тех солдат,
   Что в доску пьяные лежат,
   И сами вы понять должны,
   Хотят ли цирики войны...

   Замполит Хуриев был дежурным офицером. На всякий случай  он  захватил
из дома пистолет. Правый карман его галифе был заметно оттянут.
   Хмельные солдаты в расстегнутых гимнастерках без дела шатались по ко-
ридору. Глухая и темная энергия накапливалась в казарме.
   Замполит Хуриев приказал собраться в ленинской комнате. Велел постро-
иться у стены. Однако пьяные вохровцы не могли стоять. Тогда он разрешил
сесть на пол. Некоторые сразу легли.
   - До Нового года еще шесть часов, - отметил  замполит,  -  а  вы  уже
пьяные, как свиньи.
   - Жизнь, товарищ лейтенант, обгоняет мечту, - сказал Фидель.
   У замполита было гордое красивое лицо и широкие плечи. В казарме  его
не любили...
   - Товарищи, - сказал Хуриев, - нам выпала огромная честь. В  эти  дни
мы охраняем покой советских граждан. Вот ты, например, Лопатин...
   - А чего Лопатин? Чего Лопатин-то? Всегда - Лопатин, Лопатин.., Ну, я
Лопатин, - басом произнес Андрей Лопатин.
   - Для чего ты, Лопатин, стоишь на посту? Чтобы мирно спали колхозники
в твоей родной деревне Бежаны...
   "Политработа должна быть конкретной". Так объясняли Хуриеву на курсах
в Сыктывкаре.
   - Ты понял, Лопатин?
   Лопатин подумал и громко сказал:
   - Поджечь бы эту родную деревню вместе с колхозом!..
   Алиханов водку пить не стал. Он пошел в солдатский кубрик, где тесни-
лись двухъярусные нары. Потом стащил валенки и забрался наверх.
   На соседней койке, укрывшись, лежал Фидель. Вдруг он сел на постели и
заговорил:
   - Знаешь, что я сейчас делал? Богу молился... Молитву  сам  придумал.
Изложить?
   - Ну, - произнес Алиханов. Фидель поднял глаза и начал:
   - Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты понял,  что
значит вохра?!.. Так сделай, чтобы меня перевели в авиацию. Или, на  ху-
дой конец, в стройбат. И еще распорядись,  чтобы  я  не  спился  оконча-
тельно. А то у бесконвойников самогона навалом, и все  идет  против  мо-
рального кодекса...
   Милый Бог! За что ты меня ненавидишь? Хотя я и гопник, но перед зако-
ном чист. Ведь не крал же я, только пью... И  то  не  каждый  день-Милый
Бог! Совесть есть у тебя или нет? Если ты не фрайер, сделай, чтобы капи-
тан Прищепа вскорости лыжи отбросил. А главное, чтобы не было этой  тос-
ки... Как ты думаешь, Бог есть?
   - Маловероятно, - сказал Алиханов.
   - А я думаю, что пока все о'кей, то, может быть, и  нет  его.  А  как
прижмет, то, может быть, и есть. Так лучше с ним заранее контакт устано-
вить...
   Фидель наклонился к Алиханову и тихо произнес:
   - Мне в рай попасть охота. Я еще со Дня Конституции такую цель поста-
вил.
   - Попадешь, - заверил его Алиханов, - в охране у тебя не много конку-
рентов.
   - Я и то думаю, - согласился Фидель, - публика у нас бесподобная. Во-
рюги да хулиганы... Какой уж там рай... Таких и в дисбат не примут...  А
я на этом фоне, может, и проскочу как беспартийный...
   ...К десяти часам перепилась вся рота.  Очередную  смену  набрали  из
числа тех, кто мог ходить. Старшина Евченко уверял, что  мороз  отрезвит
их.
   По казарме бродили чекисты, волоча за собой автоматы и гитары.
   Двоих уже связали телефонным проводом. Их уложили в сушилке на  груду
тулупов.
   В ленинской комнате охранники  затеяли  игру.  Она  называлась  "Тигр
идет". Все уселись за стол. Выпили по стакану зверобоя.  Затем  ефрейтор
Кунин произнес:
   - Тигр идет!
   Участники игры залезли под стол.
   - Отставить! - скомандовал Кунин.  Участники  вылезли  из-под  стола.
Снова выпили зверобоя. После чего ефрейтор Кунин сказал:
   - Тигр идет!
   И все опять залезли под стол.
   - Отставить! - скомандовал Кунин... На этот раз  кто-то  остался  под
столом. Затем -второй и третий. Затем надломился сам Кунин.  Он  уже  не
мог произнести: "Тигр идет!" Он дремал, положив голову на кумачовую ска-
терть...
   Около двенадцати прибежал инструктор Воликов с криком:
   - Охрана, в ружье!
   Его окружили.
   - На питомнике девка кирная лежит, - объяснил инструктор, - может,  с
высылки забрела...
   В нескольких километрах от шестого лагпункта был  расположен  поселок
Чир. В нем жили сосланные тунеядцы, главным образом - проститутки и фар-
цовщики. На высылке они продолжали бездельничать.  Многие  из  них  были
уверены, что являются политическими заключенными...
   Парни толпились возле инструктора.
   - У Дзавашвили есть гандон, - сказал Матыцын, - я видел.
   - Один? - спросил Фидель.
   - Тоже мне, доцент! - рассердился Воликов. - Личный гандон ему  пода-
вай! Будешь на очереди...
   - Банальный гандон не поможет, - уверял Матыцын, - знаю я этих, с вы-
сылки... У них там гонококки, как псы... Вот если бы из нержавейки...
   Алиханов лежал и думал, какие гнусные лица у его сослуживцев.
   "Боже, куда я попал?!" - думал он.
   - Урки, за мной! - крикнул Воликов.
   - Люди вы или животные?! - произнес Алиханов.  Он  спрыгнул  вниз.  -
Попретесь целым взводом к этой грязной бабе?!
   - Политику не хаваем! - остановил его Фидель. Он успел переодеться  в
диагоналевую гимнастерку.
   - Ты же в рай собирался?
   - Мне и в аду не худо, - сказал Фидель. Алиханов стоял в дверном про-
еме.
   - Всякую падаль охраняем!.. Сами хуже зеков!.. Что, не так?!..
   - Не возникай, - сказал Фидель, - чего ты разорался?!..  И  помни,  в
народе меня зовут - отважным...
   - Кончайте базарить, - сказал верзила Герасимчук.
   И вышел, задев Алиханова плечом. За ним потянулись остальные.
   Алиханов выругался, залез под одеяло  и  раскрыл  книгу  Мирошниченко
"Тучи над Брянском",..
   Латыш Балсдис разувался, сидя на питьевом  котле.  Балодис  монотонно
дергал себя за ногу. И при этом всякий раз бился головой об угол  желез-
ной кровати.
   Балодис служил поваром. Главной его  заботой  была  продовольственная
кладовая. Там хранились сало, джем и мука. Ключи Балодис целый день  но-
сил в руках. Засыпая, пр