ом - группами по
нескольку человек. Они курили и тихо беседовали.
     - Что-то не видно эмоций, - сказал Жбанков. Распорядитель пояснил:
     - Узники собираются ежегодно. Лет  двадцать подряд. Эмоциональная часть
скоро кончится.  Торжественный митинг  продлится около  часа.  Даже  меньше.
Затем - банкет...
     -  С вытекающими оттуда  последствиями, - неожиданно захохотал Жбанков.
Распорядитель вздрогнул.
     - Извините, -  говорю,  -  мне бы  надо  с людьми  поговорить. Записать
кое-что.
     Распорядитель остановил высокого, плотного мужчину:
     - Знакомьтесь.  Лазарь  Борисович Слапак,  инженер-конструктор,  бывший
узник Штутгофа.
     Я тоже представился.
     - Меня угнали  в  Штутгоф за антифашистскую  деятельность и организацию
побегов. А до этого я находился в Польше...
     Слапак  говорил   быстро  и  уверенно.   Видно,  привык  иметь  дело  с
журналистами.
     - Вас, наверное, интересуют любопытные факты? -- спросил он. Я кивнул.
     - Давайте присядем.
     Мы сели  на  диван. К  нам  присоединились  двое. Сравнительно  молодой
человек в кителе и грустный старик без руки. Распорядитель назвал их фамилии
- Валтон и Гурченко.
     Слапак дождался тишины и продолжал:
     - Для организации  побегов  требовались средства. Стали думать,  как их
раздобыть. И,  представьте себе,  нашли выход. Я неплохо играл в шахматы.  И
начальник  лагеря  был  завзятым  шахматистом.  Решили   организовать  матч.
Назначили  приз - восемьдесят  марок. Товарищи страстно  за  меня  болели. Я
выиграл семь партий из десяти. Начальник лагеря сказал: "Доннер-веттер!" - и
расплатился...
     - Интересно, - перебил его безрукий старик, - очень интересно...
     Я записал его фамилию - Гурченко. До этого старик молчал.
     - В чем дело, товарищ? - произнес  Слапак. -  Я  говорю, неплохо  время
проводили...
     - То есть? - напряженно улыбнулся инженер-конструктор.
     - В Мордовию бы тебя года на три, - продолжал старик.
     Было заметно, что он слегка пьян.
     - Где сидели, товарищ? - вмешался распорядитель. - Дахау, Освенцим?
     - В Мордовии сидел, - ответил Гурченко, - в  Казахстане... Двадцать лет
оттянул как бывший военнопленный...
     -  Вы думаете, я не сидел?! - рассердился инженер-конструктор. - У меня
все почки отбиты! Иоссер знаете? Весляну? Ропчу?..
     -  Слыхали,  - поддержал  разговор  молодой  человек  в  кителе. - Я  в
пересыльной тюрьме  на Ропче  менингитом заболел... Я  был мальчишкой, когда
оказался в плену. Меня отправили в лагерь. Хотя я не подлежал мобилизации. И
не занимался пропагандой. Это  было несправедливо. В концентрационном лагере
мне не понравилось. Фашисты морили нас голодом. Кроме того, в лагере не было
женщин...
     - Как же ты, - ехидно спросил безрукий, - на Ропчу попал?
     - Очень просто. Нас освободили французы. Я оказался в Париже. Кинулся в
советское  посольство.  Собрали нас человек восемьсот.  Усадили в  поезд.  И
повезли на восток... Едем, едем... Москву проехали. Урал проехали...
     - Улыбнитесь, мужики, - попросил Жбанков. - Внимание! Снимаю!
     - У тебя же, - говорю, - и пленки нет.
     - Это не важно, - сказал Жбанков, - надо разрядить обстановку.
     Распорядитель тоже забеспокоился. Он поднялся и гулко хлопнул в ладоши:
     - Товарищи узники, пройдите в зал!..
     Торжественная  часть  продолжалась всего  минут  двадцать. Дольше  всех
говорил сам распорядитель. В конце он сказал:
     - Мы навсегда  останемся узниками фашизма. Ведь то, что мы пережили, не
забывается...
     - Он - тоже военнопленный? - спросил я безрукого Гурченко,
     - Этот  хмырь  из  театра, - ответил  старик,  - его партком  назначил.
Четвертый  год  здесь  выступает...  В Мордовию бы  его годика на  три... На
лесоповал...
     Тут отворились  двери банкетного зала. Мы заняли столик у окна. Жбанков
придвинул два недостающих стула. Затем разлил водку.
     - Давайте без тостов, - предложил Слапак, - за все хорошее!
     Выпили молча. Жбанков сразу налил по  второй. Валтон  пытался досказать
мне свою историю.
     - Я был юнгой торгового флота. Немцы ошиблись. Посадили меня ни за что.
Я не был военным моряком. Я был торговым моряком. А меня взяли и посадили. В
сущности, ни за что...
     Похоже, что Валтон оправдывался. Чуть  ли  не доказывал свою лояльность
по отношению к немцам.
     - Чухонцы все  такие,  -  сказал  Жбанков, --Адольф - их лучший Друг. А
русских они презирают.
     - А за что им нас любить? - вмешался Гурченко. - За тот бардак, что  мы
им в Эстонии развели?!
     - Бардак  -  это  еще  ничего, -  сказал Жбанков,  -  плохо,  что водка
дорожает...
     Его физиономия лоснилась. Бутылки так и мелькали в руках.
     - Положить вам жаркое? - нагнулся ко мне Слапак.
     Жбанков корректно тронул его за локоть:
     - Давно хочу узнать...  Как говорится,  нескромный вопрос... Вы  какой,
извиняюсь, будете нации?
     Слапак едва заметно насторожился.  Затем  ответил твердо  и уверенно. В
его голосе звучала интонация человека, которому нечего скрывать:
     - Я буду еврейской нации. А вы, простите, какой нации будете?
     Жбанков несколько растерялся. Подцепил ускользающий маринованный гриб.
     - Я буду русской... еврейской нации, - миролюбиво сформулировал он.
     Тут к Слапаку обратился безрукий Гурченко.
     -  Не  расстраивайся, парень, - сказал он.  - Еврей  так еврей,  ничего
страшного. Я четыре года жил в Казахстане. Казахи еще в сто раз хуже...
     Мы  снова выпили.  Жбанков  оживленно  беседовал  с Гурченко, Речь  его
становилась все красочное.
     Постепенно банкетный зал наполнился характерным гулом. Звякали  стаканы
и вилки. Кто-то включил радиолу. Прозвучали мощные аккорды:
     ...Идет война народная, Священная война...
     - Эй! Кто там поближе?! Вырубите звук, - сказал Жбанков.
     - Пускай, - говорю, - надо же твой мат заглушать.
     - Правды не заглушишь! - внезапно крикнул Гурченко...
     Жбанков  встал и  направился к  радиоле. Тут я заметил группу пионеров.
Они неловко  пробирались между столиками. Видно, их задержал ливень. Пионеры
несли громадную корзину с цветами.
     Миша  попался им на дороге. Вид у него был достаточно живописный. Глаза
возбужденно сверкали. Галстук лежал на плече.
     Среди  бывших  узников  концентрационных   лагерей  Жбанков   выделялся
истощенностью и трагизмом облика.
     Пионеры остановились. Жбанков растерянно топтался  на  месте. Худенький
мальчик в алом галстуке поднял руку. Кто-то выключил радиолу.
     В наступившей тишине раздался прерывистый детский голосок:
     - Вечная слава героям!
     И затем - троекратно:
     - Слава, слава, слава!
     Испуганный  Жбанков прижимал к груди корзину с  цветами. Чуть помедлив,
он крикнул:
     - Ура!
     В  зале  стоял  невообразимый  шум. Кто-то  уже  вытаскивал  из  ящиков
реквизит. Кто-то плясал лезгинку с бутафорским ятаганом в зубах...
     Жбанкова фотографировали ребята из местной газеты.
     Его  багровое  лицо  утопало в зелени,  Он  вернулся  к  нашему  столу.
Водрузил корзину на подоконник.
     Гурченко  приподнял голову. Затем снова уронил ее в блюдо с картофелем.
Я придвинул Жбанкову стул.
     - Шикарный букет, - говорю.
     - Это не букет, - скорбно ответил Жбанков, - это венок!..
     На этом трагическом слове я прощаюсь с журналистикой. Хватит!
     Мой  брат,  у  которого  две  судимости  (одна  -  за  непредумышленное
убийство), часто говорит:
     - Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно?
     - Тоже мне, учитель нашелся!
     - Я всего лишь убил человека, - говорит мой брат, - и пытался сжечь его
труп. А ты?!