Сергей Довлатов.
   Ремесло


     Изд: "Собрание прозы в 3х томах". Лимбус-пресс, СПб, 93. т.2
     OСR: Александр Сергеенко (Пользуясь случаем хочу поблагодарить Владимира
     Лазарчука за предоставленную книгу. )


     Памяти Карла

      * Часть первая. Невидимая книга. *

     ПРЕДИСЛОВИЕ

     С тревожным чувством берусь я за перо. Кого
интересуют признания литературного неудачника?
Что поучительного в его исповеди?
     Да и жизнь моя лишена внешнего трагизма. Я
абсолютно здоров. У меня есть любящая родня. Мне
всегда готовы предоставить работу, которая обеспечит
нормальное биологическое существование.
     Мало того, я обладаю преимуществами. Мне без
труда удается располагать к себе людей. Я совершил
десятки поступков, уголовно наказуемых и оставшихся
безнаказанными.
     Я дважды был женат, и оба раза счастливо.
     Наконец, у меня есть собака. А это уже излишество.
     Тогда почему же я ощущаю себя на грани физической
катастрофы? Откуда у меня чувство безнадежной
жизненной непригодности? В чем причина моей тоски?
     Я хочу в этом разобраться. Постоянно думаю об
этом. Мечтаю и надеюсь вызвать призрак счастья...
     Мне жаль, что прозвучало это слово.
Ведь представления, которые оно рождает,
безграничны до нуля.
     Я знал человека, всерьез утверждавшего, что он
будет абсолютно счастлив, если жилконтора заменит
ему фановую трубу...
     Суетное чувство тревожит меня. Ага, подумают,
Возомнил себя непризнанным гением!
     Да нет же! В этом-то и дело, что нет! Я выслушал
сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда,
ни  в единой, самой убогой, самой фантастической
петербургской компании меня не объявляли гением.
Даже  когда объявляли таковыми Горецкого и
Харитоненко.
     (Поясню. Горецкий -- автор романа, представляющего
     собой девять листов засвеченной фотобумаги.
Главное же действующее лицо наиболее зрелого
романа Харитоненко --  презерватив. )
     Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал
роман, семь повестей и четыреста коротких вещей.
(На ощупь -- побольше, чем Гоголь! ) Я убежден, что
мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами.
(Обязанности разные. ) Как минимум, одним
неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное.
То есть правом бессмертия или неудачи.
     За что  же моя рядовая, честная, единственная
склонность  подавляется бесчисленными  органами,
лицами, институтами великого государства??
Я должен это понять.
     Не буду утруждать себя композицией. Сумбурно,
длинно и невнятно попытаюсь изложить свою
"творческую" биографию. Это будут приключения  моих
рукописей. Портреты знакомых. Документы...
Как же назвать мне все это -- "Досье"? "Записки
одного литератора"? "Сочинение на вольную тему"?
Разве это важно? Книга-то невидимая...
     За окном -- ленинградские крыши, антенны, бледное небо.
Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на
березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне.
А передо  мной лист бумаги. И я пересекаю эту
белую заснеженную  равнину -- один.
     Лист бумаги --  счастье и проклятие! Лист бумаги --
наказание мое...
     Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем
хотя бы с этого.

     ПЕРВЫЙ  КРИТИК

     До революции  Агния Францевна Мау была придворным
венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда
сохранила Агния Францевна горделивый дворцовый
апломб и прямоту клинициста. Это Мау сказала
нашему квартуполиомоченному полковнику Тихомирову,
отдавившему лапу ее болонке:

     -- Вы  -- страшное говно, мон колонель,
не обессудьте!..

     Тихомиров жил напротив, загнанный в отвратительную
коммуналку своим партийным  бескорыстием.
Он  добивался власти и ненавидел  Мау за ее
аристократическое происхождение. (У самого Тихомирова
происхождения не было вообще. Его породили директивы. )
     -- Ведьма! -- грохотал он. -- фашистка! Какать
в одном поле не сяду!..
     Старуха поднимала голову так резко, что взлетал
ее крошечный золотой медальон:

     -- Неужели какать рядом с вами такая уж большая честь?!

     Тусклые перья на ее шляпе гневно вздрагивали...
Для Тихомирова я был чересчур изыскан. Для Мау --
безнадежно вульгарен. Но против Агнии
Францевны у меня было сильное оружие -- вежливость.
А Тихомирова вежливость настораживала.
Он знал, что вежливость маскирует пороки.
     И вот однажды я беседовал по коммунальному
телефону. Беседа эта страшно раздражала Тихомирова
чрезмерным умственным изобилием. Раз десять
Тихомиров проследовал узкой коммунальной трассой.
Трижды ходил в уборную. Заваривал чай. До полярного
сияния начистил лишенные индивидуальности
ботинки. Даже зачем-то возил свой мопед на кухню
и обратно.
     А я все говорил. Я говорил, что Лев Толстой по
сути дела -- обыватель. Что Достоевский сродни
постимпрессионизму. Что апперцепция у Бальзака --
неорганична. Что Люда Федосеенко сделала аборт.
Что американской прозе не хватает космополитического
фермента...
     И Тихомиров не выдержал.
     Умышленно задев меня пологим животом, он рявкнул:

     -- Писатель! Смотрите-ка -- писатель! Да это же
писатель!.. Расстреливать надо таких писателей!..
Знал бы я тогда, что этот вопль расслабленного
умственной перегрузкой квартуполномоченного на
долгие годы определит мою жизнь.

     "... Расстреливать надо таких писателей!.. "
Кажется, я допускаю ошибку. Необходима какая-то
последовательность. Например, хронологическая.
     Первый  литературный импульс --  вот с чего я
начну.
     Это было в октябре 1941 года. Башкирия, Уфа,
эвакуация, мне -- три недели.
     Когда-то я записал этот случай...

     СУДЬБА

     Мой отец был режиссером драматического театра.
Мать была в этом театре актрисой. Война не разлучила их.
Они расстались значительно позже, когда все было хорошо...
     Я родился в эвакуации, четвертого октября. Прошло три
недели. Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее
остановил незнакомый человек.
     Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным.
А главное -- совсем простым, как у деревенского мужика.
Я думаю, оно было еще и значительным. Недаром мама помнила
его всю жизнь.
     Штатский незнакомец казался вполне здоровым.
     -- Простите, -- решительно и смущенно выговорил он, -- но я
бы хотел ущипнуть этого мальчишку.
     Мама возмутилась.
     -- Новости, -- сказала она, -- так вы и меня захотите ущипнуть.
     -- Вряд ли, -- успокоил ее незнакомец.
Затем добавил:
     -- Хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем
ответить...
     -- Идет война, -- заметила мама уже не так резко,
     -- священная война! Настоящие мужчины гибнут на передовой.
А некоторые гуляют по бульвару и задают странные вопросы.
     -- Да, -- печально согласился незнакомец, --
война идет. Она идет в душе каждого из нас. Прощайте.
     Затем добавил:
     -- Вы ранили мое сердце...
     Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее
Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе. Правда, очень
недолго. Весь октябрь сорок первого года. И еще -- у него
там случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями.
Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым.
     Я поведал об этой встрече друзьям. Унылые люди сказали,
что это мог быть и не Андрей Платонов. Мало ли загадочных
типов шатается по бульварам?..
     Какая чепуха! В описанной истории даже я -- фигура
несомненная! Так что же говорить о Платонове?!.,
     Я часто думаю про вора, который украл чемодан с рукописями.
Вор, наверное, обрадовался, завидев чемодан Платонова. Он
думал, там лежит фляга спирта, шевиотовый мантель и большой
кусок говядины.
     То, что затем обнаружилось, было крепче спирта,
ценнее шевиотового мантеля и дороже всей говядины
нашей планеты. Просто вор этого не знал. Видно, он
родился хроническим неудачником. Хотел разбогатеть,
а стал владельцем пустого чемодана. Что может
быть плачевнее?
     Мазурик, должно быть, швырнул рукопись в канаву,
где она и сгинула. Рукопись, лежащая в канаве
или в ящике стола, неотличима от прошлогодних
газет.
     Я не думаю, чтобы Андрей Платонов безмерно
сожалел об утраченной рукописи. В этих случаях
настоящие писатели рассуждают так;
     "Даже хорошо, что у меня пропали старые рукописи,
ведь они были так несовершенны. Теперь я
вынужден переписать рассказы заново, и они станут
лучше... "
     Было ли все так на самом деле? Да разве это
важно?! Думаю, что обойдемся без нотариуса. Моя
душа требует этой встречи. Не зря же я с детства
мечтал о литературе. И вот пытаюсь найти слова...

     НАЧАЛО

     Я вынужден сообщать какие-то детали моей биографии,
иначе многое останется неясным. Сделаю это коротко,
пунктиром.
     Толстый застенчивый мальчик... Бедность... Мать
самокритично бросила театр и работает корректором...
     Школа... Дружба с Алешей Лаврентьевым, за которым
приезжает "форд"... Алеша шалит, мне поручено
воспитывать его... Тогда меня возьмут на дачу...
Я становлюсь маленьким гувернером... Я умнее и
больше читал... Я знаю, как угодить взрослым...
     Черные дворы... Зарождающаяся тяга к плебсу...
Мечты о силе и бесстрашии... Похороны дохлой кошки
за сараями... Моя надгробная речь, вызвавшая слезы
Жанны, дочери электромонтера... Я умею говорить,
рассказывать...
     Бесконечные двойки... Равнодушие к точным наукам...
Совместное обучение... Девочки... Алла Горшкова...
Мой длинный язык... Неуклюжие эпиграммы... Тяжкое
бремя сексуальной невинности...
     1952 год. Я отсылаю в газету "Ленинские искры"
четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина.
Три -- про животных...
     Первые рассказы. Они публикуются в детском
журнале "Костер". Напоминают худшие вещи средних
профессионалов...
     С поэзией кончено навсегда. С невинностью -- тоже...
     Аттестат зрелости... Производственный стаж... Типография
имени Володарского... Сигареты, вино и
мужские разговоры... Растущая тяга к плебсу. (То есть
буквально ни одного интеллигентного приятеля. )
Университет имени Жданова. (Звучит не хуже, чем
"Университет имени Аль Капоне")... Филфак... Прогулы...
Студенческие литературные упражнения...
     Бесконечные переэкзаменовки... Несчастная любовь,
окончившаяся женитьбой... Знакомство с молодыми
ленинградскими поэтами -- Рейном, Найманом, Бродским...
Наиболее популярный человек той  эпохи -- Сергей Вольф.

     ДЕДУШКА РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

     Нас познакомили в ресторане. Вольф напоминал
американского безработного с плаката. Джинсы, свитер,
мятый клетчатый пиджак.
     Он пил водку. Я пригласил его в фойе и невнятно
объяснился без свидетелей. Я хотел, чтобы Вольф
прочитал мои рассказы.
     Вольф был нетерпелив. Я лишь позднее сообразил --
водка нагревается.
     -- Любимые писатели? -- коротко спросил
Вольф.
     Я назвал Хемингуэя, Белля, русских классиков...
     -- Жаль, -- произнес он задумчиво, -- жаль...
Очень жаль...
     Попрощался и ушел,
Я был несколько озадачен. Женя Рейн потом объяснил мне:
     -- Назвали бы Вольфа. Он бы вас угостил. Настоящие
писатели интересуются только собой...
     Как всегда, Рейн был прав...

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Как-то сидел у меня Веселов, бывший летчик.
Темпераментно рассказывал об авиации.
     Он говорил;
     "Самолеты преодолевают верхнюю облачность...
Жаворонки попадают в сопла... Глохнут
моторы... Самолеты падают... Люди разбиваются...
Жаворонки попадают в сопла... Гибнут люди... "
     А напротив сидел Женя Рейн.
     "Самолеты разбиваются, -- кричал Веселов, -- моторы глохнут...
В сопла попадают жаворонки...
     Гибнут люди... Гибнут люди... "
     Тогда Рейн обиженно крикнул:
"А жаворонки что -- выживают?!.. "


     Да и с Вольфом у меня хорошие отношения. О нем есть
такая запись:

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Вольф с Длуголенским отправились ловить
рыбу. Вольф поймал огромного судака. Вручил
его хозяйке и говорит:
     "Поджарьте этого судака, и будем вместе
ужинать".
     Так и сделали. Поужинали, выпили. Вольф
и Длуголенский ушли в свой чулан. Хмурый
Вольф сказал Длуголенскому:
     - У тебя есть карандаш и бумага?
     - Есть
     - Давай сюда.
     Вольф порисовал минуты две и говорит:
"Вот суки! Они подали не всего судака! Смотри.
Этот подъем был. И этот спуск был. А вот
этого перевала -- не было. Явный пробел в
траектории судака... "

     ДАЛЬШЕ

     1960 год. Новый творческий подъем. Рассказы,
пошлые до крайности. Тема -- одиночество.
     Неизменный антураж - вечеринка. Вот примерный
образчик фактуры:
     " -- А ты славный малый!
     -- Правда?
     -- Да, ты славный малый!
     -- Я разный.
     -- Нет, ты славный малый. Просто замечательный.
     -- Ты меня любишь?
     -- Нет... "
     Выпирающие ребра подтекста. Хемингуэй как идеал
литературный и человеческий...
Недолгие занятия боксом... Развод, отмеченный
трехдневной пьянкой... Безделье... Повестка из
военкомата...
     Стоп! Я хотел уже перейти к решающему этапу
своей литературной биографии. И вот перечитал написанное.
Что-то важное скомкано, забыто, Упущенные факты
тормозят мои автобиографические дроги.
     Я уже говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив
Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром.
     Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого
она не раз говорила:
     -- Есть люди, перед которыми стоят великие цели!

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний
вечер. Спустились в метро -- закрыто. Чугунная решетка
от земли до потолка. А за решеткой прогуливается
милиционер. Иосиф подошел ближе. Затем довольно
громко крикнул:
     "Э? "
     Милиционер насторожился, обернулся.
     "Дивная картина, -- сказал ему Бродский. -- впервые наблюдаю мента за решеткой

     Я познакомился с Бродским, Найманом, Рейном.
В дальнейшем узнал их лучше. То есть в послеармейские
годы, когда мы несколько сблизились. До
этого я не мог по заслугам оценить их творческое
и личное своеобразие. Более того, мое отношение
к этой группе поэтов имело налет скептицизма. Помимо
литературы я жил интересами спорта, футбола.
Нравился барышням из технических вузов. Литература
пока не стала моим единственным занятием. Я
уважал Евтушенко.
     Почему же так важно упомянуть эту группу? Я
уже тогда знал о существовании неофициальной литературы.
О существовании так называемой второй
культурной действительности. Той самой действительности,
которая через несколько лет превратится
в единственную реальность...
     Повестка из военкомата. За три месяца до этого
я покинул университет.
     В дальнейшем я говорил о причинах ухода -- туманно.
Загадочно касался неких политических мотивов.
     На самом деле все было проще. Раза четыре я
сдавал экзамен по немецкому языку. И каждый раз
проваливался.
     Языка я не знал совершенно. Ни единого слова.
Кроме имен вождей мирового пролетариата. И наконец
меня выгнали, Я же, как водится, намекал, что страдаю
за правду. Затем меня призвали в армию. И я попал в
конвойную охрану. Очевидно, мне суждено было побывать в
аду...

     ЗОНА

     Я не буду рассказывать, что такое ВОХРА. Что
такое нынешний Устьвымлаг. Наиболее драматические
ситуации отражены в моей рукописи "Зона". По
ней, думаю, можно судить о том, как я жил эти годы.
Два экземпляра "Зоны" у меня сохранились. Еще один
благополучно переправлен в Нью-Йорк. И последний, четвертый,
находится в эстонском КГБ. (Но об этом -- позже. )
     "Зона" -- мемуары надзирателя конвойной охраны, цикл
тюремных рассказов.
     Как видите, начал я с бытописания изнанки жизни.
Дебют вполне естественный (Бабель, Горький, Хемингуэй).
Экзотичность пережитого материала -- важный литературный
стимул. Хотя наиболее чудовищные, эпатирующие подробности
лагерной жизни я, как говорится, опустил. Воспроизводить
их не хотелось. Это выглядело бы спекулятивно. Эффект
заключался бы не в художественной ткани произведения,
а в самом материале. Так что я игнорировал крайности,
пытаясь держаться в обыденных эстетических рамках.
В чем основные идеи "Зоны"?
Мировая "каторжная" литература знает две системы
идейных представлений. Два нравственных аспекта.
     1. Каторжник -- жертва, герой, благородная многострадальная
фигура. Соответственно распределяются моральные ориентиры.
То есть представители режима -- сила негативная,
отрицательная.
     2. Каторжник -- монстр, злодей. Соответственно -- все
наоборот. Каратель, полицейский, сыщик,
милиционер -- фигуры благородные и героические.
     Я же с удивлением обнаружил нечто третье. Полицейские
и воры чрезвычайно напоминают друг друга.
     Заключенные особого режима и лагерные надзиратели безумно
похожи. Язык, образ мыслей, фольклор, эстетические каноны,
нравственные установки. Таков результат обоюдного влияния.
По обе стороны колючей проволоки -- единый и жестокий мир.
Это я и попытался выразить.
     И еще одну существенную черту усматриваю я в
моем лагерном наследии. Сравнительно новый по
отношению к мировой литературе штрих.
     Каторга неизменно изображалась с позиций жертвы. Каторга
же, увы, и пополняла ряды литераторов.
     Лагерная охрана не породила видных мастеров слова.
Так что мои "Записки охранника" -- своеобразная новинка.
Короче, осенью 64-го года я появился в Ленинграде.
В тощем рюкзаке лежала "Зона". Перспективы были
самые неясные.
     Начинался важнейший этап моей жизни...

     ЭТАП

     Я встретился с бывшими приятелями. Общаться
нам стало трудно. Возник какой-то психологический
барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались
филологией. Подхваченные теплым ветром
начала шестидесятых годов, они интеллектуально
расцвели, А я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика,
который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья
преуспели. Мои ордена позвякивали,
как шутовские бубенцы.
     Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал
кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и
возвращались к актуальным филологическим темам:
Пруст, Берроуз, Набоков...
     Все это казалось мне удивительно пресным. Я
был одержим героическими лагерными воспоминаниями.
Я произносил тосты в честь умерщвленных
надзирателей и конвоиров. Я рассказывал о таких
ужасах, которые в своей чрезмерности были лишены
правдоподобия. Я всем надоел.
     Мне понятно, за что высмеивал Тургенев недавнего
каторжанина Достоевского.
     К этому времени моя жена полюбила знаменитого
столичного литератора. Тогда я окончательно надулся
и со всеми перессорился.
     Надо было искать работу. Мне казалось в ту пору,
что журналистика сродни литературе. И я поступил
в заводскую многотиражку. Газетная работа поныне
является для меня источником существования. Сейчас
газета мне опротивела, но тогда я был полон
энтузиазма.
     Много говорится о том, что журналистика для
литератора -- занятие пагубное. Я. этого не ощутил.
В этих случаях действуют различные участки головного
мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.
     Итак, я поступил в заводскую многотиражку. Одновременно
писал рассказы. Их становилось все больше. Они не
умещались в толстой папке за сорок
копеек. Тогда я еще не вполне серьезно относился к
этому,

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Однажды брат спросил меня:
     - Ты пишешь роман?
     - Пишу. -- ответил я.
     - И я пишу, -- обрадовался брат - Махнем не глядя?..

     Я должен был кому-то показать свои рукописи.
Но кому? Приятели с филфака нс внушали доверия.
Знакомых литераторов у меня не было. Только
неофициальные...

     ПОТОМОК Д'АРТАНЬЯНА

     По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых
урн шагает небольшого роста человек. Зовут его
Анатолии Найман.
     Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными
джинсами. В движениях -- изящество юного князя.
     Найман -- интеллектуальный ковбой. Успевает
нажать спусковой крючок раньше любого оппонента.
Его трассирующие шутки -- ядовиты.

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Женщина в трамвае -- Найману:
     - Ах, не прикасайтесь ко