твердил.
     -- Без хорошего администратора дело не пойдет...
Баскин соглашался:
     --  Значит, надо выгнать этого бездельника Мокера...

     ШАЛЬНЫЕ   ДЕНЬГИ

     В декабре журнал "Ньюйоркер" опубликовал мой
рассказ. И мне, действительно, заплатили около
четырех тысяч  долларов.
Линн  Фарбер казалась взволнованной и счастливой.
Я тоже, разумеется, был доволен. Но все-таки меньше,
чем предполагал. Слишком долго, повторяю, я ждал
этой минуты. Ну а деньги, естественно, пришлись
очень  кстати. Как всегда...
Все меня поздравляли. Говорили, что перевод
выразительный  и точный.
Затем мне позвонил редактор "Ньюйоркера", Сказал,
что и в дальнейшем хочет печатать мои рассказы.
Интересовался, как я живу.
Я сказал:
     --  Извините, у меня  плохой английский. Вряд
ли мне удастся выразить свои переживания. Я
чувствую себя идиотом. Надеюсь, вы меня понимаете?
Редактор ответил:
     --  Все это даже американцу понятно...
Деньги, полученные в "Ньюйоркере", мы, к собственному
удивлению, истратили разумно. Жена приобрела в
рассрочку наборный компьютер за девять тысяч.
Сделала первый взнос.
Заказы мы  надеялись получать у русских издателей.
Например, у Карла Проффера в "Ардисе". И он,
действительно, сразу прислал моей жене выгодную работу.
Линн Фарбер взялась переводить следующий рассказ. В
эти же дни ей позвонил литературный агент.
Сказал, что готов заниматься моими делами.
Поинтересовался, есть ли у меня законченная книга. Линн
Фарбер ответила:
     --  Как минимум штук  пять...
Агента звали Чарли. Я сразу же  полюбил  его.
Во-первых, за то, что он не слишком аккуратно ел.
И даже мягкую  пищу брал руками.
Для меня это было важно. Поскольку в ресторанах
я испытываю  болезненный комплекс неполноценности.
Не умею  есть как следует. Боюсь официантов.
Короче, чувствую себя непрошеным  гостем.
А с Чарли  мне всегда было легко. Хоть он и не
говорил по-русски. Уж не знаю. как это получается.
К тому  же Чарли был  "розовым", левым. А мы,
российские беженцы, --  правые все как один. Правее
нас, как говорится, только стенка. Значит, я был
правым, Чарли левым. Но мы великолепно  ладили.
Я спрашивал  его:
     --  Вот  ты ненавидишь капитализм. Почему  же
ты богатый? Почему живешь на Семьдесят четвертой
улице?
Чарли в ответ говорил:
     --  Во-первых, я, к сожалению, не очень богат.
Хотя я, действительно, против капитализма. Но
капитализм все еще  существует, И пока он не умер,
богатым живется  лучше...
В юности Чарли едва не стал преступником. Вроде
бы его даже  судили. Из таких, насколько я знаю,
вырастают  самые порядочные люди...
Я твердил:
     --  Спасибо тебе, Чарли! Вряд ли ты на мне хорошо
зарабатываешь. Значит, ты идеалист, хоть и
американец.
Чарли отвечал мне:
     -- Не спеши  благодарить. Сначала достигни уровня,
при котором я начну обманывать тебя...
Я все думал  --  бывает же  такое! Американец,
говорящий  на чужом  языке, к тому  же  розовый,
левый, мне ближе и  понятнее старых знакомых.
Загадочное дело --  человеческое общение...

     ПИСЬМО  ОТТУДА

     Это письмо дошло  чудом. Вывезла его из Союза
одна героическая француженка. Храни ее Бог,
которого нет...
Из Союза она нелегально вывозит рукописи. Туда
доставляет готовые книги. Иногда по двадцать,
тридцать штук. Как-то раз в ленинградском  аэропорту
она не могла подняться с дивана.
А мы  еще ругаем  западную интеллигенцию...
Вот это письмо. Я припускаю несколько абзацев
личного характера. И дальше:
"... Теперь два слова о газете. Выглядит она
симпатично  --  живая, яркая, талантливая. Есть в ней
щегольство, конечно -- юмор  и так далее. В общем,
много  есть хорошего.
     Я же  хочу сказать о том, чего нет. И чего газете,
по-моему, решительно  не хватает.
     Ей не хватает твоего прошлого. Твоего и нашего
прошлого. Нашего  смеха и ужаса, терпения и
безнадежности.
     Твоя  эмиграция --  не частное дело. Иначе ты
не писатель, а квартиросъемщик. И несущественно
где --  в Америке, в Японии, в Ростове...
     Ты  вырвался, чтобы рассказать о нас и о своем
прошлом. Все остальное мелко. Все остальное лишь
унижает  достоинство писателя. Хотя  растут, возможно,
шансы  на успех.
     Ты  ехал не за джинсами  и не за подержанной
автомашиной. Ты  ехал -- рассказать. Так помни же о нас...
     Говорят, вы  стали американцами, свободными,
раскованными, динамичными. Почти такими же
стремительными, как ваши автомобили. Почти такими
же  содержательными, как ваши  холодильники. Говорят,
вы решаете серьезные проблемы. Например:
какой автомобиль потребляет меньше  бензина?
     Мы  смеемся  над этими разговорами. Смеемся и
не верим. Все это так, игра, притворство. Да какие
вы американцы?! Бродский, о котором мы только и
говорим? Ты, которого вспоминают у пивных ларьков
от Разъезжей до  Чайковского и от Стремянной до
Штаба? Смешнее  этого трудно что-нибудь придумать.
     Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего
прошлого. Это  кажется, что тебя окружают небоскребы.
Тебя окружает  прошлое. То  есть мы. Безумные поэты
и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки.
     Еще  раз говорю --  помни  о нас. Нас много, и мы живы.
Нас убивают, а мы живем и пишем стихи.
     В этом  кошмаре, в этом  аду мы   узнаем друг
друга не по именам. Как --  это наше  дело!.. "

     Я много раздумывал над этим письмом.
     Есть свойство, гю которому можно раз и навсегда
отличить благородного человека. Благородный человек
воспринимает любое  несчастье как расплату за
собственные  грехи. Он винит лишь себя, какое бы
горе его ни постигло.
     Если изменила любимая, благородный человек говорит:
     --  Я был  невнимателен и груб. Подавлял ее
индивидуальность, Не замечал ее проблем. Оскорблял
ее чувства. Я сам толкнул ее на этот шаг.
     Если Друг оказался предателем, благородный человек говорит:
     --  Я раздражал его своим мнимым   превосходством.
Высмеивал его недостатки. Задевал его амбиции.
Я сам вынудил  его к предательству...
     А если произошло  что-то самое дикое и нелепое?
Если родина отвергла нашу любовь? Унизила и замучила нас?
Предала наши интересы?
     Тогда благородный  человек говорит:
     --  Матерей  не выбирают. Это моя единственная
родина. Я люблю   Америку, восхищаюсь  Америкой,
благодарен Америке, но родина моя далеко. Нищая, голодная,
безумная и спившаяся! Потерявшая, загубившая  и
отвергнувшая лучших сыновей! Где уж ей быть доброй,
веселой и ласковой?!..
     Березы, оказывается растут повсюду. Но разве от
этого легче?
     Родина --  это мы сами. Наши первые игрушки. Перешитые
курточки старших братьев. Бутерброды, завернутые в газету.
Девочки в строгих коричневых юбках.
Мелочь  из отцовского кармана. Экзамены, шпаргалки...
Нелепые, ужасающие  стихи... Мысли о самоубийстве...
Стакан "Агдама" в подворотне... Армейская махорка...
Дочка, варежки, рейтузы, подвернувшийся задник крошечного
ботинка... Косо перечеркнутые строки... Рукописи, милиция,
ОВИР... Все, что с нами было, -- родина.
И все, что было, -- останется навсегда...

     ПЕРЕД ГРОЗОЙ

     В редакции сгущались тучи. Ларри Швейцер становился
все более нудным  и придирчивым, Теперь
ему хотелось просматривать газетные материалы заранее.
Видно, Ларри обзавелся какими-то цензорами, читающими
по-русски. Подозревать в этом можно было любого из
отвергнутых нами авторов. Позднее мы  выяснили, что
этим занимался Дроздов.

     СОЛО  НА УНДЕРВУДЕ

     Однажды  Ларри Швейцер появился в редакции
недовольный и злой. Он спросил:
     "Зачем вы, ребята, упоминаете свинину? Еврейским
читателям  это неприятно".
     Я не понял.
     Ларри  развернул последний номер газеты.
Ткнул пальцем в экономический обзор, написанный
Зарецкцм. Речь шла о хозяйственных проблемах в Союзе.
В частности, об уменьшении
производства свинины...
     "Ларри, -- говорю, -- это же статья на хозяйственную тему! "
     Швейцер рассердился:
     "Упоминать свинину запрещается. Замените
ее фаршированной рыбой... "

     Доходов газета не приносила. Убытки постоянно
росли. Обстановка становилась все более напряженной.
     Мы  узнали, что Дроздов ходил на прием к Боголюбову.
Каялся и просился на работу. Говорил, что Довлатов и
Баскин затянули его в омут либерализма.
В результате Дроздову что-то обещали...
Баскин сказал ему:
     --  Что же ты делаешь, мерзавец?
     --  А что? -- поразился Дроздов. -- Ничего особенного!
Мы же все -- антикоммунисты. Наши цели общие...
Я говорю:
     --  Ты не антикоммунист. Ты приспособленец. Думаешь,
ты переменил убеждения? Ничего подобного!
Ты переменил  хозяев, А холуи везде нужны. Работа
им всегда найдется.
Баскин махнул рукой:
     --  Да что с ним говорить!..
Мокер  сидел, не вмешиваясь, Знал, что Баскин
хочет от него избавиться. Я вроде бы занимал
нейтральную позицию. А  Мокеру требовались союзники.
Рассчитывать он мог только на Дроздова.
Тут вмешалась наша машинистка. Видно, Дроздов
ей чем-то не угодил. Она сказала:
     --  С этим типом бесполезно разговаривать. Он все
равно не поймет. Таким нужны розги.
     --  Это мысль, --  задумчиво выговорил Баскин,
Затем  размашисто и сильно ударил Дроздова по лицу.

     Я и Мокер  схватили его за руки.
Реакция Дроздова была совершенно неожиданной.
Он  вдруг заметно расцвел. И заговорил, обращаясь
к Эрику, проникновенно, с чувством:
     -- Ты  прав, старик! Ты абсолютно прав! Это была
моя ошибка. Непростительная ошибка. Я сделал
глупость...
     --  Ну, что я вам говорила? -- обрадовалась
машинистка,
Все молчали. Настроение в редакции было мрачное
и подавленное. И только левая щека Дроздова
была на этом фоне  единственным ярким пятном...
А я все думал --  что же  происходит? Ей-Богу,
смущает меня кипучий антикоммунизм, завладевший
умами  партийных товарищей. Где же вы раньше-то
были, не знающие страха публицисты? Где вы таили
свои обличительные концепции? В тюрьму шли
Синявский и Гинзбург. А где были вы?
Андропова через океан критиковать -- не подвиг.
Вы  Боголюбова покритикуйте. И тут уж  я вам не
завидую...
Неожиданно  распахнулась дверь, и Гуревич с
порога выкрикнул;
     --  Только что было покушение на Рейгана!..

     ГРУСТНЫЙ  МОТИВ

     Боже, в какой ужасной стране мы живем!
Можноохватить сознанием акт политического
террора. Признать хоть какую-то логику в безумных
действиях шантажиста, мстителя, фанатика
религиозной секты. С пониманием обсудить мотивы
убийства из ревности. Взвесить любой человеческий
импульс.
В основе политического  террора лежит значительная
идея. Допустим, идея национального самоопределения.
Идея социального равенства. Идея всеобщего
благоденствия. Сами  идеи -- достойны, подчас --
благородны.
Вызывают  безусловный протест лишь  чудовищные
формы  реализации этих идей.
В политическом  террористе мы готовы увидеть
человека, фанатичного, жестокого, абсолютно
чуждого нам... Но -- человека.
Мы  готовы критиковать его программу. Оспаривать
его идеи. Пытаться спасти в нем живую, хоть и
заблудшую  душу.
Любое  злодеяние мы стараемся объяснить
несовершенством человеческой природы. То, что
происходит в Америке, находится за объяснимой гранью
добра и зла.
Во имя чего решился на преступление Джон Хинкли?
Мотивы, рассматриваемые следствием, неправдоподобно
убоги.
Нам  известно заключение психиатрической экспертизы.
Джон Хинкли признан вменяемым, то есть --  нормальным
человеком.
Американский  юноша стреляет в президента, чтобы
обратить на себя внимание  малознакомой женщины.
Беда угрожает стране, где такое становится нормой!
Что-то нарушено  в американской жизни...
Человек  может стать звездой экрана или выдающимся
писателем. Знаменитым спортсменом  или видным  ученым.
Крупным  бизнесменом или политическим деятелем. Все
это требует ума, способностей, долготерпения.
А  можно  действовать иначе. Можно раздобыть
пистолет и нажать спусковой крючок.
И все! Твоя физиономия украсит первые страницы
всех американских газет. О тебе будет говорить вся
страна. Правда, недолго. До следующего кровавого
злодеяния...
Что-то  нарушено в американской жизни!
Итальянская полиция  не без труда освобождает
генерала Дозьера. Америка ликует. Нам вернули
украденного  боевого генерала!
Что  происходит?! В Иране студенты хватают заложников.
Ведется унизительный торг. Наконец измученных
дипломатов почти выкупают. Американцы устраивают им
потрясающую  встречу. Шампанское льется рекой...
До  чего же низко упал престиж Америки! Дипломаты
счастливы, что их не перестреляли, как уток.
Генерал  Дозьер сообщает жене:
     --  Я  чувствую себя превосходно!
А  я в эту минуту чувствовал себя ужасно. Горе
той  стране, у которой днем воруют  полководцев.
Генерал --  не пудель. Генералов надо охранять...
Видит Бог, мы покорены Америкой. Ее щедростью
и благородством. И все же что-то нарушено...
Женщина тонет в реке Потомак. Некий храбрец
бросается с моста и вытаскивает утопающую. Герой,
честь ему и хвала!
Дальше  начинается безудержное чествование героя.
Газеты, журналы, радио и телевидение поют ему
дифирамбы. Миссис  Буш  уступает ему свое кресло
возле Первой леди. Говорят, скоро будет фильм на
эту тему. А потом и мюзикл...
Из-за чего столько шума? Половина  мужского
населения Одессы числит за собой такие же деяния...

     СОЛО НА  УНДЕРВУДЕ

     Лет  десять назад я спас утопающего. Вытащил
его на берег Черного моря.
Жили  мы  тогда в университетском спортивном
лагере. Ко мне подошел тренер и говорит:
"Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней линейке".
Я обрадовался. Мне нравилась гимнастка по имени
Люда. И не было повода с ней заговорить.
Вдруг такая удача.
Стоим мы на вечерней линейке. Тренер говорит:
"Довлатов. шаг вперед! "
Я выхожу. Все на меня смотрят. И Люда в том числе.
А тренер продолжает:
     "Обратите  внимание! Живот выпирает, шея
неразвитая, плавает, как утюг, а товарища спас!.. "
После этого я на Люду и смотреть боялся.

     Так что же происходит в Америке? Безумие становится
нормальным  явлением? Нормальный  жест
воспринимается как подвиг?
И я, человек неверующий, повторяю:
     -- Боже, вразуми Америку! Дай ей обрести силы,
минуя  наш кошмарный  опыт! Внуши  ей инстинкт
самосохранения! Заставь покончить с гибельной
беспечностью!
     Не  дай разувериться, отчаяться, забыть -- в
какой прекрасной  стране мы живем!



     ИЗ АМЕРИКИ

     С ЛЮБОВЬЮ

     Прошло  еще два месяца. Второй мой рассказ был
одобрен журналом  "Ньюйоркер". Одновременно Чарли
начал  добиваться контракта с приличным
издательством. Короче, происходило что-то важное. А я
все думал о газете. Хотя пытался говорить себе:
"Осуществляются  твои мечты... "
В  шестидесятые годы я был начинающим литератором
с огромными претензиями. Мое честолюбие было
обратно пропорционально конкретным возможностям.
То есть отсутствие возможностей давало мне право
считаться непризнанным гением. Примерно
так же  рассуждали  все мои друзья. Мы  думали:
"Опубликуемся  на Западе, и все узнают, какие мы
гениальные ребята!.. "
И  вот я на Западе. Гения из меня пока не вышло.
Некоторые  иллюзии  рассеялись. Зато я, кажется,
начинаю превращаться в среднего американского
беллетриста. В одного из многих американских
литераторов русского происхождения. Боюсь, что мои
друзья  в России по-прежнему  живут  иллюзиями.
Возможностей  там явно не прибавилось. А
следовательно, количество непризнанных  гениев
заметно возросло.
Мне давно хотелось написать им примерно следующее:
"Дорогие мои!
Вынужден быть крайне лаконичным. Поэтому
только о главном. Только о наших  с вами литературных
делах.
Знайте, что Америка  --  не  рай. Оказывается,
здесь есть все -- дурное и хорошее. Потому что у
свободы нет идеологии. Свобода в одинаковой мере
благоприятствует хорошему и дурному. Свобода --
как луна, безучастно освещающая дорогу  хищнику
и жертве...
Перелетев океан, мы живем  далеко не в раю. Я
говорю не о колбасе и джинсах. Я говорю только о
литературе...

     Первый  русский издатель на Западе вам скажет:
     --  Ты  не обладаешь достаточной известностью.
Ты  не Солженицын  и  не Бродский. Твоя книга не
сулит мне  барышей. Хочешь, я издам ее на твои
собственные деньги?..
Первый  американский  издатель выскажется
гораздо деликатнее:
     --  Твоя книга прекрасна. Но о лагерях мы уже
писали. О фарцовщиках  писали. О диссидентах
писали. Напиши  что-то смешное о древнем Египте...
И вы будете лишены даже последнего утешения
неудачника. Вы будете лишены права на смертельную
обиду. Ведь литература здесь принадлежит издателю,
а не государству. Издатель вкладывает собственные
деньги. Почему же ему не быть расчетливым
и экономным?
Один  издатель мне сказал:
     --  Ты жил  в Союзе и печатался на Западе. Мог
легко угодить в тюрьму или психиатрическую
больницу. В таких случаях западные газеты поднимают
шум. Это способствует продаже твоей книги. А
сейчас ты на воле. И в тюрьму при нынешнем образе
жизни  едва ли угодишь. Поэтому я откладываю издание
твоей книги до лучших  времен...
Так и сказал --  до лучших времен. Это значит,
пока я не сяду в американскую тюрьму...
Тем не менее вас издадут. По-русски и по-английски.
Потому  что издательств русских -- около
сотни, американских --  десятки тысяч. Всегда
найдутся деятели, которые уверены, что Ян Флеминг
пишет лучше Толстого.
Рано или поздно вас опубликуют. И вы должны быть к
этому готовы. Потому что ваши иллюзии собственной
тайной гениальности неизбежно рассеются.
Боюсь, что многие из вас окажутся  средними
писателями. Пугаться этого не стоит. Только пошляки
боятся середины. Чаще  всего именно на этой
территории происходит самое главное...
И  еще  одно предостережение. Оказавшись  на
Западе, вы перестанете чувствовать свою аудиторию.
Для  кого и о чем вы  пишете? Для американцев  о
России? Об Америке  для  русских?
Оказывается, вы пишете  для себя. Для хорошо
знакомого  и очень близкого человека. Для  этого
монстра, с отвращением наблюдающего, как вы
причесываетесь у зеркала...
Короче, ваше  дело раскинуть сети. Кто в них
попадется --  американский  рабочий, французский
буржуа, московский диссидент или сотрудник
госбезопасности --  уже не имеет значения...
Я знаю, что вам нелегко. Знаю, что изменилось
качество выбора. Раньше приходилось выбирать
между советским энтузиазмом  и аполитичностью.
Либо --  партийная карьера, либо -- монастырь
собственного духа.
Раньше было  два пути. Нести рассказы цензору
или прятать в стол. Сейчас все по-другому. На Западе
выходят десятки  русских журналов и  альманахов.
Десятки издательств выпускают русские книги.
Так что приходится выбирать между рабством и
свободой. Между безмолвным протестом и открытым
самовыражением. Между  немотой и речью...
Мы  не осмеливаемся побуждать заключенных  к
бунту. Не смеем  требовать от людей бесстрашия.
Выбор  -- это личное дело каждого.
И все-таки сделать его необходимо. Как -- это
ваша забота и наша печаль.

     Любящий и уважающий вас Сергей Довлатов".

     ПОД ГОРУ

     Атмосфера в редакции накалялась. Баскин и Дроздов
не разговаривали между собой. Я изнурял Вилю Мокера
соображениями  дисциплины. Твердил, что без
хорошего администратора газета погибнет.
Америка, действительно, страна неограниченных
возможностей. Одна из них -- возможность прогореть.
Ларри Швейцер  стал довольно агрессивным. Он
критиковал все, что бы мы ни делали. Видно, газета
приносила ему  серьезные убытки.

     СОЛО  НА УНДЕРВУДЕ

     Однажды Швейцер пришел  в редакцию и
говорит:
Вы расходуете слишким много фотобумаги. Она дорогая.
Что, если делать снимки на обычном  картоне? "
     Мы  изумились:
     - То есть как?!
     - Попро6овать-то можно -- настаивал
     Швейцер..

     Личные  распри влияли на производственные отношения.
Однажды  в редакцию приехала сожительница Дроздова  --
Марина. Без единого звука она плюнула  в нашу
секретаршу Эмму. Та  сейчас же плеснула в Марину
горячим кофе. Женщины  на