ого не учли. Не учли жизнестойкости третьей
эмиграции. Меры нашего энтузиазма. Готовности к
самопожертвованию.
Еженедельник существует. Монополия нарушена. Возникли
новые точки зрения, новые оценки, новые кумиры.
И вы, господин Боголюбов, забили тревогу. Вы отказались
поместить нашу рекламу. Запретили своим авторам печататься
у нас. Стали обрабатывать наших партнеров и заказчиков.
Теперь вы хитроумно объявляете себя жертвой политической
критики. А нас -- советскими патриотами и функционерами КГБ.
     Это --  уловка. Мы не подвергали вашу газету идеологической
критике. Для этого она слишком безлика. Мы критиковали
профессиональные недостатки газеты. Ее неуклюжий и
претенциозный язык. Консервативное оформление. Ее
прекраснодушность и бесконфликтность. Тусклую атмосферу
исторических публикаций.
Мы  признаем заслуги вашей газеты. Мы также признаем
ваши личные заслуги, господин Боголюбов. Однако мы сохраняем
право критиковать недостатки газеты. И требовать  от ее
администрации честного делового поведения в рамках
федеральных законов.
Вы озаглавили статью -- "Доколе? " По всей статье рассыпаны
таинственные намеки. Упоминаются какие-то загадочные
инстанции. Какие-то неназванные зловещие силы. Какие-то
непонятные органы и учреждения.
Дома бытовало всеобъемлющее  ругательство -- империалист.
Что не так -- империалисты виноваты.
Здесь -- "агенты КГБ". Все плохое -- дело рук госбезопасности.
Происки товарища Андропова.
Пожар случился -- КГБ тому виной. Издательство рукопись вернуло
     -- под нажимом КГБ. Жена сбежала -- не иначе как Андропов ее
охмурил. Холода наступили -- знаем, откуда ветер дует.
Слов нет, КГБ --  зловещая организация. Но и мы порой
бываем хороши. И если мы ленивы, глупы и бездарны -- Андропов
ни при чем. У него своих грехов хватает. А у нас -- своих.
Так зачем же нагнетать  мистику? Зачем объяснять свои
глупости, хитрости и неудачи происками доблестных чекистов?
Зачем в благодатной Америке корчить из себя узников Лубянки?!
Это неприлично и смешно.
КГБ здесь вне закона. Пособничество КГБ -- судебно наказуемое
деяние. Голословное обвинение в пособничестве КГБ -- также
является наказуемым деянием. А именно -- клеветой.
     Надеюсь, с этим покончено?
     Вы пытались удушить наш  еженедельник самыми разными
методами. Вы лишили нас рекламы и запугали многих авторов.
Вы  использовали еще одно средство -- заговор молчания. Вы
чванливо игнорировали "Зеркало". Притворялись, что его не
существует.
     Сейчас этот заговор нарушен. Великий немой заговорил.
Правда, он заговорил крикливым, истерическим голосом.
С неясными витиеватыми  формулировками:
     "Так называемый еженедельник... " "Сомнительный
бульварный листок... " А также -- "некий господин из бывших
вертухаев... ".
     И все-таки заговор нарушен. Я считаю, что это маленькая
победа демократии. И надеюсь, разговор будет продолжен.
Честный  и доброжелательный  разговор о наших эмигрантских
проблемах.
     Мы  готовы к этому разговору! Готовы ли к нему вы?
     К сожалению, наша жизнь пишется без черновиков. Ее нельзя
редактировать, вычеркивая отдельные строки. Исправить
опечатки будет невозможно.

     Уважающий  вас Сергей Довлатов.

     КУХНЯ

     Увы, дела в редакции шли  не лучшим  образом. Боголюбов,
конечно, отравлял нам существование. Но и сами мы
делали разнообразные глупости.
Отсутствие денег порождало легкую нервозность.
Мы  начали ссориться.
Баскин, например, постепенно возненавидел Мокера. Он
называл  его "кипучим бездельником". А ведь Мокер
казался поначалу самым энергичным. И деньги раздобыл
фактически он. Наверное, это была вершина его
жизнедеятельности. Единственная могучая вспышка
предприимчивости и упорства.
После этого Мокер не то чтобы стал лентяем. Но
ему категорически претили будничные административные
заботы. Он ненавидел счета, бумаги, ведомости,
прейскуранты. Реагировал на одно письмо  из
десяти. При этом забывал наклеивать марки. Его часами
дожидались  люди, которым  Мокер  назначил
свидание. Короче, Виля был чересчур одухотворенной
личностью для  простой работы.
Зато целыми  днями, куря сигару, говорил по телефону.
Разговоры велись по-английски. Содержание
их было нам  малодоступно. Однако, беседуя, Мокер
то и дело принимался хохотать. На этом основании
Баскин считал все его разговоры праздными.
Мокер  оправдывался:
     --  Я генерирую  идеи...
Баскина раздражало слово "генерирую".
Мокер  тоже не жаловал Баскина. Он называл его
"товарищем  Сталиным". Обвинял  в тирании и
деспотизме.

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Баскин и Мокер сильно враждовали. Я пытался быть
миротворцем. Я говорил Баскину:
     "Эрик! Необходим компромисс. То есть система
взаимных  уступок ради общего дела".
     Он перебивал меня:
     "Я знаю. что такое. компромисс. Мой компромисс
таков. Мокер становится на колени и при всех обещает
честно работать. Тогда я его, может быть, и прощу... "

     Дроздов, наоборот, работал много и охотно. Он
был готов писать на любые темы. В любых  существующих
жанрах. А  главное -- с любых  позиций.
Случалось  мне давать ему на рецензию  книги.
Дроздов уточнял:
     --  Похвалить или обругать?
Однажды  Баскин заявил:
     --  Мы  обязаны выступить на тему советско-афганского
конфликта!
Дроздов заинтересованно приподнялся:
     --  На чьей стороне?..

     СОЛО НА  УНДЕРВУДЕ

     Лева Дроздов  говорил:
     "За что нее так ненавидят евреев? По-моему,
румыны и китайцы еще хуже... "

     Ларри  Швейцер  в редакции появлялся не часто.
Первые  месяцы  вел себя деликатнейшим  образом.
Казалось, газета его совершенно не интересует. Важно,
что она  есть. Фигурирует в соответствующих
документах. Для чего ему газета, я так и не понял.
Затем  он стал более придирчивым. Видимо, у
него появились советики  и консультанты.
Как-то раз мы давали израильский путевой очерк.
Сопроводили  его картой Иерусалима.
На следующее утро в редакции появился Швейцер:
     --  Что вы  себе позволяете, ребята? Что это за
гнусная антисемитская карта?! Там обозначены
крестиками православные  церкви.
Баскин сказал:
     --  Мы  не виноваты.
     --  Кто же  виноват? -- повысил  голос Швейцер.
     --  Крестоносцы, -- ответил Баскин, --  они построили
в Иерусалиме  десятки церквей.
Тогда Ларри  Швейцер  закричал:
     --  Пускай  ваши засранные крестоносцы  издают
собственный  еженедельник! А  мы  будем  издавать
еврейскую газету. Без всяких православных крестов.
Этого еще  не хватало!
     --  Ну  и мудак! --  сказал Баскин.
     --  Что такое --  "нуйм удак"? --  внезапно
заинтересовался Швейцер.
     --  Идеалист, романтик, -- перевел Виля Мокер...

     СОЛО  НА УНДЕРВУДЕ

     Мой друг Идя Шапиро часто ездил в
командировки по Америке, Оказываясь в незнакомом
городе, Изя первым делом брал телефонную книгу.
Его интересовало, много ли в городе жителей по
фамилии Шапиро. Если таковых было много, город
Изе нравился. Если мало, Изю охватывала тревога.
В одном техасском городке Изя, представляясь
хозяину фирмы, сказал:
     "Я -- Изя  Шапиро".
"Что это значит? " --  удивился бизнесмен.

     И все-таки дело шло. О нас писали крупнейшие
американские газеты. Две статьи вышли под
одинаковыми  заголовками -- "Русские идут".
К нам приходили радио- и тележурналисты. Нами
интересовались славистские кафедры. Мы  давали
бесчисленные  интервью.

     СОЛО НА  УНДЕРВУДЕ

     Журналист  спросил Вилю Мокера:
"На  родине вы, очевидно, были диссидентом? "
Мокер ответил:
"Достаточно того, что я был евреем... "

     Короче, резонанс мы вызвали довольно бурный.

     НАШИ  ЛЮДИ

     За год  мы обросли  целым кругом  постоянных
внештатных  сотрудников. Это были разные, в основном
талантливые и симпатичные люди. Платили  мы им
сущие  гроши. Среди  наших авторов выделялся
публицист  Зарецкий. Когда-то он был известным
советским писателем. Выпустил двадцать шесть толстых
книг о деятелях науки. Достигнув творческой зрелости,
начал писать о гениальном биологе Вавилове. И тут  его
пригласили в КГБ:
     --  Разве товарищ публицист не знает, что Вавилов
был арестован как шпион? Что он скончался в лагерном
бараке? Ах, знает, и все-таки собирается писать
о нем книгу?! Разве мало у нас гениальных людей,
которые умерли в собственных постелях?..
     --  Раз, два и обчелся! -- сказал Зарецкий.
Так начались его разногласия с властями. Через
год Зарецкий эмигрировал.
Это был талантливый человек с дурным характером.
При этом самоуверенный и грубый. Солидные
годы и диссидентское прошлое возвышали Зарецкого
над его молодыми коллегами.
С Мокером  он просто не здоровался. Администратор
для Зарецкого был низшим существом.
Разговаривая с Баскиным. он простодушно недоумевал:
     -- Так вы действительно увлекались хоккеем? Что же
вы писали на эту странную тему? Если не ошибаюсь,
там фигурируют гайки и клюшки?
     --  Не гайки, а шайбы, -- мрачно поправлял  его Эрик.
Зарецкий спрашивал Дроздова:
     --  Скажите, у вас есть хоть какие-нибудь моральные
принципы? Самые минимальные? Предположим,
вы могли бы донести на собственного отца? Ну, а за
тысячу рублей? А за двадцать тысяч могли бы?
Дроздов отвечал:
     --  Не знаю. Не думаю, Вряд ли...
Ко мне Зарецкий относился чуть получше. Хотя,
разумеется, презирал меня. как и всех остальных. Его
редкие комплименты  звучали примерно так:
     --  Я пробежал вашу статью. В ней упомянуты Толстой
и Достоевский. Оказывается, вы читаете книги.
Выносили его с трудом. Но у Зарецкого была своя
аудитория. За это старику многое прощалось.
Кроме  того, он был прямой и честный грубиян.
Далеко не худший  тип российского интеллигента...
Политические обзоры вел Гуревич. Это был скромный
добросовестный и компетентный человек. Правда, ему
не хватало творческой смелости. Гуревич был слишком
осторожен в прогнозах, Чуть ли не все его
политические обзоры закапчивались словами:
"Будущее покажет".
Наконец  я ему сказал:
     --  Будь чуточку нахальнее. Выскажи  какую-нибудь
спорную  политическую гипотезу, Ошибайся, черт возьми,
но будь смелее.
Гуревич сказал:
     --  Постараюсь.
Теперь его обзоры заканчивались словами:
"Поживем  --  увидим".
Отдел  театра и кино вела у нас супружеская пара
Лисовских. Толя и  Рита. Толя был инфантильным,
капризным, начитанным мальчиком  с хорошим
английским. Рита обладала волевым и напористым
характером. Как ни странно, их брак получился удачным.
Хотя Рита была старше мужа лет на двадцать.
Я с юности знал ее по Ленинграду.

     СОЛО  НА  УНДЕРВУДЕ

     Как-то мы завтракали с Лисовскими в пиццерии.
Гита вышла позвонить. Толя вдруг покраснел и
спрашивает:
"Это  правда, что нм ухаживали за моей женой? "
Я мягко ответил:
"Правда. Но это было за год до вашего
     рождения... "

     Статьи они писали быстро и талантливо.
Отделом  юмора заведовал Соколовский. Один из
самых ярких людей в эмиграции. Писал он с необычайной
легкостью и мастерством. Чаще всего это
были стихотворные фельетоны. Или миниатюры примерно
такого содержания:

     Трещит  на улице мороз,
     Снежинки  белые  летают,
     Замерзли уши, мерзнет нос...
     Замерзло все. А деньги --  тают"

     Кроме журналистов в редакции постоянно находились
самые  загадочные личности. К нам тянулись
все обездоленные, праздные, разочарованные,
запутавшиеся  люди. Тем более что рабочий день у нас,
как правило, заканчивался выпивкой.
     Заходил эстрадник Беленький, который так и не смог
получить работу. Зато успел пристраститься к марихуане.
Заезжал на споем радиофицированном такси бывший
фарцовщик  Акула. Рассказывал о ночных  похождениях в
Гарлеме и Бронксе.
     Например, он говорил:
     --  Америка  любит  сильных, мужественных  и
хладнокровных. Вот уже  год я занимаюсь каратэ.
Под  сиденьем у меня хранится браунинг. В кармане -- нож.
Мои нервы превратились в стальные тросы. Как-то
останавливают меня двое черных. Что-то
говорят по-своему. Я понял только одно слово "деньги".
А у меня было  долларов пятьдесят...
     -- Ну  и чем же все это кончилось? -- спрашивали мы,
     -- Отдал им  пятьдесят долларов и рад был, что ноги
унес, --  мрачно заканчивал Акула...
Появлялся  у нас религиозный деятель Лемкус.
Говорил, что ведет на какой-то загадочной радиостанции
передачи о любви и христианском смирении,
Параллельно торгует земельными участками в Рочестере.
Баскин  подозрительно спрашивал;
     -- Что такое Рочестер? Может, это  название
кладбища?
     --  Ничего подобного, -- заверял его Лемкус, -- это
сказочное место. Вы можете купить там недорогое бангало.
Эрика раздражало слово "бангало"...
Заходил в редакцию и отставной диссидент Караваев. Это был
прирожденный  революционер, темпераментный, мужественный
и самоотверженный. Недаром он двадцать лет провел в
советских лагерях.
Караваев ненавидел советскую власть и отважно
противостоял ее давлению. На счету его было девять
голодовок и тринадцать месяцев в ШИЗО.
На одном из судебных процессов Караваеву задали
вопрос:
     --  Ваша национальность?
     --  Заключенный, --  ответил Караваев,
Наконец  его выпустили по ходатайству Киссинджера.
И Караваев оказался на свободе. Первую  неделю он
беспрерывно давал интервью западным газетам. Затем
прочитал несколько лекций.
Опубликовал  в русской прессе десяток статей. Речь
в этих статьях шла о преимуществах демократии над
тоталитаризмом.
Через шесть недель Караваев исчерпал все свои
мысли. Отныне ему было  совершенно нечего делать.
Профессии  он не имел. Языком овладеть не пытался.
Литературных  способностей не обнаружил.
Становиться таксистом ему не хотелось.
Караваев был только героем. К сожалению, это не
профессия.
Он  ненавидел советский режим. Однако жизнь
без него для Караваева лишилась смысла.
Он все больше пил. Неутомимо создавал какие-то
партии, лиги, объединения. Писал нескончаемые манифесты
и  декларации. Призывал окружающих к борьбе за новую
Россию. Как, впрочем, и за новую Америку.
Все его произведения начинались словами:
"В обстановке надвигающегося кризиса демократии
считаю целесообразным  заявить... "
Мы  испытывали к  нему глубокое сочувствие,
Дважды Караваев приносил мне свои рассказы.
Почему-то  из жизни дореволюционной аристократической
Москвы. Я запомнил, например, такую фразу;
"Барон  учтиво приподнял изящное  соломенное
канапе... "
(Автор, видимо, хотел сказать -- канотье. )
Печатать  эти рассказы, да еще в газете, было
невозможно. Караваев затаил на меня обиду...
Реже других заглядывал экономист Скафарь, который
уже  год подыскивал невесту. На это уходили все
его силы. Пока что брачные конторы рекомендовали
ему всякий залежалый товар.
Да и сам экономист едва ли был завидным женихом.
Чужестранец в синтетическом пиджаке, без определенных
занятий. Вряд ли на такого польстится мадемуазель
Брук Шилдс...
Жили  мы довольно весело, хотя тучи на горизонте
уже  сгущались...

     БРЕМЯ ДЕМОКРАТИИ

     В Союзе  нам казалось, что мы убежденные демократы.
Еще бы, ведь мы здоровались с уборщицами. Пили с
электромонтерами. И, как положено, тихо ненавидели
руководство. Тоталитаризм нам  претил. И мы ощущали
себя демократами.
Наконец был сделан выбор. Мы эмигрировали на
Запад. Приехали, осмотрелись. И стало ясно, что
выбрать демократию недостаточно. Как недостаточно
выбрать хорошую  творческую профессию. Профессией
надо овладеть. То есть учиться. Осваивать знания.
С  демократией такая же  история. Потому что
демократия --  это великая сила, но и тяжкое бремя.
В редакции я многое понял. Ощутил, например,
всю степень бессилия мистера Рейгана.
Давить --  нельзя. Приказывать -- нельзя. Самые
незначительные вопросы решаются голосованием.
А главное, все без конца дают тебе советы. И ты
обязан слушать. Иначе будешь заклеймен как
авторитарная личность...
В Союзе мы  были очень похожи. Мы даже назывались
одинаково -- "идейно  чуждыми". Нас  сплачивали
общие проблемы, тяготы и горести. Общее
неприятие режима. На этом фоне различия были едва
заметны. Они не имели существенного значения. Не
стукач, не ворюга -- уже хорошо. Уже достижение.
Теперь мы все очень разные. Под нашими мятежными
бородами обнаружились самые разные лица,
Есть среди нас либералы. Есть демократы. Есть
сторонники монархии. Правоверные евреи. Славянофилы
и западники. Есть, говорят, в Техасе даже один
марксист. И у каждого -- свое законное, личное,
драгоценное мнение. Так что любой разговор немедленно
перерастает в дискуссию.
Настоящему  капиталисту легче. У него в руках
механизмы  финансового стимулирования. А наши-то
сотрудники работали  почти бесплатно. А если ты
человеку не платишь, значит, хотя бы должен его
любить...
В общем, мало того, что нас давили конкуренты.
Мало  того, что публику иногда шокировали наши
выступления. Но и в самой редакции проблем хватало.
Дело шло с перебоями, рывками.

     БИЗНЕС НЕ ПОРОК

     Мы  постигали азбучные истины. Азы капиталистического
производства. Так, мы обнаружили, что бизнес --  не
порок. Для меня это было настоящим откровением. Так
уже мы воспитаны.
В Москве "деловыми людьми" называют себя жулики и
аферисты. Понятия "маклер", "бизнесмен" ассоциируются
с тюремной решеткой.
А уж  в литературной, богемной среде презрение
к деловитости -- нескрываемое и однозначное.
Ведь мы же  поэты, художники, люди искусства!
Этакие беспечные, самозабвенные жаворонки! Идея
трезвого расчета нам совершенно отвратительна. Слова
"дебет", "кредит" -- нам и выговорить-то противно.
По-нашему, уж лучше красть, чем торговать.
Человек, укравший  в цехе рулон полиэтилена,
считается едва ли не героем. А грузин, законно
торгующий  на рынке  лимонами, -- объект бесконечных
презрительных шуток.
В Америке, мне кажется, бизнесмен -- серьезная,
уважаемая профессия. Требует ума, проницательности,
высоких моральных качеств. Настоящий бизнесмен умеет
рисковать и проигрывать. В минуту неудачи сохраняет
присутствие духа. А в случае удачи -- тем более.
Я уверен, что деньги не могут быть самоцелью.
Особенно здесь, в Америке.
Ну, сколько требуется человеку для полного
благополучия? Двести, триста тысяч? А люди здесь
ворочают миллиардами.
Видимо, деньги стали эквивалентом иных, более
значительных по классу ценностей. Сумма превратилась
в цифру. Цифра превратилась в геральдический знак.
Не  к деньгам стремится умный бизнесмен. Он стремится
к полному, гармоническому  тождеству усилий и
результата. Самым доступным показателем
которого является цифра...
Короче, нам требовался бизнесмен-менеджер. Попросту
говоря, хороший администратор. Деловой человек.
Потому что Мокер занимался только общими вопросами.
Журналистского  опыта было достаточно. С
административными  кадрами дела обстояли значительно
хуже. Умный  пойдет в солидную американскую
фирму. Глупый вроде бы  не требуется. А без хорошего
менеджера  работать невозможно.
Тем более  что мы  узнали столько нового! Во-первых,
окончательно стало ясно, что наша газета -- товар.
Примириться с этой мыслью было трудно.
Вы только подумайте! Любимая, родная, замечательная
газета! Плод бессонных  ночей! Результат совместных
героических  усилий! Наше  обожаемое чадо,
боготворимое дитя! Нетленный крик души! И
вдруг --  товар! Наподобие колбасы или селедки...
Увы, все это так. Ты можешь написать "Четырнадцатую
симфонию", "Гернику", "Анну Каренину".
Создать искусственную печень, лазер или водородную
бомбу. Ты  можешь  быть гением и провидцем.
Великим  еретиком и героем  труда. Это не имеет
значения. Материальные плоды человеческих усилий
неминуемо становятся объектом рыночной торговли.
     В сфере духа Модильяни -- гений. А художник
Герасимов --  пошляк  и ничтожество. Но  в сфере
рынка Модильяни  -- хороший  товар, а Герасимов --
плохой. Модильяни рентабелен, а Герасимов -- нет.
Законам рынкаподчиняется все, что создано
людьми. И законы  эти --  общие. Для Зарецкого и
Микеланджело. Для  гусиных  желудков и
еженедельника "Зеркало".,.
Я все