ловкер и переходит на английский...
   Лиза говорит:
   -- То  есть,  конечно,  приезжай.  Хотя,  ты  знаешь... В общем, я ложусь
довольно рано. Кстати, ты где?
   -- В "Октябрьской".
   -- Это минут сорок.
   -- Лиза!
   -- Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь...
   Тут начались обычные советские  проблемы.  "Автопрокат"  закрылся.  Такси
поймать   не  удавалось.  Затормозил  какой-то  частник,  взял  у  Головкера
американскую сигарету и уехал.
   Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил.
Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
   -- Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно говоря,  рано  встаю...  Да
заходи  же  ты,  садись.  Поставить кофе?.. Совсем не изменился... Ты носишь
шляпу?
   -- Фирма "Борсалино", -- с отчаянием выговорил Головкер.
   Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
   -- Хочешь кофе?
   -- Не беспокойся.
   -- Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
   -- Я скоро уйду, -- ввернул Головкер.
   -- Я не об этом. Жить становится  все  труднее.  Гласность,  перестройка,
люди   возбуждены,   чего-то  ждут.  Если  Горбачева  снимут,  мы  этого  не
переживем... Ты сказал -- подарки?  Спасибо,  оставь  в  прихожей.  Чемоданы
вернуть?
   -- Почтой вышлешь, -- неожиданно улыбнулся Головкер.
   -- Нет, я серьезно.
   -- Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
   Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
   -- Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
   -- Где ты его достаешь?
   -- Нигде.
   -- Почему же ты замуж не вышла?
   -- Жизнь  так  распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет
пообщаться. А замуж -это дело серьезное. Ты не женился?
   -- Нет.
   -- Ну, как там в Америке?
   Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:
   -- Знаешь, это прекрасно -- уважать страну, в которой живешь. Не  любить,
а именно уважать.
   Пауза.
   -- Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры
подходящие.
   -- Нам  все размеры подходящие, -- сказала Лиза, -- мы ведь безразмерные.
Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
   -- Это не алименты, -- сказал Головкер, -- это просто так. Тебе и Оле.
   -- Знаешь, как вас теперь называют?
   -- Кого?
   -- Да вас.
   -- Кого это -- вас?
   -- Эмигрантов.
   -- Кто называет?
   -- В газетах пишут -- "наши  зарубежные  соотечественники".  А  также  --
"лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом"...
   И  снова  пауза.  Еще  минута,  и  придется  уходить. В отчаянии Головкер
произносит:
   -- Лиза!
   -- Ну?
   Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
   -- Ну, хочешь потанцуем?
   -- Что?
   -- У меня радиоприемник в чемодане.
   -- Ты ненормальный, Оля спит...
   Головкер лихорадочно думает -- ну, как еще ухаживают за  женщинами?  Как?
Подарки  остались  за  дверью.  В  ресторан  идти  поздно.  Танцевать она не
соглашается.
   И тут он вдруг сказал:
   -- Я пойду.
   -- Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
   -- Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии...
   -- Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
   Не  за  чемоданы  обиделся  Головкер,  а  за  чемоданы  с  подарками.  Но
промолчал.
   -- Так я пойду, -- сказал он.
   -- Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
   Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
   -- Прощай,   --   говорит,   --  мой  зарубежный  соотечественник.  Лицо,
оказавшееся за рубежом...
   Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это
туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
   Из-за угла, качнувшись, выезжает  наполненный  светом  автобус.  Неважно,
куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
   Головкер  садится  в  автобус.  Опускает  монету.  Сонный  голос водителя
произносит:
    -- Следующая остановка -- Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо...
    Головкер выходит. Оказывается между пустырем  и  нескончаемой  кирпичной
стеной.  Вдали,  почти  на  горизонте,  темнеют  дома с мерцающими желтыми и
розовыми окнами.
    Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как  будто  тикают  огромные
штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
    Головкер   выкуривает   последнюю  сигарету.  Около  часа  ловит  такси.
Интеллигентного вида шофер произносит: "Двойной тариф". Головкер механически
переводит его слова на английский: "Дабл такс". Почему? Лучше не спрашивать.
Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
   В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина.
Ругает какого-то Забежинского.
   Головкер упорно молчит. Он думает -- кажется,  меня  впервые  приняли  за
иностранца.
   Затем  он  расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую
зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
   Головкер машет рукой:
   -- Приезжайте в Америку!
   -- Бензина не хватит, -- раздается в ответ...
   На освещенном тротуаре перед гостиницей  стоят  две  женщины  в  коротких
юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
   -- Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
   -- Показать, -- шепчет он каким-то выцветшим голосом.
   И затем:
   -- Вот только сигареты кончились.
   Женщина берет его под руку:
   -- Купишь в баре.
   Головкер  видит  ее  руки  с  длинными перламутровыми ногтями и туфли без
задников. Замечает внушительных размеров крест поверх  трикотажной  майки  с
надписью  "Хиропрактик  Альтшуллер".  Ловит  на  себе ее кокетливый и хмурый
взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
   -- Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
   В ответ раздается:
   -- Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала -- культурный интурист
с Европы.
   -- Я из Америки, -- сказал Головкер.
   -- Тем более... Дай три рубля вот этому, жирному.
   -- Деньги не проблема...
   Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более  что  все  это
слегка напоминало западную жизнь.
   Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз
морскими  раковинами  из  алебастра.  Играла  музыка, показавшаяся Головкеру
старомодной. Между столиками бродили официанты, чем-то напоминавшие хасидов.
   Головкеру припомнилась хасидская  колония  в  районе  Монтиселло.  Этакий
черно-белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни...
   Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко
расположенной  уборной.  Над  стойкой  возвышался  мужчина офицерского типа.
Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:
   -- Джинсы с тоником.
   Потом добавил со значением:
   -- Но без лимона.
   Он выпил и почувствовал себя еще лучше.
   -- Как вас зовут? -- спросил Головкер.
   -- Мамаша Люсенькой звала. А так -- Людмила.
   -- Руслан, -- находчиво представился Головкер.
   Он заказал еще два джина, купил сигареты.  Ему  хотелось  быть  любезным,
расточительным. Он шепнул:
   -- Вы типичная Лайза Минелли.
   -- Минелли? -- переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок.
-- Размечтался...
   Людмилу  тут,  по-видимому,  знали. Кому-то она махнула рукой. Кого-то не
захотела видеть: "Извиняюсь, я пересяду".  Кого-то  даже  угостила  за  его,
Головкера, счет.
   Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.
   Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:
   -- Это уже не хамство. Однако все еще не сервис...
   Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:
   -- Такого со мной не бывало даже в Шанхае...
   Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:
   -- Надеюсь,   Горбачев   хотя   бы   циник.  Идеалист  у  власти  --  это
катастрофа...
   Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:
   -- Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире...
   Раза два Головкер обронил:
   -- Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
   Потом Головкер с кем-то ссорился. Что-то доказывал, спорил. Кому-то отдал
галстук, авторучку и часы.
   Потом Головкера тошнило. Какие-то руки волокли его по лестнице. Он  падал
и кричал: "Я гражданин Соединенных Штатов!.."
   Что  было  дальше,  он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила
исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.
   Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе.
   В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке.  Подошла  к  нему
оглядываясь и говорит:
   -- Я деньги спрятала, чтобы не пропали.
   -- Кип ит, -- сказал Головкер, -- оставьте.
   -- Ой, -- сказала Людмила, -- правда?!. Главное, чтоб не было войны!..
   Успокоился Головкер лишь в самолете компании "Панам". Один из пилотов был
черный.   Головкер   ему   страшно   обрадовался.   Негр,  правда,  оказался
малоразговорчивым  и  хмурым.  Зато  бортпроводница  попалась   общительная,
типичная американка...

   Летом   мы   с  женой  купили  дачу.  Долгосрочный  банковский  заем  нам
организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело  переходил  с
английского на русский. И обратно.
   Моя жена спросила тихо:
   -- Почему Рон Фини этого не делает?
   -- Чего?
   -- Не путает английские слова и русские?
   Я ответил:
   -- Потому что Фини в совершенстве знает оба языка...
   Так мы познакомились с Борей Головкером.
   Месяц  назад  с  Головкером  беседовал корреспондент одного эмигрантского
еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал
задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер  успел  стать  крупным
жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:
   -- Значит, вернулись?
   Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:
   -- Я выбрал свободу.


     Сергей Довлатов.
     Виноград


   Единственный  в моей жизни сексуальный шок я пережил на овощном комбинате
имени Тельмана. Я был тогда студентом первого  курса  ЛГУ.  И  нас,  значит,
командировали  в  распоряжение  дирекции  этой самой плодоовощной базы. Или,
может, овощехранилища, не помню.
   Было нас в группе человек  пятнадцать.  Всех  распределили  по  бригадам.
Человека по три в каждую.
   До этого мы получили инструкции. Представитель месткома сказал:
   -- Есть можете сколько угодно.
   Мой однокурсник Лебедев поинтересовался:
   -- А выносить?
   Нам пояснили:
   -- Выносить можно лишь то, что уже съедено...
   Мы разошлись по бригадам. Я тут же получил задание. Бригадир сказал мне:
   -- Пойди в четвертый холодильник. Запомни фамилию -- Мищук. Забери оттуда
копии вчерашних накладных.
   Я спросил:
   -- А где это -- четвертый холодильник?
   -- За эстакадой.
   -- А где эстакада?
   -- Между пищеблоком и узкоколейкой.
   Я  хотел  спросить:  "А где узкоколейка?" -- но передумал. Торопиться мне
было некуда. Найду.
   Выяснилось, что комбинат занимает огромную территорию. К югу  он  тянулся
до станции Пискаревка. Северная его граница проходила вдоль безымянной реки.
   Короче,   я   довольно  быстро  заблудился.  Среди  одинаковых  кирпичных
пакгаузов  бродили  люди.  Я  спрашивал  у  некоторых   --   где   четвертый
холодильник?  Ответы  звучали  невнятно и рассеянно. Позднее я узнал, что на
этой базе царит тотальное государственное хищение в особо крупных  размерах.
Крали  все.  Все  без  исключения.  И  потому  у всех были такие отрешенные,
задумчивые лица.
   Фрукты уносили в карманах и за пазухой. В подвязанных снизу шароварах.  В
футлярах   от   музыкальных   инструментов.   Набивали   ими   вместительные
учрежденческие портфели.
   Более решительно действовали шоферы грузовиков. Порожняя машина  заезжала
на базу. Ее загоняли на специальную платформу и взвешивали. На обратном пути
груженую машину взвешивали снова. Разницу заносили в накладные.
   Что  делали шоферы? Заезжали на комбинат. Взвешивались. Отгоняли машину в
сторону.  Доставали  изпод  сиденья  металлический  брусок  килограммов   на
шестьдесят.  Прятали  его  в  овраге.  И увозили с овощехранилища шестьдесят
килограммов лишнего груза.
   Но и это все были мелочи.  Основное  хищение  происходило  на  бумаге.  В
тишине  административно-хозяйственных  помещений.  В толще приходо-расходных
книг.
   Все это я узнал позднее. А пока  что  бродил  среди  каких-то  некрашеных
вагончиков.
   День  был  облачный  и  влажный. Над горизонтом розовела широкая дымчатая
полоса.  На  траве  около  пожарного  стенда  лежали,  как  ветошь,   четыре
беспризорные собаки.
   Вдруг я услышал женский голос:
   -- Эй, раздолбай с Покровки! Помоги-ка!
   "Раздолбай"  явно относилось ко мне. Я хотел было пройти, не оглядываясь.
Вечно я реагирую на самые фантастические оклики. Причем с какой-то особенной
готовностью.
   Тем  не  менее  я  огляделся.  Увидел  приоткрытую  дверь  сарая.  Оттуда
выглядывала накрашенная девица.
   -- Ты, ты, -- я услышал.
   И затем:
   -- Помоги достать ящики с верхнего ряда.
   Я  зашел  в  сарай.  Там  было  душно и полутемно. В тесном проходе между
нагромождениями  ящиков  с  капустой  работали  женщины.  Их  было   человек
двенадцать. И все они были голые. Вернее, полуголые, что еще страшнее.
   Их голубые вигоневые штаны были наполнены огромными подвижными ягодицами.
Розовые лифчики с четкими швами являли напоказ овощное великолепие форм. Тем
более  что  некоторые  из  женщин  предпочли обвязать лифчиками свои шальные
головы. Так что их плодово-ягодные украшения сверкали в  душном  мраке,  как
ночные звезды.
   Я  почувствовал  одновременно  легкость  и удушье. Парение и тяжесть. Как
будто плаваю в жидком свинце.
   Я громко спросил: "В чем дело, товарищи?" И после этого лишился чувств.

   Очнулся я на мягком ложе из гнилой капусты. Женщины поливали  меня  водой
из  консервной банки с надписью "Тресковое филе". Мне захотелось провалиться
сквозь землю.То есть буквально сию же минуту, не вставая.
   Женщины склонились надо мной.  С  полу  их  нагота  выглядела  еще  более
устрашающе.  Розовые  лямки  были  натянуты  до  звона в ушах. Голубые штаны
топорщились внизу, как  наволочки,  полные  сена.  Одна  из  них  с  досадой
выговорила:
   -- Что это за фенькин номер? Масть пошла, а деньги кончились?
   -- Недолго  музыка  играла,  --  подхватила  вторая,  --  недолго  фрайер
танцевал.
   А третья нагнулась, выпрямилась и сообщила подругам:
   -- Девки, гляньте, бруки-то на молнии, как ридикюль...
   Тут  я  понял,  что  надо  бежать.  Это  были  явные  уголовницы.  Может,
осужденные на пятнадцать суток за хулиганство. Или по указу от 14 декабря за
спекуляцию. Не знаю.
   Я  медленно  встал  на  четвереньки. Поднялся, хватаясь за дверной косяк.
Сказал: "Мне что-то нехорошо", -- и вышел.
   Женщины высыпали из сарая. Одна кричала:
   -- Студент, не гони порожняк, возвращайся!
   Другая:
   -- Оставь болтунчик Зоиньке на холодец!
   Третья подавала голос:
   -- Уж лучше мне, с возвратом. Почтой вышлю. До востребования!
   И лишь старуха в грязной белой юбке укоризненно произнесла:
   -- Бесстыжие вы девки, как я погляжу!
   И затем, обращаясь ко мне:
   -- А ты не смущайся.  Не  будь  чем  кисель  разливают.  Будь  чем  кирзу
раздают!..
   Я  шел  и  повторял:  "О, как жить дальше? Как жить дальше?.. Нельзя быть
девственником в мои годы! Где достать цианистого калия?!.."
   На обратном пути я снова заблудился. Причем теперь уже окончательно.
   Я миновал водонапорную башню.  Спустился  к  берегу  пруда.  Оттуда  вела
тропинка   к   эстакаде.   Потом   я   обогнул   двухэтажное  серое  здание.
Больнично-кухонные запахи неслись из его распахнутых  дверей.  Я  спросил  у
какого-то парня:
   -- Что это?
   Парень мне ответил:
   -- Пищеблок..
   Через  минуту  я  заметил  в  траве  бурые рельсы узкоколейки. Прошел еще
метров тридцать. И тут я увидел моих однокурсников -- Зайченко с  Лебедевым.
Они  шли  в  толпе  работяг,  предводительствуемые бригадиром. Заметив меня,
начали кричать:
   -- Вот он! Вот он!
   Бригадир вяло поинтересовался:
   -- Где ты пропадал?
   -- Искал, -- говорю, -- четвертый холодильник.
   -- Нашел?
   -- Пока нет.
   -- Тогда пошли с нами.
   -- А как же накладные?
   -- Какие накладные?
   -- Которые я должен был забрать у Мищука.
   В этот момент бригадира остановила какая-то женщина с портфелем:
   -- Товарищ Мищук?
   -- Да, -- ответил бригадир.
   Я подумал -- бред какой-то...
   Женщина между  тем  вытащила  из  портфеля  бюст  Чайковского.  Протянула
бригадиру голубоватую ведомость:
   -- Распишитесь. Это за второй квартал.
   Бригадир расписался, взял Чайковского за шею, и мы направились дальше.
   Около  высокой  платформы темнел железнодорожный состав. Платформа вела к
распахнутым дверям огромного склада. Около  дверей  прогуливался  человек  в
зеленой  кепке  с наушниками. Галифе его были заправлены в узкие и блестящие
яловые сапоги. Он резко повернулся к нам. Его нейлоновый плащ  издал  шелест
газетной страницы. Бригадир спросил его:
   -- Ты сопровождающий?
   Вместо ответа человек пробормотал, хватаясь за голову:
   -- Бедный я, несчастный... Бедный я, несчастный...
   Бригадир довольно резко прервал его:
   -- Сколько всего?
   -- По накладным -- сто девяносто четыре тонны...Вай, горе мне...
   -- А сколько не хватает?
   Восточный человек ответил:
   -- Совсем немного. Четыре тонны нс хватает. Вернее, десять. Самое большее
-- шестнадцать тонн не хватает.
   Бригадир покачал головой:
   -- Артист ты, батя! Шестнадцать тонн глюкозы двинул! Когда же ты успел?
   Гость объяснил:
   -- На  всех станциях люди подходят. Наши советские люди. Уступи, говорят,
дорогой Бала, немного винограда. А у меня сердце доброе. Бери, говорю.
   -- Ну да, -- кивнул бригадир, -- и  втюхиваешь  им,  значит,  шестнадцать
тонн   государственной   собственности.  И,  как  говорится,  отнюдь  не  по
безналичному расчету.
   Восточный человек опять схватился за голову:
   -- Знаю, что рыск! Знаю, что турма! Сэрдце доброе -- отказать не могу.
   Затем он наклонил голову и скорбно произнес:
   -- Слушай, бригадир! Нарисуй мне эти шестнадцать  тонн.  Век  не  забуду.
Щедро отблагодару тебя, джигит!
   Бригадир неторопливо отозвался:
   -- Это в наших силах.
   Последовал вопрос:
   -- Сколько?
   Бригадир  отвел  человека  в  сторону.  Потом  они  спорили  из-за денег.
Бригадир рубил ладонью воздух. Так, будто  делал  из  кавказца  воображаемый
салат. Тот хватался за голову и бегал вдоль платформы.
   Наконец бригадир вернулся и говорит:
   -- Этому  аксакалу  не  хватает шестнадцать тонн. Придется их нарисовать,
ребятки. Мужик пока что жмется, хотя фактически он  на  крючке.  Шестнадцать
тонн -- это вилы...
   Мой однокурсник Зайченко спросил:
   -- Что значит -- нарисовать?
   Бригадир ответил:
   -- Нарисовать -- это сделать фокус.
   -- А что значит -- вилы? -- поинтересовался Лебедев.
   -- Вилы, -- сказал бригадир, -- это тюрьма.
   И добавил:
   -- Чему только их в университете обучают?!
   -- Не тюрьма, -- радостно поправил его грузчик с бородой, -- а вышка.
   И затем добавил, почти ликуя:
   -- У него же там государственное хищение в особо крупных размерах!
   Кто-то из грузчиков вставил:
   -- Скромнее надо быть. Расхищай, но знай меру...
   Бригадир поднял руку. Затем обратился непосредственно ко мне:
   -- Техника   простая.  Наблюдай,  как  действуют  старшие  товарищи.  Что
называется, бери с коммунистов пример.
   Мы выстроились цепочкой. Кавказец с шумом раздвинул двери  пульмановского
вагона. На платформу был откинут трап.
   Двое залезли в пульман. Они подавали нам сбитые из реек ящики. В них были
плотно уложены темно-синие гроздья.
   На  складе  загорелась  лампочка. Появилась кладовщица тетя Зина. В руках
она держала пухлую тетрадь, заломленную карандашом. Голова ее была  обмотана
в жару тяжелой серой шалью. Дужки очков были связаны на затылке шпагатом.
   Мы шли цепочкой. Ставили ящики на весы. Сооружали из них высокий штабель.
Затем кладовщица фиксировала вес и говорила