Борташевич.
   - Продолжайте, - махнул рукой Хуриев.
   Представление шло к финальной сцене. Чемоданчик был спрятан до лучших
времен. Феликс Дзержинский остался на боевом посту, Купеческая дочь  за-
была о своих притязаниях...
   Хуриев отыскал меня глазами и с удовлетворением кивнул. В первом ряду
довольно щурился майор Амосов.
   Наконец Владимир Ильич шагнул к микрофону. Несколько секунд  он  мол-
чал. Затем его лицо озарилось светом исторического предвидения.
   - Кто это?! - воскликнул Гурин. - Кто это?!  Из  темноты  глядели  на
вождя худые, бледные физиономии.
   - Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи  это  веселью  блестящие
глаза? Неужели это молодежь семидесятых?..
   В голосе артиста зазвенели романтические нотки. Речь его была окраше-
на неподдельным волнением. Он жестикулировал. Его сильная, покрытая  та-
туировкой кисть указывала в небо.
   - Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады? Неужели это слав-
ные внуки революции?..
   Сначала неуверенно засмеялись в первом ряду. Через  секунду  хохотали
все. В общем хоре слышался бас майора Амосова. Тонко вскрикивала Лебеде-
ва. Хлопал себя руками по бедрам Геша Чныхалов. Цу-риков на сцене откле-
ил бородку и застенчиво положил ее возле телефона.
   Владимир Ильич пытался говорить:
   - Завидую вам, посланцы будущего! Это  для  вас  зажигали  мы  первые
огоньки новостроек! Это ради  вас...  Дослушайте  же,  псы!  Осталось  с
гулькин хер!..
   Зал ответил Гурину страшным неутихающим воем:
   - Замри, картавый, перед беспредельщиной!..
   - Эй, кто там ближе, пощекотите этого Мопассана!..
   - Линяй отсюда, дядя, подгорели кренделя!.. Хуриев протиснулся к сце-
не и дернул вождя за брюки:
   - Пойте!
   - Уже? - спросил Гурин. - Там  осталось  буквально  два  предложения.
Насчет буржуазии и про звезды.
   - Буржуазию - отставить. Переходите к звездам. И сразу запевайте "Ин-
тернационал".
   - Договорились...
   Гурин, надсаживаясь, выкрикнул:
   - Кончайте базарить!
   И мстительным тоном добавил:
   - Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды!..
   - Поехали! - скомандовал Хуриев. Взмахнув ружейным шомполом, он начал
дирижировать.
   Зал чуть притих. Гурин неожиданно красивым,
   чистым и звонким тенором вывел:
   ...Вставай, проклятьем заклейменный... И дальше, в наступившей  тиши-
не:
   ...Весь мир голодных и рабов...
   Он вдруг странно преобразился. Сейчас это был деревенский мужик,  та-
инственный и хитрый, как его недавние предки. Лицо его казалось отрешен-
ным и грубым. Глаза были полузакрыты.
   Внезапно его поддержали. Сначала один неуверенный голос, потом второй
и третий. И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор:

   ...Кипит наш разум возмущенный,
   На смертный бой идти готов...

   Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене  замер-
ли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На  губах
вождя революции застыла странная мечтательная улыбка...
   ...Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем...
   Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей осо-
бенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памя-
ти, злобы... От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы  кто-то
это заметил...
   А потом все стихло. Последний куплет дотянули одинокие, смущенные го-
лоса.
   - Представление окончено, - сказал Хуриев,
   Опрокидывая скамейки, заключенные направились к выходу.

   16 июня 1982 года. Нью-Йорк
   Полагаю, наше сочинение близится к финалу. Остался  последний,  кусок
страниц на двадцать. Еще кое-что я сознательно решил не включать.
   Я решил пренебречь самыми дикими, кровавыми и  чудовищными  эпизодами
лагерной жизни. Мне кажется, они выглядели бы спекулятивно. Эффект  зак-
лючался бы не в художественной ткани, а в самом материале.
   Я пишу - не физиологические очерки. Я вообще пишу не о тюрьме  и  зе-
ках. Мне бы хотелось написать о жизни и людях.  И  не  в  кунсткамеру  я
приглашаю своих читателей.
   Развеется, я мог нагородить бог знает что. Я знал  человека,  который
вытатуировал у себя  на  лбу:  "Раб  МВД".  После  чего  был  натурально
скальпирован двумя тюремными лекарями. Я видел массовые оргии  лесбиянок
на крыше барака. Видел, как насиловали овцу.  (Для  удобства  рецидивист
Шушаня сунул ее задние ноги в кирзовые прохаря.) Я был на свадьбе лагер-
ных педерастов и даже крикнул: "Горько".
   Еще раз говорю, меня интересует жизнь, а не тюрьма. И -  люди,  а  не
монстры,
   И меня абсолютно не привлекают лавр; современного Вергилия. (При всей
моей люб ви к Шаламову.) Достаточно того, что я работал экскурсоводом  в
Пушкинском заповеднике,.,
   Недавно злющий Гелис мне сказал:
   - Ты все боишься, чтобы не получилось как у Шаламова.  Не  бойся.  Не
получится...
   Я понимаю, это так, мягкая дружеская ирония. И все-таки зачем же  пе-
реписывать Шаламова? Или даже Толстого вместе с  Пушкиным,  Лермонтовым,
Ржевским?.. Зачем перекраивать Александра Дюма, как это  сделал  Фицдже-
ральд? "Великий Гетсби" - замечательная книга. И все-таки я  предпочитаю
"Графа Монте-Кристо"...
   Я всегда мечтал быть учеником собственных  идей.  Может,  я  достигну
этого в преклонные годы...
   Итак, самые душераздирающие подробности лагерной жизни я,  как  гово-
рится, опустил. Я не сулил читателям эффектных зрелищ. Мне хотелось под-
вести их к зеркалу.
   Есть и другая крайность. А именно - до самозабвения погрузиться в эс-
тетику. Вообще забыть о том, что лагерь - гнусен. И живописать его в ор-
наментальных традициях юго-западной школы.
   Крайностей, таким образом, две. Я мог рассказать о человеке,  который
зашил свой глаз. И о человеке, который выкормил раненого щегленка на ле-
соповале. О растратчике Яковлеве, прибившем свою мошонку к  нарам,  И  о
щипаче Буркове, рыдавшем на похоронах майского жука...
   Короче, если вам покажется, что не хватает мерзости - добавим. А если
все наоборот, опять же - дело поправимое...


   Когда меня связали телефонным проводом, я успокоился. Голова моя  ле-
жала у радиатора парового отопления. Ноги же, обутые в  грубые  кирзовые
сапоги, - под люстрой. Там, где месяц назад стояла елка...
   Я слышал, как выдавали оружие наряду. Как лейтенант Хуриев инструкти-
ровал солдат. Я знал, что они сейчас выйдут на мороз. Дальше будут  идти
по черным трапам, вдоль зоны, мимо рвущихся собак. И каждый будет  осве-
щать фонариком лицо, чтобы солдат на вышке мог его узнать...
   Первым делом я решил объявить голодовку. Я стал ждать ужина, чтобы не
притронуться к еде. Ужина мне так и не принесли...
   Я слышал, как вернулись часовые. Как они зашли в ружейный парк. Как с
грохотом швыряли инструктору через барьер подсумки с  двумя  магазинами.
Как ставили в пирамиду белые от инея автоматы. И как передвигали  легкие
дюралевые табуретки в столовой. А затем ругали повара Балодиса, оставив-
шего им несколько луковиц, сало и хлеб. Но, как я  догадался,  забывшего
про соль...
   Трезвея от холода, я начал вспоминать, как это было. Днем мы напились
с бесконвойниками, которые пытались меня обнимать и все твердили:
   - Боб, ты единственный в Устьвымлаге - человек!..
   Затем мы отправились через поселок в сторону  кильдима.  Около  почты
встретили леспромхозовского фельдшера Штерна.  Фидель  подошел  к  нему.
Сорвал ондатровую шапку. Зачерпнул снега и опять надел. Мы шли дальше, а
по лицу фельдшера стекала грязная вода.
   Потом мы зашли в кильдим и спросили у Тонечки бормотухи. Она сказала,
что дешевой выпивки нет. Тогда мы закричали, что это все  равно.  Потому
что деньги все равно уже кончились.
   Она говорит:
   - Вымойте полы на складе. Я вам дам по фун-фурику одеколона...
   Тонечка пошла за водой. Вернулась через несколько минут. От бадьи шел
пар.
   Мы сняли гимнастерки. Скрутили их в жгуты. Оку1гули в бадью и  начали
тереть дощатый пол. Мы с Балодисом работали добросовестно. А Фидель поч-
ти не мешал.
   Потом мы выпили немного одеколона.  Мы  просто  утомились  ждать.  Он
страшно медленно переливался в кружки.
   Вкус был ужасный, и мы закусили барбарисками. Мы жевали их  вместе  с
прилипшей к ним оберточной бумагой.
   Тонечка сказала: "На здоровье!"
   Латыш Балодис подмигнул ей и спрашивает Фиделя:
   - Ты бы мог?
   А Фидель ему и отвечает:
   - За миллион и то с похмелья... Когда мы вышли, было уже  темно.  Над
лесобиржей и в поселке зажглись огни.
   Мы прошли вдоль конюшни, где стояли телеги без лошадей. Фидель  затя-
нул: "Мы идем по Уругваю!.." А Балодис схватил гитару и ударил ее об де-
рево. Обломки мы кинули в прорубь.
   Я поглядел на звезды. У меня закружилась голова... В этот момент  Фи-
дель полез на телеграфный столб. Да еще с перочинным ножом в зубах.  Па-
рень он был технически грамотный и рассчитывал что-нибудь испортить.  Он
забирался выше и выше. Тень от него стала огромной. Неожиданно он  крик-
нул: "Мама!" - и упал с десятиметровой высоты. Мы бросились к  нему.  Но
Фидель поднялся, отряхнул снег и говорит:
   - Падать - не залазить!..
   Стали искать нож. Балодис говорит:
   - Видно, ты его проглотил.
   - Пусть, - сказал Фидель, - у меня их два...
   Потом мы отправились в казарму. Навстречу выехал хлебный  фургон.  Мы
пошли вперед, не сворачивая.  Водитель  затормозил,  свернул  и  поломал
чью-то ограду...
   Когда мы вернулись, служебный наряд чистил оружие. Мы зашли в  столо-
вую и поели холодного рассольника. Фидель хотел помочиться в бачок,  ко-
торый стоял на табурете. Но мы с Балодисом ему отсоветовали.
   Потом мы зашли в ленкомнату. Расселись вокруг стола.  Он  был  накрыт
кумачовой скатертью. Кругом алели стенды,  плакаты  и  лозунги.  Наверху
мерцала люстра. В углу лежала свернутая трубкой новогодняя "Молния"...
   - Скоро ли коммунизм наступит? - поинтересовался Фидель.
   - Если верить газетам, то завтра. А что?
   - А то, что у меня потребности накопились.
   - В смысле - добавить? - оживился Балодис.
   - Ну, - кивнул Фидель. Я говорю:
   - А как у тебя насчет способностей?
   - Прекрасно, - ответил Фидель, - способностей У меня навалом.
   - Матом выражаться, - подсказал Балодис.
   - Не только, - ответил Фидель.
   Он начал расставлять шахматное фигуры. Я положил голову на  скатерть.
А Балодис стал разглядывать фотографии членов  Политбюро  ЦК.  Потом  он
сказал:
   - Вот так фамилия - Челюсть!
   Тут в ленкомнату заглянул старшина Евченко.
   - Ложились бы, хлопцы! - сказал он. А Фидель как закричит:
   - Почему кругом несправедливость, старшина? Объясните,  почему?  Вор,
положим, сидит за дело. А мы-то за что пропадаем?!
   - Кто же виноват? - говорит старшина. Я говорю:
   - Если бы мне показали человека, который виноват... На  котором  вина
за все мои горести... Я бы его тут же придушил...
   - Шли бы спать, - произнес Евченко. Тут мы встали и ушли не попрощав-
шись. А Фидель - тот даже задел старшину. Покурили,  сидя  во  дворе  на
бревнах. Затем направились в хозчасть.
   - Боб, иди в зону, - сказал Фидель, - и принеси горючего. А то  мотор
глохнет.
   - Давай, - подхватил Балодис, - в кильдиме шнапса нет, а  у  зеков  -
сколько угодно. Дадут без разговоров, вот увидишь. Знают,  что  и  мы  в
долгу не останемся.
   Он потянул Фиделя за рукав:
   - Дай папиросу.
   - Курить вредно, - заявил Фидель, - табак отрицательно  действует  на
сердце.
   - Нет, полезно, - сказал Балодис, - еще полезней водки. А вредно зна-
ешь что? На вышке стоять.
   - Самое вредное, - говорит Фидель, - это политзанятия. И когда бежишь
в противогазе.
   - И строевая подготовка, - добавил я...
   В зону меня не пустили. Контролер на вахте спрашивает:
   - Ты куда?
   - В зону, естественно.
   - По личному делу?
   - Нет, - говорю, - по общественному.
   - За водкой, что ли?
   - Ну.
   - Поворачивай обратно!
   - Ого, - говорю, - вот это соцзаконность! Значит - пускай  ее  выпьет
какой-нибудь рецидивист? И совершит повторное уголовно  наказуемое  дея-
ние?..
   - Ты ходишь за водкой. Общаешься с контингентом. А потом он использу-
ет тебя в сомнительных целях.
   - Кто это - он?
   - Контингент... У тебя должен быть антагонизм по части зеков. Ты дол-
жен их ненавидеть. А разве ты их ненавидишь? Что-то не заметно.  Спраши-
вается, где же твой антагонизм?
   - Нет у меня антагонизма. Даже к тебе, мудила...
   - То-то, - неожиданно высказался контролер и добавил: - Хочешь, я те-
бе из личных запасов налью?
   - Давай, - говорю, - только антагонизма все равно не жди...
   Я шел в казарму спотыкаясь. В темноте миновал заснеженный плац.  Ока-
зался в сушилке, где топилась печь. На крючьях висели бушлаты и полушуб-
ки.
   Фидель рванулся ко мне, опрокинул стул. Когда  я  сказал,  что  водки
нет, он заплакал.
   Я спросил:
   - А где Балодис? Фидель говорит:
   - Все спят. Мы теперь одни.
   Тут и я чуть не заплакал. Я представил себе, что мы  одни  на  земле.
Кто же нас полюбит? Кто же о нас позаботится?..
   Фидель шевельнул гармошку, издав резкий, пронзительный звук.
   - Гляди, - сказал он, - впервые беру инструмент, а получается не  ху-
до. Что тебе сыграть, Баха или Моцарта?..
   - Моцарта, - сказал я, - а то караульная  смена  проснется.  По  рылу
можно схлопотать... Мы помолчали.
   - У Дзавашвили чача есть, - сказал Фидель, - только он не даст.  Пош-
ли?
   - Неохота связываться.
   - Почему это?
   - Неохота, и все.
   - Может, ты его боишься?
   - Чего мне бояться? Плевал я...
   - Нет, ты боишься. Я давно заметил.
   - Может, я и тебя боюсь? Может, я вообще и Когана боюсь?
   - Когана ты не боишься. И меня не боишься. А Дзавашвили боишься.  Все
грузины с ножами ходят. Если что, за ножи берутся. У Дзавашвили вот  та-
кой саксан. Не умещается за голенищем...
   - Пошли, - говорю.
   Андзор Дззвашвили спал возле окна. Даже во сне его лицо было красивым
и немного заносчивым. Фидель разбудил его и говорит:
   - Слышь, нерусский, дал бы чачи... Дзавашвили проснулся в испуге. Так
просыпаются все солдаты лагерной охраны, если их  будят  неожиданно.  Он
сунул руку под матрас. Затем вгляделся и говорит:
   - Какая чача, дорогой, спать надо!
   - Дай, - твердит Фидель, - мы с Бобом по-хмеляемся.
   - Как же ты завтра на службу пойдешь? - говорит Андзор.
   А Фидель отвечает:
   - Не твоих усов дело. Андзор повернулся спиной. Тут Фидель как закри-
чит:
   - Как же это ты, падла, русскому солдату чачи не даешь?!
   - Кто здесь русский? - говорит Андзор. - Ты русский? Ты - не русский.
Ты - алкоголист! Тут и началось. Андзор кричит:
   - Шалва! Гиго! Вай мэ! Арунда!..
   Прибежали грузины в белье, загорелые даже на Севере.  Они  стали  так
жестикулировать, что у Фиделя пошла кровь из носа,
   Тут началась драка, которую много лет помнили в охране. Шесть  раз  я
падал. Раза три вставал. Наконец меня связали телефонным проводом и  от-
несли в ленкомнату. Но даже здесь я все еще преследовал кого-то. Связан-
ный, лежащий на шершавых досках. Наверное, это и был тот самый  человек.
Виновник бесчисленных превратностей моей судьбы...
   ...К утру всегда настроение портится. Особенно если спишь на холодных
досках. Да еще связанный телефонным проводом.
   Я стал прислушиваться. Повар с грохотом опустил дрова  на  кровельный
лист. Звякнули ведра. Затем прошел дневальный. А потом захлопали  двери,
и все наполнилось особым шумом. Шумом казармы, где живут одни мужчины  и
ходят в тяжелых сапогах.
   Через несколько минут в ленкомнату  заглянул  старшина  Евченхо.  Он,
наклонившись, разрезал штыком телефонный провод.
   - Спасибо, - говорю, - товарищ Евченко. Я, между прочим, этого так не
оставлю. Все расскажу корреспонденту "Голоса Америки".
   - Давай, - говорит старшина, - у нас таких  корреспондентов  -  целая
зона.
   Потом он сказал, что меня вызывает капитан Токарь.
   Я шел в канцелярию, потирая запястья. Токарь встал из-за стола. У ок-
на расположился недавно сменивший меня писарь Богословский.
   - В этот раз я прощать не собираюсь, - заявил капитан,  -  хватит!  С
расконвоированными пили?
   - Кто, я?
   - Вы.
   - Ну уж, пил... Так, выпил...
   - Просто ради интереса - сколько?
   - Не знаю, - сказал я, - знаю, что пил из консервной банки.
   - Товарищ капитан, - вмешался Богословский, - он не отрицает. Он рас-
каивается... Капитан рассердился:
   - Я все это слышал - надоело! В этот раз пусть трибунал решает.  Ста-
рой ВОХРы больше нет. Мы, слава Богу, принадлежим к регулярной армии...
   Он повернулся ко мне:
   - Вы принесли команде несколько ЧП. Вы срываете политзанятия. Задаете
провокационные вопросы лейтенанту Хуриеву. Вчера учинили побоище с нехо-
рошим, шовинистическим душком. Вот медицинское  заключение,  подписанное
доктором Явшицем...
   Капитан достал из папки желтоватый бланк.
   - Товарищ капитан, - вставил Богословский, - написать можно что угод-
но.
   Токарь отмахнулся и прочел:
   - "...Сержанту Годеридзе нанесено телесное повреждение  в  количестве
шести зубов..." Он выругался и добавил:
   - "...От клыка до клыка - включительно..." Что вы на это скажете?
   - Авитаминоз, - сказал я.
   - Что?!
   - Авитаминоз, - говорю, - кормят	паршиво,
   Зубы у всех шатаются. Чуть заденешь, и  привет-Капитан  подозрительно
взглянул на дверь. Затем
   распахнул ее. Там стоял Фидель и подслушивал.
   - Здрасьте, товарищ капитан, - сказал он.
   - Ну вот, - сказал Токарь, - вот и прекрасно. Петров вас и  отконвои-
рует.
   - Я не могу его конвоировать, - сказал Фидель, - потому  что  он  мой
друг. Я не могу конвоировать друга. У меня нет антагонизма...
   - А пить с ним вы можете?
   - Больше не повторится, - сказал Фидель.
   - Достаточно, - капитан поправил гимнастерку, -  снимайте  ремень.  Я
снял.
   - Положите на стол.
   Я бросил ремень на стол. Медная бляха ударила по стеклу.
   - Возьмите ремень! - крикнул Токарь. Я взял.
   - Положите на стол! Я положил.
   - Ефрейтор Петров, берите оружие и марш к старшине за документами!
   - Автомат-то зачем?
   - Выполняйте! А то - поменяетесь местами! Тут я говорю:
   - Поесть бы надо. Не имеете права голодом морить.
   - Права свои вы знаете, - усмехнулся Токарь, - но и я свои знаю...
   Когда мы вышли, я сказал Фиделю:
   - Ладно, не расстраивайся. Не ты, значит - другой...
   Затем мы позавтракали овсяной кашей. Сунули в карманы  хлеб.  Оделись
потеплее и вышли на крыльцо.
   Фидель достал из подсумка обойму, тут же, на ступеньках, зарядил  ав-
томат.
   - Пошли, - говорю, - нечего время терять. Мы направились к  переезду.
Там можно было сесть в попутный грузовик или лесовоз.
   Позади оставался казарменный вылинявший флаг, унылые деревья над  за-
бором и мутное белое солнце.
   Шлагбаум был опущен. Фидель курил. Я наблюдал,  как  мимо  проносится
состав. Мне удалось разглядеть голубые занавески, термос, лампу...  Муж-
чину с папиросой... Я даже заметил, что он в пижаме.
   Все это было тошно...
   Рядом затормозил лесовоз. Фидель махнул рукой шоферу. Мы оказались  в
тесной кабине, где пахло бензином.
   Фидель поставил автомат между колен. Мы закурили. Шофер повернулся ко
мне и спрашивает:
   - За что тебя, парень? Я говорю:
   - Критиковал начальство...
   Около водокачки дорога свернула к поселку. Я вынул  из  кармана  часы
без ремешка, показал шоферу, говорю:
   - Купи.
   - А ходят?
   - Еще как! На два часа точней кремлевских!
   - Сколько?
   - Пять колов.
   - Пять?!
   - Ну - семь.
   Шофер остановил машину. Вынул деньги.  Дал  мне  пять  рублей.  Потом
спросил:
   - Зачем тебе на гауптвахте деньги?
   - Бедным помогать, - ответил я. Шофер ухмыльнулся. Затем он еще долго
разглядывал часы и прикладывал к уху.
   - Тестю, - говорит, - преподнесу на именины, старому козлу...
   Мы вышли из кабины. Темнеющая между сугробами лежневая дорога вела  к
поселку.
   Он встретил нас гудением движка и скрипом полозьев. Обдал  сквозняком
пустынных улиц. Собак здесь попадалось боль