ался Ероха.
   - Беспартийный коммунист, - отчеканил  Замараев,  -  ногу  потерял  в
ежовщину...
   - Значит, враг народа?
   - Не враг, а лейтенант ОПТУ. Таких, как мы, шакалов охранял. Ноги ли-
шился. На боевом посту отморозил... Из рядов его выгнали, но пенсию  да-
ли...
   - Зря, - сказал Ероха.
   Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он про-
должал:
   - А кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с  порога:  "Иди  за  ма-
ленькой!" Я только галоши надену, а  кум  смеется:  "Отставить,  у  меня
есть". И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четы-
ре. А на вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало... Благодать,
порядок в доме,,. Я жил по совести...
   - По совести... А сел за что?
   Замараев молча стукнул веточкой по голенищу.
   - За что, говорю, сел? - не унимался Ероха.
   - Да за олифу.
   - Крал, что ли?
   - Олифу-то?
   - Ну.
   - Олифу-то да.
   - По совести... А потом ее куда? На базар?
   - Нет, пил заместо лимонада.
   - Так, - усмехнулся Ероха, - сколько ж ты олифы двинул?
   - Эх, было время, - сказал Замараев, - было время... Олифы-то?  Тонны
две.
   - Сколько ж это денег? Полкуска?
   - По иску - сорок тыщ. На старые, конечно...
   - Ого! А если взять на кир перевести?
   - Пустой ты человек, - рассердился Замараев, - одно у тебя в  голове.
Ты шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с  гаманцом
на брюхе...
   - Да не прихватывай ты, - сказал Ероха, - не прихватывай.  А  то  как
дам по чавке!
   - Ладно, - остановил его Замараев, - проехали... А сел я то, что  за-
видно людям с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник.  Деньги  -
сила...
   - Вот наступит коммунизм, - злобно произнес Ероха, - и останешься  ты
без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят...
   - Навряд ли, - сказал Замараев, - без денег все растащат. Так что  не
отменят. А будут деньги - мне и коммунизм не страшен.
   - На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки  хоть
когда-либо носил? Импортные полботинки? Хотя бы китайские, - шумел  Еро-
ха, изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря.
   - Сапоги у меня были яловые, - откликнулся Замараев, - деверем  поши-
ты.
   - Как это - деревом? - не понял Ероха.
   - Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь...
   Но Ероху уже понесло дальше:
   - Вот мне бы эти сорок тыщь! Так я бы раскрутился. По-твоему, жизнь -
что? Она - калейдоскоп! Уж я давал гастроль на воле. Придешь, бывало,  в
коктейль-холл. Швыряешь три червонца. Тебе - коньяк,  бефстроганов,  фи-
ле... Опять же музыка играет, всюду девы. Разрешите, как  говорится,  на
тур вальса? В смысле, танго... Она танцует, разодета, блестит,  как  щу-
ка... После везешь ее на хату... В дороге - чего-нибудь из газет. Сергей
Есенин, летающие тарелки... Ну, я давал гастроль!.. А если вдруг  отказ,
то я знал метод, как любую уговорить по-хорошему.  Метод  простой:  "Ло-
жись, - говорю, - сука, а то убью!.." Да, я умел рогами шевелить. Аж де-
вы подо мной кричали!..
   - Что без толку кричать? - сказал Замараев.
   - Эх ты, деревня! А секс?
   - Чего? - не понял Замараев.
   - Секс, говорю...
   - Ты по-людски скажи.
   - Да любовь же, любовь. По-твоему, любовь - это что? Любовь -  это...
Любовь - это... калейдоскоп. Типа - сегодня одна, завтра другая...
   - Любовь, - сказал Замараев, - это чтобы порядок в доме. Чтобы уваже-
ние... А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища.
   - Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ -  за-
конная жена... Конечно, я не говорю... Бывает...  Поймаешь  что-либо  на
кончик...
   - А? - не понял Замараев.
   - На кончик, говорю... Ну, это... гонорея...
   - Чего?
   - Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак!
   - А-а, - Замараев чуть отодвинулся, - ты вообще как сюда попал? Не за
это ли случайно?
   - На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра.
   - С концами, что ли?
   - Где с концами?! Выжил, гад. Он, падла, на суде кричит:
   "Ерохина прощаю!"
   А прокурор - в отказ:
   "Вы-то - да, а общество простить не может..."
   Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу:
   "Напился, все забыл!.."
   Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу:
   "Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел  бы  Ленин  твою  штрафную
чавку!.."
   Это я - прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что.  Про  меня  в
газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась - "Плесень".
   - Оно и видно, - сказал Замараев.
   - А хочешь, я тайну скажу? - неожиданно выговорил Ерохин.  -  Хочешь,
скажу тайну, от которой позеленеешь. Только - чтобы никому...
   - Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку.
   - Кабур - это что... Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как  другу.  Вот
слушай: я по матери - Эп-штейн...
   - Эпштейн, - недоверчиво  прищурился  Замараев,  -  видали  мы  таких
Эггштейнов... Да ты - фоняк, как и не мы... А если ты Эпштейн, зачем си-
дишь по хулиганке? Зачем не по торговой части шел?
   - В отца, - коротко пояснил Ероха.
   - Эпштейн, - повторял Замараев.
   - Деревня, - слышалось в ответ...
   Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском  небе.
Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз.
   - Пойду молотить, - сказал  Ероха.  Он  поднялся,  стряхнул  табачные
крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке.
   - Вот так мужик, гонореи не знает, - усмехнулся Ероха.
   - Пустой человек, несерьезный, - бормотал ему вслед Замараев.
   "Кого только не прихватывают", - думал Ероха. "Откуда такие берутся?"
- вторил ему прораб... Лес наполнился туманом. Залаяла собака  на  блок-
посту. Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах.
   Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись.
   На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор.

   17 апреля 1982 года. Нью-Йорк
   Я все думаю о нашем разговоре. Может быть, дело в том, что зло произ-
вольно. Что его определяют - место и время. А если. говорить шире -  об-
щие тенденции исторического момента.
   Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя.  Кроме
того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже  -
плохим эстетическим вкусом.
   Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за  дело.  И
все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра
фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абаку-
мов с Ягодой?
   Ничего подобного. Их написали простые  советские  люди.  Означает  ли
это, что русские - нация доносчиков и стукачей? На в коем случае. Просто
сказались тенденции исторического момента.
   Разумеется, существует врожденное предрасположение к добру и злу. Бо-
лее того, есть на свете ангелы и монстры. Святые и злодеи. Но это - ред-
кость. Шекспировский Яго, как воплощение зла, и  Мышкин,  олицетворяющий
добро, - уникальны. Иначе Шекспир не создал бы "Отелло".
   В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло - произвольны.
   Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации,  распо-
лагающей ко злу...
   Одни и те же люди выказывают равную способность к злодеянию и  добро-
детели. Какого-нибудь рецидивиста я легко мог  представить  себе  героем
войны, диссидентом, защитником угнетенных. И  наоборот,  герои  войны  с
удивительной легкостью растворялись в лагерной массе.
   Разумеется, зло не может осуществляться в качестве идейного принципа.
Природа добра более тяготеет к широковещательной огласке. Тем не менее в
обоих случаях действуют произвольные факторы.
   Поэтому меня смешит любая категорическая нравственная установка.  Че-
ловек добр!.. Человек подл!.. Человек человеку - друг, товарищ и брат...
Человек человеку - волк... И так далее.
   Человек человеку... как бы это получше выразиться - юабула раса. Ина-
че говоря - все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств.
   Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.
   Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств
времени и места, располагающих к добру...


   За двенадцать лет службы у Егорова накопилось шесть пар именных часов
"Ракета". Они лежали в банке из-под чая. А в ящике стола у  него  храни-
лась кипа похвальных грамот.
   Незаметно прошел еще один год.
   Этот год был темным от растаявшего снега. Шумным  от  лая  караульных
псов. Горьким от кофе и старых пластинок.
   Егоров собирался в отпуск. Укладывая  вещи,  капитан  говорил  своему
другу оперу Борташевичу.
   - Приеду в Сочи. Куплю рубаху с попугаями. Найду курортницу без пред-
рассудков...
   - Презервативы купи, - деловито советовал опер.
   - Ты не романтик, Женя, - отвечал Егоро?,,  доставая  из  ящика  нес-
колько маленьких пакетов, - с шестидесятого года валяются...
   - И что - ни разу?! - выкрикивал Борташевич.
   - По-человечески - ни разу. А то, что было, можно не считать...
   - Понадобятся деньги - телеграфируй.
   - Деньги - не проблема, - отвечал капитан...
   Он прилетел в Адлер. Купил в аэропорту малиновые шорты. И поехал  ав-
тобусом в Сочи.
   Там он познакомился с аспиранткой Катюшей Лугиной. Она коротко стриг-
лась, читала прозу Цветаевой и недолюбливала грузин.
   Вечером капитан и девушка сидели на остывающем песке. Море пахло  ры-
бой и водопроводом. Из-за кустов с танцплощадки  доносились  прерывистые
вопли репродуктора.
   Егоров огляделся и притянул девушку к себе. Та вырвалась, оскорбленно
чувствуя, какими жесткими могут быть его руки.
   - Бросьте, - сказал Егоров, - все равно этим кончится. Незачем разыг-
рывать мадам Баттерфляй... Катя, не замахиваясь, ударила его по лицу.
   - Стоп! - выговорил капитан. - Удар нанесен открытой перчаткой. Судья
на ринге делает вам замечание-Катя не улыбнулась:
   - Потрудитесь сдерживать ваши животные инстинкты!
   - Не обещаю, - сказал капитан. Девушка взглянула на Егорова миролюби-
во.
   - Давайте поговорим, - сказала она.
   - Например, о чем? - вяло спросил капитан.
   - Вы любите Гейне?
   - Более или менее.
   - А Шиллера?
   - Еще бы...
   Днем они катались на лодке. Девушка сидела на  корме.  Егоров  широко
греб, ловко орудуя веслами.
   - Поймите же, - говорила Катя, - цинизм Есенина - это  только  маска.
Бравада... свойственна тем, кто легко раним...
   Или:
   - Прошлым летом за мной ухаживал Штоколов.
   Как-то Борис запел в гостях, и два фужера лопнули от резонанса.
   - Мне тоже случалось бить посуду в гостях, -  реагировал  капитан,  -
это нормально. Для этого вовсе не обязательно иметь сильный голос...
   Или:
   - Мне кажется, разум есть осмысленная форма проявления чувств. Вы  не
согласны?
   - Согласен, - говорил капитан, - просто я отвык...
   Как-то раз им повстречалась в море лодка. Под рулем было выведено  ее
название - "Эсмеральда".
   - Эй, на полубаке! - закричал Егоров, всем опытом  и  кожей  чувствуя
беду. Ощутив неприятный сквознячок в желудке.
   Правил "Эсмеральдой" мужчина в зеленой бобоч-ке. На корме лежал акку-
ратно свернутый голубой пиджак.
   Капитан сразу же узнал этого человека. фу, как неудобно, подумал  он.
Чертовски неудобно перед барышней. Получается какой-то фрайерский детек-
тив-Егоров развернулся и, не оглядываясь, поплыл к берегу...
   Они сидели в чебуречной на горе. Блестели лица,  мигали  светильники,
жирный туман наполнял помещение.
   Егоров снисходительно пил рислинг, а Катя говорила:
   - Нужно вырваться из этого ада... Из этой проклятой тайги... Вы энер-
гичны, честолюбивы... Вы могли бы добиться успеха...
   - У каждого свое дело, - терпеливо объяснял Егоров, - свое занятие...
И некоторым достается работа вроде моей.  Кто-то  должен  выполнять  эти
обязанности?
   - Но почему именно вы?
   - У меня есть к этому способности. Нервы в порядке, мало  родственни-
ков.
   - Но у вас же диплом юриста?
   - В какой-то мере сие облегчает работу.
   - Если бы вы знали, Павел Романович, - сказала Катя,  -  если  бы  вы
только знали... Ах, насколько вы лучше  моих  одесских  приятелей!  Всех
этих Мариков, Шуриков, Толиков... Разных там  Стасов  в  оранжевых  нос-
ках...
   - У меня тоже есть оранжевые носки, - воскликнул капитан,  -  подума-
ешь... Я их у спекулянта приобрел...
   К столику приблизился красноносый дядька.
   - Я угадал рецепт вашего нового коктейля, - сказал Егоров, - заборис-
тая штука! Рислинг пополам с водой!..
   Они пошли к выходу. У окна сидел мужчина в зеленой бобочке  и  чистил
апельсин. Егоров хотел пройти мимо, но тот заговорил:
   - Узнаете, гражданин начальник?
   Боевик, подумал Егоров, ковбойский фильм...
   - Нет, - сказал он.
   - А штрафной изолятор вы помните?
   - Нет, я же сказал.
   - А пересылку на Витью?
   - Никаких пересылок. Я в отпуске...
   - Может, лесоповал под Синдором? - не унимался бывший зек.
   - Там было слишком много комаров, - припомнил Егоров.
   Мужчина встал. Из кулака его выскользнуло узкое белое лезвие.  Тотчас
же капитан почувствовал себя большим и мягким. Пропали  разом  запахи  и
краски. Погасли все огни. Ощущения жизни, смерти, конца,  распада  сузи-
лись до предела. Они разместились на груди под тонкой сорочкой.  Слились
в ослепительно белую полоску ножа.
   Мужчина уселся, продолжая чистить апельсин.
   - Что ему нужно, - спросила девушка, - кто это?
   - Пережиток капитализма, - ответил Егоров, -  но  вообще-то  изрядная
сволочь. Простите меня...
   Говоря это, капитан подумал о многом. Ему хотелось выхватить из  кар-
мана ПМ. Затем - вскинуть руку. Затем опустить ее  до  этих  ненавидящих
глаз... Затем грубо выругаться и нажать спусковой крючок...
   Всего этого не случилось. Мужчина сидел неподвижно. Это  была  непод-
вижность противотанковой мины.
   - Молись, чтоб я тебя не встретил, - произнес Егоров, - а то  застре-
лю, как собаку...
   Капитан и девушка гуляли по аллее. Ее пересекали тени кипарисов.
   - Чудесный вечер, - осторожно сказала Катя.
   - Восемнадцать градусов, - уточнил капитан. Низко  пролетел  самолет.
Иллюминаторы его были освещены.
   Катя сказала:
   - Через минуту он скроется из виду. А что мы знаем о  людях,  которые
там? Исчезнет самолет. Унесет невидимые крошечные миры. И станет  груст-
но, не знаю почему...
   - Екатерина Сергеевна, - торжественно произнес капитан и остановился,
- выслушайте меня... Я одинокий человек... Я люблю вас... Это глупо... У
меня нет времени, отпуск заканчивается... Я постараюсь... Освежу в памя-
ти классиков... Ну и так далее... Я прошу вас...
   Катя засмеялась.
   - Всех благ, - произнес капитан, - не сердитесь. Прощайте...
   - Вас интересует, что я думаю? Хотите меня выслушать?
   - Интересует, - сказал капитан, - хочу.
   - Я вам очень благодарна, Павел Романович. Я посоветуюсь... и уеду  с
вами...
   Он шагнул к ней. Губы у девушки были теплые и шершавые,  как  листок,
нагретый солнцем.
   - Неужели я вам понравился? - спросил Егоров.
   - Я впервые почувствовала себя маленькой и беспомощной. А значит,  вы
сильный.
   - Тренируемся понемногу, - сказал капитан.
   - До чего же вы простой и славный!
   - У меня есть более ценное достоинство, - объявил капитан, - я непло-
хо зарабатываю. Всякие там надбавки и прочее. Зря вы смеетесь. При соци-
ализме это важно. А коммунизм все еще проблематичен... Короче, вам, если
что, солидная пенсия будет.
   - Как это - если что?
   - Ну, там, пришьют меня зеки. Или вохра пьяная что-нибудь  замочит...
Мало ли... Офицеров все ненавидят, и солдаты, и зеки...
   - За что?
   - Работа такая. Случается и поприжать человека...
   - А этот? В зеленой кофте? Который вам ножик показал?
   - Не помню... Вроде бы я его приморил на лесоповале...
   - Ужас!
   Они стояли в зеленой тьме под ветками. Катя сказала, глядя  на  яркие
окна пансионата:
   - Мне пора. Тетка, если все узнает, лопнет от злости.
   - Я думаю, - сказал капитан, - что это будет  зрелище  не  из  прият-
ных...
   Через несколько минут он шел по той же аллее - один. Он шел мимо  не-
ясно белеющих стен. Мимо дрожащих огней. Под шорохом темных веток.
   - Который час? - спросил у него запоздалый прохожий.
   - Довольно поздно, - ответил капитан.  Он  зашагал  дальше,  фальшиво
насвистывая старый мотив, румбу или что-то в этом плане...

   3 мая 1982 года. Бостон.
   Недавно я перечитывал куски из вашей "Метаполитики". Там хорошо напи-
сано об издержках свободы. О том, какой ценой свобода достается. О  сво-
боде как постоянной цели, но и тяжком бремени...
   Посмотрите, что делается в эмиграции, Брайтонский НЭП  -  в  разгаре.
Полно хулиганья. (Раньше я был убежден, что средний тип еврея -  профес-
сор Эйхенбаум.)
   Недавно там открыли публичный дом. Четыре барышни -  русские  и  одна
филип-пинка...
   Налоговое ведомство обманываем. В конкурентов постреливаем, В газетах
печатаем Бог знает что...
   Бывшие кинооператоры торгуют оружием.  Бывшие  диссиденты  становятся
чуть ли не прокурорами. Бывшие прокуроры - диссидентами...
   Хозяева ресторанов сидят на велфере и даже получают фудстемпы.  Авто-
мобильные права можно купить  за  сотню.  Ученую  степень  -  за  двести
пятьдесят...
   Обидно думать, что вся эта мерзость - порождение свободы. Потому  что
свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Под ее  лучами
одинаково быстро расцветают и гладиолусы, и марихуана...
   В этой связи я припоминаю одну невероятную лагерную  историю.  Заклю-
ченный Чичеванов, грабитель и убийца, досиживал на особом режиме послед-
ние сутки. Назавтра его должны были освободить.  За  плечами  оставалось
двадцать лет срока.
   Я сопровождал его в головной поселок. Мы ехали в автозаке с  железным
кузовом. Чичеванов, согласно инструкции, помещался в тесной  металличес-
кой камере. В дверях ее было проделано отверстие.  Заключенные  называют
это приспособление:
   "Я его вижу, а он меня - нет". Я, согласно той же инструкции,  распо-
ложился в кузове у борта. В дороге мне показалось нелепым так  бдительно
охранять Чичеванова. Ведь ему оставалось сидеть несколько часов.
   Я выпустил его из камеры. Мало того - затеял с ним приятельскую бесе-
ду.
   Внезапно коварный зек оглушил меня рукояткой пистолета, (Как вы дога-
дываетесь - моего собственного пистолета. Затем он выпрыгнул на  ходу  и
бежал.
   Шесть часов спустя его задержали в поселке  Иоссер.  Чичеванов  успел
взломать продуктовый ларь и дико напиться. За побег и кражу ему добавили
четыре года...
   Эта история буквально потрясла меня. Случившееся  казалось  невероят-
ным, противоестественным и даже  трансцендентным  явлением.  Но  капитан
Прищепа, старый лагерный офицер, мне все разъяснил. Он сказал:
   - Чичеванов отсидел двадцать лет. Он привык. Тюрьма  перестроила  его
кровообращение, его дыхательный и  вестибулярный  аппарат.  За  воротами
тюрьмы ему было нечего делать. Он дико боялся свободы и задохнулся,  как
рыба...
   Нечто подобное испытываем мы, российские эмигранты.
   Десятилетиями мы жили в условиях тотальной несвободы. Мы были сплюще-
ны наподобие камбалы тягчайшим грузом всяческих запретов.  И  вдруг  нас
подхватил разрывающий легкие ураган свободы.
   И мы отправились взламывать продуктовый ларь...
   Кажется, я отвлекся. Следующие два фрагмента имеют отношение к преды-
дущему эпизоду. В них фигурирует капитан Егоров - тупое и злобное живот-
ное. В моих рассказах он получился довольно симпатичным. Налицо метамор-
фозы творческого процесса...
   Раньше это было что-то вроде повести. Но Дрейцер  переслал  мне  лишь
разрозненные страницы. Я попытался их укомплектовать. Создал  киномонтаж
в традициях господина Дос-Пассоса. Кстати, в одной старой рецензии  меня
назвали его эпигоном...

   Катя повернула выключатель, окна стали темными. Было  очень  рано.  В
прихожей гулко тикали ходики. Катя сунула ноги в остывшие домашние чуни.
Вышла на кухню. Вернулась. Постояла немного, кутаясь  в  синий  байковый
халатик.