Затем оторвала листок календаря,  стала  читать  внимательно  и
медленно, так, словно от этого зависело многое:
   "Двадцать восьмое февраля. Четверг. Пятьсот шестьдесят лет назад  ро-
дился  Абдуррахман  Джами.  Имя  этого  выдающегося  деятеля  персидской
культуры..."
   - Егоров, проснись, - сказала Катя, - вода замерзла.  Капитан  беспо-
койно заворочался во сне.
   - Павел, в умывальнике - лед...
   - Нормально, - сказал капитан, - вполне нормально...  При  нагревании
образуется лед... А при охлаждении... Не так... При охлаждении - лед.  А
При нагревании - дым... Третий закон Ньютона. В чем  я  отнюдь  не  уве-
рен...
   - Снегу намело до форточки. Павел, не спи...
   - Осадки, - реагировал Егоров, - ты лучше послушай, какой я  сон  ви-
дел. Как будто Ворошилов подарил мне саблю. И этой саблей я щекочу майо-
ра Ковбу...
   - Павел, не кривляйся.
   Капитан быстро поднялся, выкатил из угла холодные черные гантели. При
этом он сказал:
   - Век тренируйся, а кита не перепьешь... И все равно не будешь  таким
сильным, как горилла...
   - Павел!
   - Что такое?! Что случилось? Егоров подошел к ней и хотел обнять. Ка-
тя вырвалась и громко заплакала. Она вздрагивала и кривила рот.
   - А плакать зачем? - тихо спросил Егоров. - Плакать  не  обязательно.
Тем более - рыдать...
   Тогда Катя закрыла лицо руками и сказала медленно-медленно. Так, что-
бы не помешали слезы:
   - Я больше не могу.
   Помрачнев, капитан достал сигарету. Молча закурил.
   За окнами бродило серое морозное утро. Голубоватые длинные тени лежа-
ли на снегу.
   Егоров медленно оделся, накинул ватник, захватил топор. Снег взвизги-
вал под его лыжными ботинками.
   "Ведь где-то есть иная жизнь, - думала Катя, - совсем  иная  жизнь...
Там земляника, костры и песни... И лабиринты тропинок, пересеченных кор-
нями сосен... И реки, и люди, ожидающие переправы... Где-то есть серьез-
ные белые книги. Вечно ускользающая музыка Баха...  Шорох  автомобильных
колес... А здесь - лай собак. Пилорама гудит с утра до вечера. А  теперь
еще и лед в умывальнике..."
   Катя подышала на стекло. Егоров ставил чурбан. Некоторое время  приг-
лядывался к сучкам. Потом коротко замахивался  и  резко  опускал  топор,
слегка наклонив его...
   По радио звучал "Турецкий марш". Катя представила себе турецкое войс-
ко. Как они бредут по глубокому снегу в тяжелых чалмах.  Пробираются  от
АХЧ к инструменталке. Их ятаганы примерзли к ножнам, чалмы обледенели...
   "Боже, - подумала Катя, - я теряю рассудок!"
   Егоров вернулся с охапкою дров. Обрушил их возле печки. Затем  вьпгул
из кармана тюремный мескрь с фиксатором, отнятый при шмоне. Стал  щепать
лучину...
   "Раньше я любила зиму, - думала Катя, - а теперь  ненавижу.  Ненавижу
мороз по утрам и темные вечера. Ненавижу лай собак, заборы, колючую про-
волоку. Ненавижу сапоги, телогрейки... и лед в умывальнике..."
   - Молчи, - сказала она, - я ненавижу твою правоту!
   - Как это? - не понял Егоров, затем сказал: - Ну, хочешь, привезу  из
Вожаеля яблок, шампанского, позовем Женьку Борташевича с Ларисой...
   - Твой Борташевич стрижет за обедом ногти.
   - Тогда Вахтанга Кекелидзе. У него папаша - князь.
   - Кекелидзе - пошляк!
   - То есть?
   - Ты не знаешь.
   - Почему не знаю, - сказал капитан, - я знаю. Я знаю, что он  к  тебе
цеплялся. У грузин такой порядок. Парень холостой...  Неприятно,  конеч-
но... Можно и в рыло заехать...
   - Женщине это необходимо.
   - Что именно?
   - Чтобы за ней ухаживали.
   - Родить тебе надо, - сказал капитан... Хриплый, вибрирующий  лай  на
питомнике усилился. Среди  других  голосов  выделялся  один  нарастающий
тембр.
   - Почему меня не раздражали чайки, - сказала Катя, - или дикие  утки?
Я не могу, не могу, не могу переносить этот лай...
   - Это Гарун, - сказал Егоров.
   - Ужас...
   - Ты еще волков не слышала. Страшное дело... В печке, разгораясь, ши-
пели дрова. И вот уже запахло мокрым снегом.
   - Павел, не сердись.
   - Чего сердиться?..
   - Привези из Вожаеля яблок.
   - Между прочим, лед в умывальнике тает. Катя  подошла  сзади,  обняла
его.
   - Ты большой, - сказала она, - как дерево в грозу. Мне за тебя страш-
но.
   - Ладно, - сказал он, - все будет	хорошо. Все  будет  просто  замеча-
тельно.
   - Неужели все будет хорошо?
   - Все будет замечательно. Если сами мы будем хорошими...
   - А правда, что лед в умывальнике тает?
   - Правда, - сказал он, - это нормально. Закон природы...
   На питомнике снова залаял Гарун.
   - Погоди, - отстранил Катю Егоров, - я сейчас вернусь. Дело минуты...
   Катя опустила руки. Вышла на кухню. Приподняла  тяжелую  крышку  умы-
вальника. Там оплывала небольшая глыба льда.
   - Действительно - тает, - вслух произнесла
   Катя.
   Она вернулась, присела. Егорова не было. Катя завела  охрипший  пате-
фон. Она вспомнила стихи, которые посвятил ей Леня Мак, штангист и  неп-
ризнанный гений:

   ...Видно, я тут не совсем кстати...
   Патефон давно затих, шепчет...
   Лучше вальса подождем. Катя,
   Мне его не танцевать легче...

   На питомнике раздался выстрел. Хриплый собачий лай перешел на визг  и
затих.
   Через несколько минут вернулся капитан. Прошел мимо окон.  Он  что-то
нес завернутое в брезент.
   Катя боялась поднять глаза.
   - Ну что, - усмехнулся Егоров, - потише стало? Катя попыталась  спро-
сить:
   - Что же?.. Куда .же теперь?..
   - Это не проблема, - успокоил ее капитан, - вызову шныря с лопатой...

   17 мая 1982 года. Принстон
   Как вы знаете, Шаламов считает лагерный  опыт  -  полностью  негатив-
ным...
   Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги.  Это  был  порази-
тельный человек. И все-таки я не согласен.
   Шаламов ненавидел тюрьму. Я думаю, этого мало. Такое чувство  еще  не
означает любви к свободе. И даже - ненависти к тирании.
   Советская тюрьма - одна из бесчисленных разновидностей тирании.  Одна
из форм тотального всеобъемлющего насилия.
   Но есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь  не  обой-
тись.
   По-моему, одно из ее восхитительных украшений - язык.
   Законы языкознания к лагерной действительности  -  неприменимы.  Пос-
кольку лагерная речь не является средством общения. Она  -  не  функцио-
нальна.
   Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое использование.  И
вообще, он является целью, а не средством.
   На человеческое общение тратится самый минимум лагерной речи:
   "...Тебя нарядчик вызывает..." - "...Сам его ищу..." Такое  ощущение,
что зеки экономят на бытовом словесном материале. В основном же лагерная
речь  -  явление  творческое,  сугубо  эстетическое,  художественно-бес-
цельное.
   Тошнотворная лагерная жизнь дает  языку  преференцию  особой  вырази-
тельности.
   Лагерный язык - затейлив, картинно живописен, орнаментален и  щеголе-
ват. Он близок к звукописи ремизовской школы.
   Лагерный монолог - увлекательное словесное приключение. Это  -  некая
драма с интригующей завязкой, увлекательной кульминацией и бурным  фина-
лом. Либо оратория - с многозначительными паузами, внезапными нарастани-
ями темпа, богатой звуковой нюансировкой и  душераздирающими  голосовыми
фиоритурами.
   Лагерный монолог - это законченный театральный спектакль. Это -бала-
ган, яркая, вызывающая и свободная творческая акция,
   Речь бывалого лагерника заменяет ему все привычные гражданские  укра-
шения. А именно - прическу, заграничный костюм, ботинки, галстук и очки.
Более того - деньги, положение в обществе, награды и регалии.
   Хорошо поставленная речь часто бывает единственным оружием  лагерного
сторожила. Единственным для него рычагом общественного влияния. Незыбле-
мым и устойчивым фундаментом его репутации,
   Добротная лагерная речь вызывает уважение к мастеру. Трудовые заслуги
в лагере не котируются. Скорее - наоборот.  Вольные  достижения  забыты.
Остается - слово.
   Изысканная речь является в лагере преимуществом такого  же  масштаба,
как физическая сила.
   Хороший рассказчик на лесоповале значит гораздо больше,  чем  хороший
писатель в Москве.
   Можно копировать Бабеля, Платонова и Зощенко. Этим не без успеха  за-
нимаются десятки молодых писателей. Лагерную речь подделать  невозможно.
Поскольку главное ее условие - органичность.
   Разрешите воспроизвести не совсем цензурную запись из моего армейско-
го блокнота.
   "Прислали к нам сержанта из Москвы. Весьма интеллигентного юношу, сы-
на писателя. Желая показаться завзятым вохров-цем, он без конца материл-
ся.
   Раз он прикрикнул на какого-то зека:
   - Ты что, ебнУлся?!
   (Именно так поставив ударение.)
   Зек реагировал основательно:
   - Гражданин сержант, вы не правы. Можно сказать - ебнулся, ебанулся и
наебнулся. А ебнулся - такого слова в русском литературном языке, уж из-
вините, нет...
   Сержант получил урок русского языка".
   Фрайер, притворяющийся вором, - смешное и неприличное зрелище. О  та-
ких говорят: "Дешевка под законника капает".
   Искусство лагерной речи  опирается  на  давно  сложившиеся  традиции.
Здесь существуют нерушимые каноны, железные штампы и бесчисленные регла-
менты. Плюс - необходимый, творческий изыск. Это как в литературе.  Под-
линный художник, опираясь на традицию, развивает черты личного своеобра-
зия...
   Как это ни удивительно, в лагерной речи очень мало бранных слов. Нас-
тоящий уголовник редко опускается до матерщины. Он  пренебрегает  нечис-
топлотной матерной скороговоркой. Он дорожит своей речью и знает ей  це-
ну.
   Подлинный уголовник ценит качество, а не децибелы. Предпочитает  точ-
ность - изобилию.
   Брезгливое: "Твое место у параши"  -  стоит  десятка  отборных  руга-
тельств. Гневное: "Что же ты, сука, дешевишь?!" - убивает наповал. Снис-
ходительное: "Вот так фрайер - ни украсть, ни покараулить" - дезавуирует
человека абсолютно,.,
   В лагере еще жива форма словесного поединка, блистательной  разговор-
ной дуэли. Я часто наблюдал такие бои - с разминкой, притворной  апатией
и внезапными фейерверками убийственного красноречия. С отточенными  фор-
мулировками на уровне Крылова и Лафонтена:
   "Волк и меченых берет..."
   В лагере не клянутся родньти. и близкими. Тут  не  услышишь  божбы  и
многословных восточных заверений. Тут говорят:
   - Клянусь свободой!..
   Следующий отрывок - про того же капитана Егорова. Куска  из  середины
пропали. Там была история с лошадью - когда-нибудь расскажу. И еще - про
бунт на Вес-ляпе, когда Егорова оглушили лопатой...
   В общем, потеряно страниц двенадцать. Все оттого, что наша литература
приравнивается к динамиту. По-моему, это большая честь для нас...


   В уборной было чисто и прохладно. Егоров курил, сидя на  подоконнике.
За окном пожарные играли в городки. Проехал хлебный  фургон  и,  качнув-
шись, затормозил возле булочной.
   Егоров потушил сигарету и вышел. Больничный коридор  пересекали  сол-
нечные лучи. Тут было много окон - легкие занавески вздрагивали и  пока-
чивались.
   По коридору шла медсестра. Она была похожа нэ монашку и казалась  хо-
рошенькой.
   Все больничные медсестры казались хорошенькими. Да они и  были  хоро-
шенькими. Поскольку они были юными и здоровыми. А  кругом  -  так  много
прозрачных белых занавесок, холодного света, и ничего лишнего...
   - Ну как? - спросил Егоров.
   - Состояние удовлетворительное, - холодно ответила медсестра.
   У нее были раскосые глаза, аккуратная челка и голубоватый халат, стя-
нутый на талии.
   Медсестры в палатах и регистратуре казались бесчувственными. Ведь они
говорили то, что не каждому приятно слышать...
   - Ясно, - сказал капитан, - удовлетворительное - значит плохое?
   - Мешаете работать, - выговорила она тоном измученной почтовой служа-
щей.
   - Сунуть бы тебя головой в мясорубку, - негромко произнес капитан.
   По коридору торопливо шел хирург с четырьмя  ассистентами.  Они  были
выше его ростом. Хирург что-то говорил им, не оборачиваясь.
   Егоров стал на дороге.
   - Потом, потом, - отстранил хирург, - мы, врачи, суеверны... Он почти
шутил.
   - Если моя жена, - произнес капитан, - если что-то  случится...  Все,
что будет потом, уже не имеет значения.
   - Перестаньте кощунствовать, - сказал хирург, - идите обедать. Выпей-
те портвейна. Столовая за углом...
   - Какой ты здоровый, - сказал капитан.
   - Кто это? - удивился хирург. - Зачем? Я же просил...
   Выйдя из больницы, Егоров заплакал, отвернувшись к стене. Он вспомнил
Катино лицо, детское и злое. Вспомнил пальцы с обкусанными ногтями. При-
помнил все, что было...
   Потом закурил и отправился в столовую. Там было  несколько  посетите-
лей. Часть дюралевых табуреток стояла штабелем в углу.
   Капитан сел у окна, заказал вино и шницель. Официантки в столовой ка-
зались хорошенькими и похожими на медсестер. На официантках  были  яркие
шелковые блузки и кружевные передники. Кассирша недовольно поглядывала в
зал. Перед ней лежала толстая рваная книга.
   Обедая, Егоров наблюдал, как два солдата моют грузовик.
   Он вышел из столовой, купил газету. Повертел и  сунул  ее  в  карман.
Навстречу шла женщина с метлой. Женщина царапала мостовую с расплющенны-
ми окурками.
   Проехал на велосипеде железнодорожник. Спицы образовывали легкий мер-
цающий круг.
   Час спустя Егоров зашел в клинику. Он стоял в коридоре  под  люстрой.
На окне качалось растение с твердыми зелеными побегами. Цветы в больнице
казались искусственными.
   По коридору шел хирург. Мокрые руки он нес  перед  собой,  как  вещь.
Медсестра подала ему салфетку. Затем направилась к Егорову.
   Вдруг она показалась  ему  некрасивой.  Она  была  похожа  на  умного
серьезного мальчика. На медсестре был халат с чернильным пятнышком у во-
рота и заношенные домашние туфли.
   - Вашей жене получше, - расслышал капитан, - Маневич сделал чудо.
   Егоров оглянулся - хирурга не было. Он сделал чудо и затем ушел.
   - Как фамилия? - переспросил Егоров, но медсестра тоже ушла.
   Он спустился вниз по лестнице. Гардеробщик подал ему шинель.  Капитан
протянул ему рубль. Старик уважительно приподнял брови.
   Медсестра в регистратуре напевала:
   ...Подари мне лунный камень, Талисман моей любви...
   Она показалась Егорову некрасивой.
   - Вроде бы моей жене получше, - сказал	капитан, - она заснула. Помол-
чал и добавил:
   - Все же знающие люди - евреи. Может, зря их давили веками?.. Году  в
шестидесятом к нам прислали одного. Все говорили - еврей, еврей...  Ока-
зался пьющим человеком...
   Медсестра оборвала пение и недовольно уткнулась в бумаги.
   Капитан вышел на улицу. Навстречу шли люди - в сандалиях, кепках, бе-
ретах, пестрых рубашках и темных очках. Они несли хозяйственные сумки  и
портфели. Женщины в разноцветных блузках казались хорошенькими и похожи-
ми на медсестер.
   Но главным было то, что спит жена. Что Катя  в  безопасности.  И  что
она, наверное, хмурится во сне...

   24 мая 1982 года. Нью-Йорк
   Я уже говорил, что зона представляет собой модель государства.  Здесь
есть спорт, культура, идеология. Есть нечто вроде коммунистической  пар-
тии. (Секция внутреннего порядка.) В зоне  если,  командиры  и  рядовые,
академики и невежды, миллионеры и бедняки.
   В зоне есть школа. Есть понятия - карьеры, успеха.
   Здесь сохраняются все пропорции человеческих отношений.
   Огромное место в лагерной жизни занимает переписка  с  родными.  Хотя
родственники есть далеко не у всех. А на особом режиме - тем более. Ска-
зываются годы лагерей и тюрем. Жены нашли себе других поклонников.  Дети
настроены против своих отцов. Друзья и знакомые либо  тянут  срок,  либо
потерялись в огромном мире.
   Те же, у кого есть родные и близкие,  дорожат  перепиской  с  ними  -
чрезвычайно.
   Письмо из дома - лагерная святыня. Упаси вас Бог смеяться  над  этими
письмами.
   Их читают вслух. Незначительные детали  преподносятся  как  форменные
сенсации.
   Например, жена сообщает:
   "...Ленька такой настойчивый. Кол по химии схватил..."
   Счастливый отец прерывает чтение:
   - Ишь ты, кол по химии... Его физиономия  растягивается  в  довольной
улыбке.
   И весь барак уважительно повторяет:
   - Кол по химии... Это тебе не хрен собачий...
   Иное дело - переписка с "заочницами".  В  ней  много  цинизма,  прит-
ворства, рисовки.
   Такие письма составляются коллективно. В них  заключенные  изображают
себя жертвами трагических обстоятельств. Изъявляют горячее желание  вер-
нуться к созидательному труду. Сетуют на одиночество и людскую злобу,
   В зоне есть корифеи эпистолярного жанра. Мастера по составлению душе-
раздирающих текстов. Вот характерное начало лагерного письма к  "заочни-
це":
   "Здравствуй, незнакомая женщина (а может быть - девушка) Люда!  Пишет
тебе бывший упорный домушник, а ныне квалифицированный водитель лесовоза
- Григорий. Карандаш держу левой рукой, ибо правая моя рука  гноится  от
непосильного труда..."
   Переписка с "заочницами" - фальшива и вычурна. Но и  в  этих  письмах
содержится довольно глубокое чувство.
   Очевидно, заключенному необходимо что-то лежащее  вне  его  паскудной
жизни. Вне зоны и срока. Вне его самого. Нечто такое, что  позволило  бы
ему забыть о себе, Хотя бы га время отключить тормоза  себялюбия.  Нечто
безнадежно далекое, почти мифическое. Может быть, дополнительный  источ-
ник света. Какой-то предмет бескорыстной любви.  Не  слишком  искренней,
глупой, притворной. Но именно - любви.
   Притом, чем безнадежнее цель, тем глубже эмоции.
   Отсюда - то безграничное внимание, которым пользуются лагерные женщи-
ны.
   Их, как правило, несколько в зоне. Работают они в административно-хо-
зяйственном секторе, бухгалтерии и медицинской
   части. Ломимо этого, есть жены офицеров и сверхсрочников, то  и  дело
наведывающиеся в лагерь.
   Здесь каждую, самую невзрачную, женщину провожают десятки  восторжен-
ных глаз.
   Это внимание по-своему целомудренно и бескорыстно. Женщина  уподобля-
ется зрелищу, театру, чистому кино. Сама недосягаемость ее (а  положение
вольной женщины делает ее практически недосягаемой)  определяет  чистоту
мыслей,
   - Ты посмотри, - говорят зеки, - какая женщина!.. Уж я бы  подписался
на эту марцифаль!..
   Тут - упор на существительное. Тут поражает женщина вообще, а  не  ее
конкретные достоинства. Тут властвует умами женщина как  факт.  Женщина,
как таковая, является чудом.
   Она - марцифаль. То есть нечто загадочное, возвышенное, экзотическое.
Кефаль с марципаном...
   Зеки крайне редко посягают на вольных служащих женщин. Во-первых, это
безнадежно. Чересчур велика социальная  пропасть.  Кроме  того,  это  не
главное. Гораздо важнее - культ, мечта, наличие идеала.
   При этом воображаемые амуры с женой начальника лагеря - одна из расп-
ространенных коллизий местного фольклора. Один из бродячих  сюжетов  тю-
ремного мифотворчества.
   В этом почти фантастическом сюжете  есть  несомненная  художественная
логика, Именно так реализуется мечта о социальном возмездии,
   Что-то подобное случается и на воле. В Таллинне у меня  был  приятель
Эино Рипп. Ему удалось соблазнить жену эстонского министра культуры. Она
была косоглазой настолько, что посторонние люди в ресторане спрашивали:
   - Что вы на меня так смотрите?.. Тем не менее Рипп  ее  обожал.  Рипп
самоутверждался, обладая женой партийного функционера. Истязая эту  жен-
щину, Рипп пережидал мгновения социального торжества.
   Рипп говорил мне:
   - В ее лице я уделал проклятый советский режим...
   Вернемся к нашей рукописи. Осталось четыре разрозненных кусха. Перес-
казывать утраченные страницы - глупо. Восстановить их - невозможно. Пос-
кольку забыто главное - каким был я сам.
   В общем - смотрите...


   Попробуйте зайти к доктору Явшицу с оторванной  головой  в  руке.  Он
посмотрит на вас унылыми близорукими глазами и равнодушно спросит:
   - На что жалуетесь, сержант?
   Чтобы добиться у Явшица освобождения, нужно пережить авиационную  ка-
тастрофу. И все-таки за год я науч