твовал более или менее честно.
Вынимал из кучи макулатуры талантливые рукописи,
передавал начальству. Начальство мне их брезгливо
возвращало. Постепенно я уподобился моим коллегам
из "Невы". На первой же  стадии внушал молодому
автору:
     --  Старик, это безнадежно! Не пойдет...
     --  Но ведь печатаете же бог знает что!..
     Да, мы  печатали бог знает что! Не мог же  я
увольняться из-за каждого бездарного рассказа,
появившегося в "Костре"!..
     Короче  говоря, моя редакторская деятельность
подвигами не ознаменовалась.
     К этому времени журнал безнадежно утратил свои
преимущества. Традиции Маршака и Чуковского были
преданы забвению. Горны и барабаны заглушили
щебетание птиц.
Все больше уделялось места публицистике. Этими
материалами заведовал Герман Беляев, хороший
журналист из тех, что "продаются лишь однажды". По
существу, он был добрым и порядочным человеком.
(Как большинство российских алкоголиков. ) Но в жестко
обозначенных границах своего понимания действительности.
Он был слеп ко всему, что лежало за горизонтом его
разумения. Кроме того, номенклатурные должности
заметно  развратили его. Приобщили к малодоступным
житейским благам. В этом отношении характерна
история с Лосевым...

     АМЕРИКАНСКИЙ ДЯДЮШКА

     Лосев заведовал массовым отделом. Проработал в
"Костре" четырнадцать лет. Пережил трех редакторов.
Относились к нему в редакции с большим почтением.
Его корректный тихий голос почти всегда бывал
решающим.
     Мало  этого, кукольные пьесы Лосева шли в двадцати
театрах. Что приносило  до шестисот рублей
ежемесячно.
     Четырехкомнатная   квартира, финская  мебель,
замша, поездки  на юг --  Лосев достиг всех
стандартов отечественного благополучия.
     Втайне он писал лирические стихи, которые
нравились Бродскому.
     Неожиданно   Лосев подал документы в ОВИР. В
"Костре" началась легкая паника. Все-таки орган ЦК
комсомола. А  тут -- дезертир в редакции.
     Разумно  действовал один Сахарнов. Он  хотел,
чтобы  вся эта история прошла без лишнего шума.
Остальные жаждали  крови, требовали собрания,
буйных  дискуссий. В том числе и Беляев.
     Помню, мы выпивали с ним около здания Штаба.
И  Беляев спросил:
     --  Знаешь, почему  уезжает твой друг?
     --  Видно, хочет жить по-человечески.
     --  Вот именно. У него в Америке богатый дядя.
Я сказал:
     --  Да брось ты, Герман! Зачем ему американский
дядюшка! У Лосева отец -- известный драматург. И
сам  он зарабатывает неплохо. Так что причина не
в этом...
     --  А  я тебе говорю, -- не унимался Беляев, -- что дядя
существует. Причем миллионер, и даже нефтяной  король.
     Мне   надоело спорить:
     --  А может, ты и прав...
     Еще  больше  поразило меня другое. В редакции
повторялась одна и та же фраза:
"Ведь  он хорошо зарабатывал... "
Людям  в голову не приходило, что можно
руководствоваться какими-то соображениями помимо денежных.
     Да  и не могло им  такое в голову прийти. Ведь
тогда каждому  следовало бы признать:
"Человек  бежит от нас! "

     ЧЕМ  ХУЖЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ

     Летом 76-го года я опять послал книгу в издательство.
На этот раз -- в "Советский писатель". Впервые я обратился
сюда пять лет назад.
     Меня  тогда познакомили с издательским редактором.
Она предложила мне  зайти. Рукопись потом
лежала у нее четыре  месяца. Я появлялся каждые
две-три недели. Редактор опускала полные слез глаза:
     -- Это так своеобычно...
     Однако книга моя так и не была зарегистрирована.
Я не обижался. Знал, что прав у редактора никаких.
     -- Допустим, я отдам вашу книгу на рецензию. А
вдруг ее зарежут? Когда еще вы напишете вторую? --
уныло шептала она.
     -- Я уже  написал вторую книгу.
     -- Ее тоже зарежут. Нужно  будет ждать третью.
     -- Я уже  написал третью книгу.
     -- Ей тоже зарежут.
     -- У меня есть четвертая.
     -- Ее тоже...
     -- Пятая...
     -- И ее...
     -- Шестая...
     К этому  времени у  меня были шесть готовых
сборников.
     Редактор хотела мне помочь. Но что она могла --
бесправная, запуганная, робкая?!..
     Теперь я решил действовать четко и официально.
Никаких  товарищеских  переговоров. Регистрирую
книгу. Жду рецензии, Потом... Что, собственно, будет
потом, я не знал.
     Я был уверен, что рукопись мне возвратят. Зачем
же, спрашивается, тел я в издательство? Неискушенному
человеку это трудно объяснить. Казалось бы, все
понимаешь. И все-таки надеешься...
     Книгу  зарегистрировали. Я положил ее  на стол
Чепурову. Главный редактор увидел название и сразу
же  заметно поскучнел. Он ждал чего-нибудь такого:
"Герои рядом" или, как минимум, -- "Душа в строю".
А тут -- загадочные и неясные -- "Пять углон". Может
быть, речь идет о пятиконечной звезде? Значит,
глумление над символом?
     Я ждал три месяца. Потом зашел в издательство.
     --  Это так своеобычно, -- начала было редактор.
     Я вежливо прервал ее:
     --  Когда будет готова рецензия?
     --  Я еще не отдавала...
     --  Почему?
     --  Хочу найти такого рецензента...
     --  Не ждите. Отдайте любому. Мне все равно.
     --  Но ведь книгу зарежут!
     --  Пускай. Тогда я буду действовать иначе. (Как? )
Мне  надоело. Есть у вас кдкой-нибудь список постоянных
рецензентов?
     --  Есть. Вот он.
     --  Кто там первый?
     --  Авраменко.
     --  Отдайте ему.
     --  Авраменко поэт. Кроме того, он недавно умер.
     --  А кто последний?
     --  Урбан.
     --  Жив?
     --  Конечно. Господь с вами...
     --  Дайте Урбану.
     --  Действительно. Как я нс сообразила?! Урбан -- знающий
и принципиальный человек. Он поймет, насколько это
своеобычно...
     Я  ждал еще три месяца. Потом написал в издательство:

     Уважаемые товарищи!
     В июле 1975 года я зарегистрировал у вас книгу "Пять
углов" (роман в двух частях). Прошло шесть месяцев. Ни
рецензии, ни устного отзыва я так и не получил. За это время
я написал третью часть романа -- "Судейский протокол".
Приступаю к написанию четвертой, Как видите, темпы моей работы
опережают  издательские настолько, что выразить это можно
лишь арифметическим  парадоксом.
     С уважением С. Довлатов.

     Смысл  и цели этого письма казались мне туманными.
Особенно  неясным выглядел финал.
     Кстати, чаще всего именно такие письма оказываются
действенными. Поскольку вызывают у начальства тревогу.

     СОЛО НА  УНДЕРВУДЕ

     На одном ленинградском заводе произошел
такой случай. Старый рабочий написал директору
письмо. Взял лист наждачной бумаги и на оборотной
стороне вывел:
     "Когда мне наконец предоставят отдельное
жилье? "
Удивленный директор вызвал рабочего;
"Что это за фокус с наждаком! "
Рабочий ответил:
"Обыкновенный лист ты бы использовал в
сортире. А так еще подумаешь малость... "
И  рабочему, представьте себе, дали комнату.
А директор впоследствии не расставался
с этим письмом. В Смольном его демонстрировал
на партийной конференции...

     Через шесть дней мне позвонили. Рецензия была
готова. Так я еще раз убедился, что доля абсурда
совершенно необходима в ответственных предприятиях.
     До этого мне стало известно, что Урбан готовит
положительную  рецензию. Общие знакомые говорили,
что роман ему понравился.
     И вот рецензия готова. Редактор позвонила:
     -- Заходите.
     Я пошел в издательство.
     -- Рецензия довольно своеобычная, -- прошептала она.
     Я быстро прочел:
     "Сергей Довлатов писать умеет. Речь у него живая и
стремительная, характеристики острые и запоминающиеся. Он
чувствует психологические ситуации и умеет рисовать их. Диалоги
часто включают не только экспрессивную нагрузку, но и серьезные
мысли. Вообще по всему тексту рассеяно немало интересных
психологических наблюдений, сформулированных остроумно, ярко,
можно сказать -- в состоянии душевного подъема, открывающих
глубину в человеческом сердце, в отношениях между людьми... "
     Комлименты  насторожили  меня. Я, как обычно, деловито
заглянул в конец:
     "... Издавать роман в подобном виде вряд ли представляется
целесообразным... *

     Остальное можно  и не читать.
     Что ж. Примерно  этого я и ожидал. И все-таки
расстроился. Меня расстроило явное нарушение правил.
Когда тебя убивают враги, это естественно. (Мы бы их в
автобус не пустили. ) Но ведь Урбан действительно
талантливый человек.
     Знаю  я наших умных  и талантливых критиков.
Одиннадцать месяцев в году занимаются проблемами
чередования согласных у Рабиндраната Тагора. Потом
им дают  на рецензию современного автора. Да еще
и не вполне официального. И тогда наши критики
закатывают рукава. Мобилизуют  весь свой талант,
весь ум, всю объективность. Всю свою неудовлетворенную
требовательность. И с этой вершины голодными
ястребами кидаются на добычу.
     Им  скомандовали -- можно!
     Им  разрешили показать весь свой ум, весь талант,
всю меру безопасной объективности.
     Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так,
будто моя книга уже  вышла. И лежит  на прилавке.
И вокруг лежат еще более замечательные
сочинения, на которые я должен равняться. То есть
Урбан  написал рецензию как  страстный борец за
вечные  истины.
     Сунулся бы к малограмотному Раевскому! Ему бы показали
"вечные истины"! Ему бы показали "объективность"!,.
     Умный  критик прекрасно знает, что можно. Еще лучше
знает, чего нельзя...
     Я потом его встретил. На вид -- рано сформировавшийся
подросток.
     Он  заговорил с тревожным юмором:
     --  Хотите, наверное, меня побить?
     --  Нет, --  солгал я. -- за что? Вы написали
объективную рецензию.
     Урбан страшно  оживился:
     --  Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким
требованиям. А бездарная -- наоборот...
     Ясно, думаю. Бездарная  рукопись побуждает к
низким  требованиям. В силу этих требований ее надо
одобрить, издать. Интересная -- побуждает к высоким
требованиям. С высоты этих требований ее надлежит
уничтожить...
     С издательскими хлопотами я решил покончить
навсегда. Есть бумага, перо, десяток читателей. И
десяток писателей. Жалкая кучка народа перед
разведенным  мостом...

     ПОТОМКИ   ДЖОРДАНО   БРУНО

     Заканчивалась моя работа в "Костре". Литсотрудник
Галина  возвращалась из декретного отпуска,
Опубликовать что-то стоящее я уже не рассчитывал.
Подчинился  естественному ходу жизни. Являлся к
двум и шел обедать. Потом отвечал на запросы
уязвленных авторов. Когда-то я сочинял им длинные
откровенные письма. Теперь ограничивался двумя
строчками:
     "Уважаемый товарищ! Ваша рукопись не отвечает
требованиям "Костра".
     На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальные
шансы опубликоваться? Выявил семь категорий:
     1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само
имя которого является пропуском. (Шансы -- сто процентов. )
     2. Рядовой официальный профессионал, личный
друг Сахарнова. (Шансы -- семь из десяти. )
     3. Чиновник параллельного ведомства, с которым
необходимо жить дружно. (Пять из десяти. )
     4. Неизвестный автор, чудом создавший произведение
одновременно талантливое и конъюнктурное.
(Четыре из десяти. )
     5. Неизвестный автор, создавший бездарное конъюнктурное
произведение. (Три из десяти. )
     6. Просто талантливый автор. (Шансы близки к нулю.
Случай почти уникальный. Чреват обкомовскими санкциями. )
     7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от
     конъюнктуры. (Этот вариант я не рассматриваю. Шансы
здесь измеряются отрицательными величинами. )
     Наконец-то я понял, что удерживает Сахарнова в
"Костре". Что привлекло сюда Воскобойникова. Казалось
бы, зачем им это нужно? Лишние хлопоты, переживания,
административные заботы. Из-за каких-то
двухсот пятидесяти рублей. Пиши себе книги...
     Не так все просто. Журнал --  это своего рода
достояние, валюта, обменный фонд. Мы  печатаем
Козлова из "Авроры". Козлов печатает нас... Или
хвалит на бюро обкома... Или не ругает... Мы даем
заработать Трофимкину ("Искорка"). Трофимкин, в
свою очередь... И так далее...
     Вызывает меня  Сахарнов:
     --  Вы эту рукопись читали?
     --  Читал.
     --  Ну и как?
     --  По-моему, дрянь.
     --  Знаете, кто автор?
     --  Не помню. Какой-то Володичев. Или Владимиров.
     --  Фамилия автора --  Рамзес.
     --  Что значит -- Рамзес?! Не пугайте меня!
     --  Есть в правлении такой Рамзес. Володя Рамзес.
Владимиров --  его псевдоним... И этот Рамзес, между
прочим, ведает заграничными командировками. Так
что будем печатать.
     --  Но это совершенно безграмотная рукопись!
     --  Перепишите. Мы вам аккордно заплатим. У нас
есть специальный фонд  -- "Литобработка мемуаров
деятелей революции".
     --  Так он еще и старый большевик?
     --  Володе  Рамзесу лет сорок, но он, повторяю,
ведает заграничными командировками...
     В результате я стал на авторов как-то иначе
поглядывать. Приезжал к нам один  из Мурманска --
Яковлев. Привез рассказ. Так себе, ничего особенного.
На тему -- "собака -- Друг человека". Я молчал, молчал,
а потом говорю:
     --  Интересно, в Мурманске есть копченая рыба?
     Автор засуетился, портфель расстегнул. Достает
копченого леща... Напечатали... Собака -- Друг
человека... Какие тут могут быть возражения?..
     Опубликовал  Нину Катерли. Принесла мне
батарейки для транзистора. Иван Сабило устроил мою
дочку в плавательный бассейн... В общем, дело пошло.
Неизвестно, чем бы все это кончилось. Так, не дай
Господь, и в люди пробиться можно...
     Тут, к счастью, Галина позвонила, истекал ее
декретный отпуск.
     Прощай, "Костер"! Прощай, гибнущий  журнал с
инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно
легко расстается с тобой...
     Круг замкнулся.
     И выбрался я на свет Божий. И пришел к тому, с
чего начал. Долги, перо, бумага, свет в неведомом
окошке...
     Круг замкнулся.
     23 апреля 76-го года, Раннее утро. Спят волнистые
попугайчики Федя  и Клава. С вечера их клетку накрыли
тяжелым  платком. Вот они  и думают, что продолжается
ночь. Хорошо им живется в неволе...
     Вот и закончена книга, плохая, хорошая... Дерево
не может  быть  плохим  или хорошим. Расти, моя
корявая сосенка! Да не  бывать тебе корабельною
мачтой! Словом, а не делом отвечаю я тем, кто замучил
меня. Словом, а не делом!
     Я даже хочу принести благодарность этим
таинственным силам. Ведь мне оказана большая честь --
пострадать за свою единственную любовь!

     А кончу я последней записью из "Соло на ундервуде": "   "

     Самое большое несчастье моей жизни
гибель Анны Карениной!

     Ленинград, 1976Сергей Довлатов

     РЕМЕСЛО

     Часть вторая

     Невидимая газета.

     ПРЕДИСЛОВИЕ

     Пятый  год я разгуливаю вверх ногами. С того дня,
как мы перелетели через океан. (Если верить, что
земля действительно круглая. )
     Мы   -- это наше безумное семейство, где каждый
вечно прав. В конце 79-го года мы дружно
эмигрировали. Хотя атмосфера взаимной правоты
не очень-то располагает к совместным действиям.
     У нас были разнообразные претензии к советской
власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена --
единственная христианка в басурманской семье --
ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери
были незначительной частью ее полного отрицания
мира. Я жаловался, что меня не печатают.
     Последний  год в Союзе был довольно оживленным.
Я не  работал. Жена уволилась еще раньше,
нагрубив чиновнику-антисемиту с подозрительной
фамилией  -- Миркин.
     Возле нашего подъезда бродили загадочные
личности. Дочка бросила школу. Мы боялись выпускать
ее из дома.
     Потом  меня неожиданно забрали и отвезли в
Каляевский спецприемник. Я обвинялся в тунеядстве,
притонодержательстве и распространении нелегальной
литературы. В качестве нелегальной литературы
фигурировали  мои собственные произведения
     Как  говорил Зощенко, тюрьма не место для
интеллигентного  человека. Худшее, что я испытал
там, -- необходимость оправляться публично. (Хотя
некоторые проделывали это с шумным, торжествующим
воодушевлением... )
     Мне  вспоминается такая сцена. Заболел мой
сокамерник, обвинявшийся в краже цистерны бензина
Вызвали фельдшера, который спросил:
     --  Что у тебя болит?
     --  Живот  и голова.
     Фельдшер  вынул  таблетку, разломил ее на две
части и строго произнес:
     --  Это  --  от головы, А это --  от живота. Да
смотри, не перепутай...
     Выпустили  меня на девятые сутки. Я так и не
понял, что случилось. Забрали без повода и
выпустили без объяснений.
     Может, подействовали сообщения в западных
газетах. Да и по радио упоминали мою фамилию. Не
знаю...
     Говорят, литовские  математики неофициально
проделали  опыт. Собрали около тысячи фактов
загадочного  поведения властей. Заложили данные в
кибернетическую машину. Попросили ее дать оценку
случившемуся. Машина  вывела заключение: намеренный
алогизм... А затем, по слухам, добавила короткое
всеобъемлющее  ругательство...
     Все это кажется мне сейчас таким далеким. Время,
умноженное  на пространство, творит чудеса.
     Пятый  год я разгуливаю вверх ногами. И все не
могу к этому привыкнуть.
     Ведь мы  поменяли не общественный  строй. Не
географию  и климат. Не экономику, культуру или
язык. И тем более -- не собственную природу. Люди
меняют  одни печали на другие, только и всего.
     Я выбрал здешние печали и, кажется, не ошибся.
Теперь у меня есть все, что надо. У меня есть даже
американское прошлое.
     Я так давно живу в Америке, что могу уже
рассказывать о своих здешних  печалях. Например, о
том, как мы  делали газету. Недаром говорят, что
Америка  -- страна зубных врачей и журналистов.
     Оказалось, быть русским журналистом в Америке --
нелегкое дело. Зубным врачам из Гомеля
приходится легче.
     Однако  мы забежали вперед.

     ДОМ

     Мы  поселились в одной из русских колоний Нью-
Йорка. В одном из шести громадных домов, занятых
почти исключительно российскими беженцами.
     У нас свои магазины, прачечные, химчистки,
фотоателье, экскурсионное бюро. Свои таксисты,
миллионеры, религиозные деятели, алкоголики,
гангстеры и проститутки.

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Напротив моего дома висит объявление:
     №Переводы с английского на русский и об-
     ратно. Спросить Риту или Яшу. Также прода-
     ется итальянский столик на колесах... "

     Кроме  нас в этом районе попадаются американские евреи,
индусы, гаитяне, чернокожие. Не говоря, разумеется, о
коренных жителях.
     Коренных  жителей  мы называем иностранцами.
Нас слегка раздражает, что они говорят по-английски.
Мы  считаем, что это -- бестактность.
     К неграм мы  относимся с боязливым пренебрежением.
Мы убеждены, что все они насильники и
бандиты. Даже косоглазая Фира боится изнасилования.
(Я думаю, зря. ) Она говорит:
     --  Зимой и летом надеваю байковые рейтузы...

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     В Союзе к чернокожим относятся любовно
     и бережно. Вспоминаю, как по телевидению де-
     монстрировался боксерский матч. Негр, чершлй,
     как вакса, дрался с белокурым поляком. Мос-
     ковский комментатор  деликатно пояснил:
     "Чернокожего боксера вы можете  отли-
     чить по светло-голубой каемке на трусах... "

     Как-то мы  с Фирой разговорились возле лифта.
Фира пожаловалась на свое одиночество. Давала, говорит,
объявление в газету -- никакого эффекта. Все
приличные  мужчины  женаты. А годы идут...
     Мне  захотелось чем-то ее утешить.
     -- Ты, --  говорю, -- еще встретишь хорошего человека.
Не отчаивайся. У меня с женой тоже были
всякие неприятности. Мы даже чуть не развелись. А
потом все наладилось.
     -- Я  твою жену хорошо понимаю, -- откликнулась
Фира, --  каждая русская баба в Америке держится
за свое говно. В любом случае -- чужое еще хуже.
Вот попадется какой-нибудь шварц...
     Кстати, негры в этом районе -- люди интеллигентные.
Я думаю, они нас сами побаиваются.
     О