днажды  Хася Лазаревна с четвертого этажа забыла
кошелек в аптеке. И черный парень, который там
работал, бежал за Хасей метров двести. Будучи
настигнутой, Хася так обрадовалась, что поцеловала
его в щеку.

     Негр вскрикнул от ужаса. Моя жена, наблюдавшая
эту сцену, потом рассказывала:
     -- Он, знаешь, так перепугался! Впервые я увидела
совершенно белого негра...
     В общем, район у нас спокойный. Не то что Брайтон
или даже Фар Раковей. Многие из русских эмигрантов
научились зарабатывать приличные деньги.
     Наиболее удачливые купили собственные дома.
     А неудачники поняли главный экономический закон.
Хорошо здесь живется миллионерам и нищим.
(Правда, миллионером в русской колонии считают
любого терапевта, не говоря о дантистах. ) Много и
тяжело работают представители среднего класса. Выше
какого-то уровня подняться нелегко. И ниже определенной
черты скатиться трудно.
     Самые мудрые из эмигрантов либо по-настоящему
разбогатели, либо вконец обнищали. А мы с женой
все еще где-то посередине. Сыты, одеты, бывали в
Европе. Меню в ресторане читаем слева направо.
     А ведь первую кровать я отыскал на мусорной
свалке. То. да, четыре года назад мы оказались в
совершенно пустой квартире. Хорошее было время...

     МЫ  СТРОИМ  ПЛАНЫ

     Перед отъездом все мои друзья твердили:
     --  Главное, вырваться на свободу. Бежать из
коммунистического ада. Остальное не имеет значения.
     Я задавал им каверзные вопросы:
     --  Что же ты будешь делать в этой фантастической
Америке? Кому там нужен русский журналист?
     Друзья начинали возмущаться:
     --  Наш долг -- рассказать миру правду о коммунизме!
     Я говорил:
     --  Святое дело... И все же, как будет с пропитанием?
     В ответ раздавалось:
     --  Если  надо, пойду таскать мешки.,. Тарелки
мыть... Батрачить...
     Самые  дальновидные неуверенно произносили:
     --  Я слышал, в Америке можно жить на государственное
пособие...
     Лишь  немногие действовали разумно, то есть --
постигали английский, учились водить машину.
Остальные в лучшем  случае запасались дефицитными
товарами.

     СОЛО  НА  УНДЕРВУДЕ

     Мой  друг Шулькевич вывез из Ленинграда
     семь ратчноных  отрезов на пальто. Впослед-
     ствии  на Западе сшил. говорят, ". ч них чехол
     для микроавтобуса..

     И все же большинство моих друзей, главным образом,
рассуждало на философско-политические темы. Был такой
популярный  мотив в рассуждениях:
     --   Мы  уезжаем ради  своих детей. Чтобы они
росли на свободе. Забыли про ужасы тоталитаризма...
     Я соглашался, что это веский довод. Хотя сам
уезжал  и не ради детей. Мне хотелось заниматься
литературой.
     Знакомый  журналист Дроздов говорил мне:
     --  Лично я, старик, устроен неплохо! Но дети! Я
хочу, чтобы Димка, Ромка  и Наташка выросли свободными
людьми. Ты меня  понимаешь, старик?
     Я вяло бормотал:
     --  Что мы знаем о своих детях? Как можно предвидеть,
где они будут счастливы?!..
     Дроздов готовился к отъезду. Научил своих бойких
детишек трем американским ругательствам. Затем
произошло  несчастье.
     Жена  Лариса уличила Дроздова в мимолетной супружеской
измене. Лариса  избила мужа  комнатной телевизионной
антенной, а главное --  решила  не ехать. Детей по закону
оставили с матерью. Заметно повеселевший  Дроздов
уехал без семьи.
     Теперь он говорил:
     --   Каждый  из нас вправе распоряжаться лишь
собственной жизнью. Решать что-либо за своих детей
мы  не вправе.
     О  Дроздове мы еще  вспомним, и не раз...
     Подготовиться к эмиграции невозможно. Невозможно
подготовиться к собственному рождению. Невозможно
подготовиться к загробной жизни. Можно только смириться.
     Поэтому мы  ограничивались разговорами.

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Мой знакомый Щепкин работал синхронным
     переводчиком в ленинградском Доме кино. И
     довелось ему переводить американский фильм.
     События развивались в Нью-Йорке и Париже.
     Действие переносилось туда и обратно.
     Причем в картине был использован доволь-
     но заурядный трюк. Вернее, две банальные эм-
     блемы. Если показывали Францию, то неизменно
     возникала Эйфелева башня. А если показывали
     Соединенные Штаты, то Бруклинский мост.
     Каждый раз Щепкин  педантично выговаривал:
     //Париж... Нью-Йорк... Париж... Нью-Йорк... "
     Наконец, он понял, что это глупо, и за-
     молчал.
     И тогда раздался недовольный голос:
     "Але! Какая станция? "
     Щепкин немного растерялся и говорит;
     "Нью-Йорк".
     Тот же голос;
     "Стоп! Я выхожу... "

     ТЕЛЕЖКА  С ХЛЕБНЫМ  КВАСОМ

     Как я уже говорил, наш район -- Форест-Хиллс --
считается довольно изысканным. Правда, мы живем в
худшей  его части, на границе с Короной.
     Под  нашими  окнами -- Сто восьмая улица. Выйдешь
     из дома, слева --  железнодорожная  линия, мост,
правее -- торговый центр. Чуть дальше к северо-востоку
     --   Мидоу-озеро. Южнее   --   шумный Квинс - бульвар.
     Русский Форест-Хиллс  простирается от
железнодорожной  ветки до Шестидесятых улиц. Я все жду,
когда здесь появится тележка с хлебным квасом. Не
думаю, что это разорит хозяев фирмы "Пепси-кола".
     По утрам вокруг нашего дома бегают физкультурники.
Мне  нравятся их разноцветные костюмы. Все
они --  местные  жители. Русские эмигранты такими
глупостями не занимаются. Мы по утрам садимся
завтракать. Мы единственные  в Америке завтракаем
как положено. Едим. например, котлеты с макаронами.
     Детей мы  наказываем за одно-единственное
преступление. Если они чего-то не доели...

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Наша шестилетняя  соседка Лиля говорит:
"Пока жива мама, я должна научиться готовить"

     Начиналась моя жизнь в Америке  крайне безмятежно.
Месяцев  шесть, как подобает российскому литератору,
валялся на диване.
     Какие-то деньги нам выдавали благотворительные
организации. Какую-то мебель и ворох одежды притащили
американские  соседи. Кроме того, помогали
старые друзья, уехавшие раньше нас. Они давали нам
ценные практические указания,
     Потом  моя жена довольно быстро нашла работу.
Устроилась машинисткой в русскую  газету "Слово и
дело". Это была старейшая и в ту пору единственная
русская газета на Западе. Редактировал ее бывший
страховой агент, выпускник Таганрогского
коммерческого училища --  Боголюбов. (Настоящую его фами-
лию  -- Штемпель  --  мы узнали позже. )
     Моя жена зарабатывала около ста пятидесяти
долларов в неделю. Тогда нам казалось, что это большие
деньги. Домой она возвращалась поздно. Мои
накопившиеся  за день философские соображения
выслушивала без особого интереса.
     Во  многих русских семьях происходила такая же
история. Интеллигентные мужья  лежали на продавленных
диванах. Интеллигентные жены  кроили дамские сумочки
на галантерейных фабриках,
     Почему-то  жены  легче находили работу. Может,
у наших жен сильнее чувство ответственности? А нас
просто сдерживает бремя интеллекта? Не знаю...
     Я  валялся на диване и мечтал получить работу.
Причем   какую  угодно. Только непонятно, какую
именно. Кому я, русский журналист и литератор, мог
предложить  свои услуги? Тем более что английского
я не знал. (Как, впрочем, не знаю и теперь. )

     СОЛО  НА  УНДЕРВУДЕ

     Как-то  мы с женой случайно оказались в
     зо о /Погодине. У двери висела клетка с попугаем.
     Я почему-то решил, что это какаду. У попугая
     была семитская физиономия, зеленые крылья,
     желтый  гребень и оранжевый хвост. Неожи-
     данно он что-то выкрикнул противным хрип-
     лым голосом.
     "Обрати внимание, -- сказала мол жена, --
     даже какаду говорит по-андийски лучше нас... "

     Шесть месяцев  я пролежал  на диване. Порой
заходили друзья и ложились на соседний диван. У
нас было три дивана, и все разноцветные.
     Излюбленным  нашим  занятием было  --  ругать
американцев.
     Американцы  наивные, черствые, бессердечные.
Дружить  с американцами невозможно. Водку пьют
микроскопическими дозами. Все равно что из крышек
от зубной пасты...
     Мировые  проблемы  американцев  не  волнуют.
Главный их девиз --  "Смотри на вещи просто! " И
никакой вселенской скорби!..
     С женой разводятся -- идут к юристу. (Нет что-
бы душу излить товарищам по работе. ) Сны рассказывают
психоаналитикам. (Как будто им трудно Другу
     позвонить среди ночи. ) И так далее.
     В стране беспорядок. Бензин дорожает. От чернокожих
нет спасенья. А главное -- демократия под угрозой. Не
сегодня, так завтра пошатнется и рухнет.
     Но мы ее спасем! Расскажем всему миру  правду о
тоталитаризме. Научим президента Картера руководить
страной. Дадим ему ряд полезных указаний.
     Транзисторы у чернокожих подростков --  конфисковать!
Кубу в срочном порядке --  оккупировать! По Тегерану
водородной бомбой --  хлоп! И  тому подобное...
     Я в таких случаях больше молчал, Америка мне
нравилась. После Каляевского спецприемника мне
нравилось решительно все. И нравится до сих пор.
     Единственное, чего я здесь категорически не принимаю
     -- спички. (Как это ни удивительно, даже спички бывают
плохие и хорошие. Так что же говорить о нас самих?! )
Остальное нам с женой более или менее подходит.
     Мне  нравилась Америка. Просто ей было  как-то
не до меня...

     ИЩУ  РАБОТУ

     Как-то раз моя жена сказала:
     --  Зайди к Боголюбову, Он хитрый, мелкий, но
довольно симпатичный. Все-таки закончил царскую
гимназию. Может, возьмет тебя на работу литсотрудником
или хотя бы корректором. Чем ты рискуешь?
     И я решил -- пойду. Когда меня накануне отъезда
забрали, в газете появилась соответствующая информация.
И вообще, я был чуть ли не диссидентом.
     Жена  меня предупредила:
     --  Гостей у нас встречают по-разному. В зависимости
от политической репутации. Самых знаменитых диссидентов
приглашают в итальянский ресторан.
С менее известными Боголюбов просто разговаривает
в кабинете. Угощает их растворимым кофе. Еще более
скромных  гостей принимает заместитель  редактора --
Троицкий. Остальных вообще не принимают.
     Я забеспокоился:
     --  Кого это вообще не принимают?
     --  Ну тех, кто просит денег. Или выдает себя за кого-то
другого.
     --  Например, за кого?
     --  За родственника Солженицына  или  Николая
Второго... Но больше всего их раздражают люди с
претензиями. Те, кто недоволен газетой. Считается,
что они потворствуют мировому коммунизму... И вообще,
будь готов к тому, что это -- довольно гнусная
лавочка.
     Моя  жена всегда преувеличивает. Шесть месяцев
я  регулярно читал газету "Слово и дело". В  ней
попадались  очень любопытные  материалы. Правда,
слог редакционных  заметок был  довольно убогим.
Таким  языком объяснялись лакеи в произведениях
Гоголя и Достоевского. С примесью нынешней фельетонной
риторики. Например, без конца мне встречался такой
оборот: "... С энергией, достойной лучшего применения... "
А также: "Комментарии излишни! "
     При  этом Боголюбов тщательно избегал в статьях
местоимения  "я". Использовал, например, такую формулировку:
"Пишущий  эти строки".
     Но все это были досадные мелочи. А так -- газета
производила далеко не безнадежное впечатление.
     И я пошел.
     Редакция "Слова и дела" занимала пять комнат.
Одну большую и четыре поменьше. В большой сидели
творческие работники. Она была разделена фанерными
перегородками. В остальных помещались: главный
редактор, его заместитель, бухгалтер с администратором
и техническая часть. К технической части относились
наборщики, метранпажи и рекламные агенты...

     СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

     Рекламное объявление " газете "Слово и де-
     ло":
     "Дипломированный  гинеколог Лейбович. За
     умеренную плату клиент может иметь все самое
     лучшее! Аборт, гарантированное установление
     внематочной беременности, эффективные про-
     тивозачаточные таблетки'.. "

     Встретили меня по низкому разряду. То есть разве
что не выпроводили. Пригласили в кабинет заместителя
редактора. А потом уже  туда заглянул и сам Боголюбов.
Видимо, редакция избрала для меня какой-то промежуточный
уровень гостеприимства. Кофе не предложили.
     Мало  того, заместитель редактора спросил:
     --  Надеюсь, вы завтракали?
     Вопрос показался мне бестактным. Точнее, обескуражила
сама формулировка, интонация надежды.
Но я кивнул.
     Могу  поклясться, что заместитель редактора оживился,
Это был высокий, плотный и румяный человек
лет сорока. Его манеры  отличались, той степенью
заурядной безупречности, которая рождает протест.
Он напоминал  прогрессивного горкомовского чиновника
эпохи Хрущева. В голосе его звенели чеканные
требовательные нотки:
     --  Устроились?.. Прекрасно!.. Квартиру сняли?..
Замечательно!.. Мамаша на пенсии?.. Великолепно!..
Ваша  жена работает у нас?.. Припоминаю... А вам
советую поступить на курсы медсестер,..
     Очевидно, я вздрогнул, потому что заместитель
добавил:
     --  Вернее, медбратьев... Короче -- медицинских
работников среднего звена. Что поможет вам создать
материальную  базу. В Америке  это главное! Хотя
должен  предупредить, что работа в госпитале -- не
из легких. Кому-то она вообще противопоказана.
Некоторые теряют  сознание при виде крови. Многим
неприятен кал. А вам?
     Он  взглянул на меня требовательно и строго. Я
начал что-то вяло бормотать:
     --  Да так, -- говорю, -- знаете ли, не особенно...
     --  А литературу  не бросайте, -- распорядился
Троицкий, --  пишите. Кое-что мы, я думаю, сможем
опубликовать в нашей газете.
     И  потом, уже  без всякой логики, заместитель
редактора добавил:
     --  Предупреждаю, гонорары у  нас более чем
скромные. Но требования --  исключительно  высокие...
     В этот момент заглянул Боголюбов и ласково произнес:
     --  А, здравствуйте, голубчик, здравствуйте... Таким
я вас себе и представлял!..
     Затем он вопросительно посмотрел на Троицкого,
     --  Это  господин Довлатов, -- подсказал тот, --
из Ленинграда. Мы писали о его аресте.
     --  Помню, помню, --  скорбно выговорил редактор,
     -- помню. Отлично помню... Еще один безымянный узник
ГУЛАГа... (Он так и сказал про меня -- безымянный! )
Еще одно жертвоприношение  коммунистическому Молоху...
Еще один свидетель кровавой агонии большевизма...
     Потом с еще большим трагизмом редактор добавил:
     --  И все же  не падайте духом! Религиозное возрождение
ширится! Волна протестов нарастает! Советская идеология
мертва! Тоталитаризм обречен!..
     Казалось бы, редактор говорил нормальные вещи.
Однако  слушать его почему-то не хотелось...
     Редактору было за восемьдесят. Маленький, толстый, подвижный,
он напоминал безмерно истаскавшегося  гимназиста.
     Пережив  знаменитых сверстников, Боголюбов
автоматически возвысился. Около четырехсот некрологов
было подписано его фамилией. Он стал чуть ли
не единственным  живым  бытописателем  довоенной
эпохи.
     В  его мемуарах снисходительно упоминались --
Набоков. Бунин, Рахманинов, Шагал. Они представали
заурядными, симпатичными, чуточку назойливыми
людьми. Например, Боголюбов писал;
     "... Глубокой ночью мне позвонил Иван Бунин... "
     Или:
     "... На перроне меня остановил изрядно запыхавшийся
Шагал... "
     Или:
     "... В эту бильярдную меня затащил Набоков... "
     Или:
     "... Боясь обидеть Рахманинова, я все-таки зашел
на его концерт... "
     Выходило, что знаменитости настойчиво преследовали
Боголюбова. Хотя почему-то в своих мемуарах
его не упомянули.
     Лет тридцать назад Боголюбов выпустил сборник
рассказов. Я их прочел. Мне запомнилось такое
выражение:
     "Ричарду улыбалась дочь хозяина фермы, на которой
он провел трое суток... "
     В разговоре Боголюбов часто использовал такой
оборот:
     "Я хочу сказать только одно... " За этим следовало:
"Во-первых... Кроме того... И наконец... "
     Боголюбов оборвал  свою речь неожиданно. Как
будто выключил заезженную  пластинку. И тотчас же
заговорил опять, но уже без всякой патетики:.
     --  Знаю, знаю ваши стесненные обстоятельства...
От всей  души желал  бы помочь... К сожалению, в
очень незначительных  пределах... Художественный
фонд на  грани истощения... В отчетном году
пожертвования резко сократились... Тем не менее я готов
выписать чек... А вы уж соблаговолите дать расписку...
Искренне скорблю о мизерных. размерах вспомоществования...
Как говорится, чем богаты, тем и рады...
     Я набрался мужества и остановил его:
     --  Деньги не проблема. У нас все хорошо.
     Впервые редактор посмотрел на меня с интересом.
Затем, едва не прослезившись, обронил:
     --  Ценю!
     И вышел.
     Троицкий  в свою очередь разглядывал меня не
без уважения. Как будто я совершил на его глазах
воистину диссидентский подвиг.
     О работе мы так и не заговорили. Я попрощался
и с облегчением вышел на Бродвей.

     ОСТРОВ

     Три города прошли через мою жизнь. Первым был
Ленинград.
     Без труда и  усилий далась Ленинграду осанка
столицы. Вода и камень определили его горизонтальную
помпезную  стилистику. Благородство здесь так
же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная
самоирония,
     Ленинград обладает мучительным комплексом духовного
центра, несколько ущемленного в своих административных
правах. Сочетание неполноценности
и превосходства делает его весьма язвительным господином.
     Такие города есть в любой приличной стране. (В
Италии --  Милан. Во Франции -- Лион. В Соединенных
Штатах  -- Бостон. )
     Ленинград  называют столицей русской провинции.
Я думаю, это наименее советский город России...
     Следующим  был Таллинн. Некоторые считают его
излишне  миниатюрным, кондитерским, приторным.
Я-то знаю, что пирожные эти -- с начинкой.
     Таллинн -- город вертикальный, интровертныи.
Разглядываешь готические башни, а думаешь -- о себе.
     Это   наименее советский   город Прибалтики.
Штрафная  пересылка между Востоком  и Западом.
     Жизнь  моя долгие  годы катилась с Востока на
Запад. Третьим городом этой жизни стал Нью-Йорк.
     Нью-Йорк  --  хамелеон. Широкая улыбка  на его
физиономии  легко сменяется презрительной гримасой.
Нью-Йорк  расслабляюще  безмятежен и  смер-
тельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп.
Готов облагодетельствовать тебя, но способен и разорить
без минуты колебания.
     Его архитектура напоминает кучу детских игрушек.
Она кошмарна настолько, что достигает известной гармонии.
     Его эстетика созвучна железнодорожной катастрофе.
Она попирает законы школьной геометрии. Издевается
над земным притяжением. Освежает  в памяти холсты
третьестепенных кубистов.
     Нью-Йорк   реален. Он совершенно  не вызывает
музейного  трепета. Он создан для  жизни, труда,
развлечений и гибели.
     Памятники  истории  здесь отсутствуют. Настоящее,
прошлое  и будущее тянутся в одной упряжке.
     Случись революция  --  нечего будет штурмовать.
     Здесь нет ощущения  места. Есть чувство корабля,
набитого миллионами  пассажиров. Этот город столь
разнообразен, что понимаешь -- здесь есть угол и для
тебя.
     Думаю, что Нью-Йорк  --  мой последний, решающий,
окончательный город. Отсюда  можно  бежать
только на Луну...

     МЫ  ПРИНИМАЕМ    РЕШЕНИЕ

     В  нашем доме  поселилось четверо бывших
советских журналистов. Первым  занял студию Лева
Дроздов. Затем с его помощью нашел квартиру Эрик
Баскин, Мы  с женой поступили некрасиво. А именно
     --  пообещали взятку суперу Мигуэлю. Через месяц
наши  проблемы  были  решены. За нами  перебрался
из Бронкса Виля Мокер. И  тоже не без содействия Мигуэля.
     Взятки у нас явление распространенное. Раньше,
говорят, этого не было. Затем появились мы, советские
беженцы. И  навели свои порядки.
     Постепенно  в голосе нашего  супера зазвучали
интонации московского  домоуправа:
     --  Крыша  протекает?.. Окно  не закрывается?..
Сте