ючено.  И  не потому, что Рымарь может зарядить клиенту
старые облигации вместо денег. И даже не  потому,  что  он  склонен  трогать
клиента  руками.  А  потому,  что  Рымарь -- дурак. Что губит дурака? Тяга к
прекрасному.  Рымарь  тянется  к  прекрасному.  Вопреки  своей  исторической
обреченности,  Рымарь  хочет  японский  транзистор.  Рымарь  идет  в магазин
"Березка", протягивает кассиру сорок долларов. Это с его-то рожей! Да  он  в
банальном  гастрономе  рубль  протягивает,  и  то кассир не сомневается, что
рубль украден. А тут -- сорок долларов! Нарушение правил валютных  операций.
Готовая статья... Рано или поздно он сядет.
    -- А я? -- спрашиваю.
    -- Ты -- нет. У тебя будут другие неприятности,
   Я не стал уточнять -- какие.
   Прощаясь, Фред сказал:
    -- В четверг получишь свою долю.
   Я  уехал  домой  в  каком-то  непонятном состоянии. Я испытывал смешанное
чувство беспокойства и азарта. Наверное, есть  в  шальных  деньгах  какая-то
гнусная сила.
   Асе  я  не  рассказал  о  моем  приключении.  Мне  хотелось  ее поразить.
Неожиданно превратиться в богатого и размашистого человека.
   Между тем дела с ней шли все хуже. Я без конца задавал ей  вопросы.  Даже
когда я поносил ее знакомых, то употреблял вопросительную форму:
    -- Не кажется ли тебе, что Арик Шульман просто глуп?..
   Я   хотел   скомпрометировать   Шульмана   в   Асиных  глазах,  достигая,
естественно, противоположной цели.
   Скажу, забегая вперед, что осенью мы расстались.  Ведь  человек,  который
беспрерывно спрашивает, должен рано или поздно научиться отвечать...
   В четверг позвонил Фред:
     -- Катастрофа!
     -- Что такое?
    Я подумал, что арестовали Рымаря.
     -- Хуже, -- сказал Фред, -- зайди в ближайший
 галантерейный магазин.
     -- Зачем?
     -- Все магазины завалены креповыми носками.
 Причем, советскими креповыми носками. Восемьде-
 сят копеек -- пара. Качество не хуже, чем у финских.
 Такое же-синтетическое дерьмо...
     -- Что же делать?
     -- Да ничего. А что тут можно сделать? Кто мог
 ждать такой подлянки от социалистической экономи-
 ки?!.Кому я теперь отдам финские носки? Да их по
 рублю нс возьмут! Знаю я нашу блядскую промыш-
 ленность! Сначала она двадцать лет кочумает, а потом
 вдруг -- раз! И все магазины забиты какой-нибудь
 одной хреновиной. Если уж зарядили поточную ли-
 нию, то все. Будут теперь штамповать эти креповые
 носки -- миллион пар в секунду...
    Носки мы в результате поделили. Каждый из нас
 взял двести сорок пар. Двести сорок пар одинаковых
 креповых носков безобразной гороховой расцветки.
 Единственное утешение -- клеймо "Мейд ин Финланд".
    После этого было многое. Операция с плащами
 "болонья". Перепродажа шести немецких стереоуста-
 новок. Драка в гостинице "Космос" из-за ящика аме-
 риканских сигарет. Бегство от милицейского наряда с
 грузом японского фотооборудования. И многое другое.
    Я расплатился с долгами. Купил себе приличную
 одежду. Перешел на другой факультет. Познакомился
 с девушкой, на которой впоследствии женился. Уехал
 на месяц в Прибалтику, когда арестовали Рымаря и
 Фреда. Начал делать робкие литературные попытки.
 Стал отцом. Добился конфронтации с властями. По-
 терял работу. Месяц просидел в Каляевской тюрьме.
    И лишь одно было неизменным. Двадцать лет я
 щеголял в гороховых носках. Я дарил их всем своим
 знакомым. Хранил в них елочные игрушки. Вытирал
 ими пыль. Затыкал носками щели в оконных рамах.
 И все же количество этой дряни почти не уменьшалось.
    Так я и уехал, бросив в пустой квартире груду
 финских креповых носков. Лишь три пары сунул в
 чемодан.
    Они  напомнили  мне  криминальную юность, первую любовь и старых друзей.
Фред, отсидев два года, разбился на мотоцикле "Чезет". Рымарь отсидел год  и
служит   диспетчером  на  мясокомбинате.  Ася  благополучно  эмигрировала  и
преподает  лексикологию  в  Стэнфорде.  Что  весьма  странно   характеризует
американскую науку.

     НОМЕНКЛАТУРНЫЕ ПОЛУБОТИНКИ

   Я  должен  начать  с  откровенного  признания.  Ботинки эти я практически
украл...
   Двести лет назад историк Карамзин побывал во Франции.  Русские  эмигранты
спросили его:
    -- Что, в двух словах, происходит на родине?
   Карамзину и двух слов не понадобилось.
    -- Воруют, -- ответил Карамзин...
   Действительно, воруют. И с каждым годом все размашистей.
   С  мясокомбината  уносят  говяжьи туши. С текстильной фабрики -- пряжу. С
завода киноаппаратуры -- линзы.
   Тащат все -- кафель,  гипс,  полиэтилен,  электромоторы,  болты,  шурупы,
радиолампы, нитки, стекла.
   Зачастую все это принимает метафизический характер. Я говорю о совершенно
загадочном  воровстве  без какой-либо разумной цели. Такое, я уверен, бывает
лишь в российском государстве.
   Я знал тонкого, благородного,  образованного  человека,  который  унес  с
предприятия  ведро  цементного  раствора.  В  дороге  раствор,  естественно,
затвердел. Похититель выбросил каменную глыбу неподалеку от своего дома.
   Другой мой приятель взломал агитпункт. Вынес избирательную урну. Притащил
ее домой и успокоился. Третий мой  знакомый  украл  огнетушитель.  Четвертый
унес из кабинета своего начальника бюст Поля Робсона. Пятый -- афишную тумбу
с улицы Шкапина. Шестой -- пюпитр из клуба самодеятельности.
   Я,  как  вы  сможете  убедиться,  действовал  гораздо практичнее. Я украл
добротные советские ботинки, предназначенные на экспорт. Причем украл  я  их
не  в магазине, разумеется. В советском магазине нет таких ботинок. Стащил я
их у председателя

 ленинградского горисполкома. Короче говоря, у мэра
 Ленинграда.
    Однако мы забежали вперед.
    Демобилизовавшись, я поступил в заводскую мно-
 готиражку. Прослужил в ней три года. Понял, что
 идеологическая работа не для меня.
    Мне захотелось чего-то более непосредственного.
 Далекого от нравственных сомнений.
    Я припомнил; что когда-то занимался в художе-
 ственной школе. Между прочим, в той же самой,
 которую окончил известный художник Шемякин. Ка-
 кие-то навыки у меня сохранились.
    Знакомые устроили меня по блату в ДПИ (Ком-
 бинат декоративно-прикладного искусства). Я стал
 учеником камнереза. Решил утвердиться на поприще
 монументальной скульптуры.
    Увы, монументальная скульптура -- жанр весьма
 консервативный. Причина этого -- в самой ее мо-
 нументальности.
    Можно тайком писать романы и симфонии. Мож-
 но тайно экспериментировать на холсте. А вот по-
 пытаитесь-ка утаить четырехметровую скульптуру.
 Не выйдет!
    Для такой работы необходима просторная мас-
 терская. Значительные подсобные средства. Целый
 штат ассистентов, формовщиков, грузчиков. Короче,
 требуется официальное признание. А значит -- пол-
 ная благонадежность. И никаких экспериментов...
    Побывал я однажды в мастерской знаменитого
 скульптора. По углам громоздились его незавершен-
 ные работы. Я легко узнал Юрия Гагарина, Маяков-
 ского, Фиделя Кастро. Пригляделся и замер -- все
 они были голые. То есть абсолютно голые. С до-
 бросовестно вылепленными задами, половыми орга-
 нами и рельефной мускулатурой.
   Я похолодел от страха.
    -- Ничего удивительного, -- пояснил скульп-
 тор, -- мы же реалисты. Сначала лепим анатомию.
 Потом одежду...
   Зато наши скульпторы --  люди  богатые.  Больше  всего  они  получают  за
изображение  Ленина. Даже трудоемкая борода Карла Маркса оплачивается не так
щедро.
   Памятник Ленину есть в каждом городе. В  любом  районном  центре.  Заказы
такого  рода -- неистощимы. Опытный скульптор может вылепить Ленина вслепую.
То есть  с  завязанными  глазами.  Хотя  бывают  и  курьезы.  В  Челябинске,
например, произошел такой случай.
   В  центральном  сквере, напротив здания горсовета, должны были установить
памятник Ленину. Организовали торжественный митинг. Собралось тысячи полторы
народу.
   Звучала патетическая музыка. Ораторы произносили речи.
   Памятник был накрыт серой тканью.
   И вот наступила решающая минута. Под грохот барабанов чиновники  местного
исполкома сдернули ткань.
   Ленин  был  изображен  в  знакомой позе -- туриста, голосующего на шоссе.
Правая его рука указывала дорогу  в  будущее.  Левую  он  держал  в  кармане
распахнутого пальто.
   Музыка  стихла.  В  наступившей  тишине  кто-то  засмеялся.  Через минуту
хохотала вся площадь.
   Лишь один человек не смеялся.  Это  был  ленинградский  скульптор  Виктор
Дрыжаков.   Выражение  ужаса  на  его  лице  постепенно  сменилось  гримасой
равнодушия и безысходности.
   Что же произошло? Несчастный скульптор изваял две кепки.  Одна  покрывала
голову вождя. Другую Ленин сжимал в кулаке.
   Чиновники поспешно укутали бракованный монумент серой тканью.
   Наутро памятник был вновь обнародован. За ночь лишнюю кепку убрали...
   Мы снова отвлеклись.
   Монументы  рождаются  так.  Скульптор  лепит  глиняную  модель. Формовщик
отливает ее в гипсе. Потом за дело берутся камнерезы.
   Есть гипсовая фигура. И есть бесформенная  мраморная  глыба.  Необходимо,
как  говорится,  убрать  все  лишнее.  Абсолютно  точно скопировать гипсовый
прообраз.
   Для этого имеются специальные устройства, так
 называемые пунктир-Мишины. С помощью этих ма-
 шин на камне делаются тысячи зарубок. То есть
 определяются контуры будущего монумента.
    Затем камнерез вооружается небольшим перфо-
 ратором. Стесывает грубые напластования мрамора.
 Берется за киянку и скарпель (нечто вроде молотка
 и зубила). Предстоит завершающий этап, филигран-
 ная, ответственная работа.
    Камнерез обрабатывает мраморную поверхность.
 Одно неверное движение -- и конец. Ведь строение
 мрамора подобно древесной фактуре. В мраморе есть
 хрупкие слои, затвердения, трещины. Есть прочные
 фактурные сгустки. (Что-то вроде древесных сучков.)
 Есть многочисленные вкрапленная иной породы. И так
 далее. В общем, дело это кропотливое и непростое.
    Меня зачислили в бригаду камнерезов. Нас было
 трое. Бригадира звали Осип Лихачев. Его помощника
 и друга -- Виктор Цыпин. Оба были мастерами сво-
 его дела и, разумеется, горькими пьяницами.
    При этом Лихачев выпивал ежедневно, а Цыпин
 страдал хроническими запоями. Что не мешало Ли-
 хачеву изредка запивать, а Цыпину опохмеляться
 при каждом удобном случае.
    Лихачев был хмурый, сдержанный, немногослов-
 ный. Он часами молчал, а затем вдруг произносил
 короткие и совершенно неожиданные речи. Его мо-
 нологи были продолжением тяжких внутренних раз-
 думий. Он восклицал, резко поворачиваясь к любому
 случайному человеку:
     -- Вот ты говоришь -- капитализм, Америка,
 Европа! Частная собственность!.. У самого последнего
 чучмека -- легковой автомобиль!.. А доллар, изви-
 няюсь, все же падает!..
     -- Значит, есть куда падать, -- весело откли-
 кался Цыпин, -- уже неплохо. А твоему засраному
 рублю и падать некуда...
    Однако Лихачев не реагировал, снова погрузив-
 шись в безмолвие.
    Цыпин, наоборот, был разговорчивым и добро-
 душным человеком. Ему хотелось спорить.
    -- Дело не в машине, -- говорил он, -- я сам
 автолюбитель... Главное при капитализме -- свобода.
 Хочешь -- пьешь с утра до ночи. Хочешь -- вка-
 лываешь круглые сутки. Никакого идейного воспи-
 тания. Никакой социалистической морали. Кругом
 журналы с голыми девками... Опять же -- политика.
 Допустим, не понравился тебе какой-нибудь ми-
 нистр -- отлично. Пишешь в редакцию: министр --
 говно! Любому президенту можно в рожу наплевать.
 О вице-президентах я уж и не говорю... А машина
 и здесь не такая большая редкость. У меня с шес-
 тидесятого года "Запорожец", а что толку?..
   Действительно,  Цыпин  купил  "Запорожец".  Однако,  будучи   хроническим
пьяницей,  месяцами  не  садился  за  руль. В ноябре машину засыпало снегом.
"Запорожец" превратился в небольшую снежную гору. Около нее всегда толпились
дворовые ребята.
   Весной снег растаял. "Запорожец" стал плоским, как гоночная машина. Крыша
его была продавлена детскими санками.
   Цыпин этому почти обрадовался:
    -- За рулем я обязан быть трезвым. А в такси я и пьяный доеду...
   Такие вот попались мне учителя.
   Вскоре мы получили заказ. Причем довольно  выгодный  и  срочный.  Бригаде
предстояло  вырубить  рельефное  изображение  Ломоносова  для  новой станции
метро. Скульптор Чудновский быстро изготовил модель. Формовщики отлили ее  в
гипсе. Мы пришли взглянуть на это дело.
   Ломоносов  был  изображен в каком-то подозрительном халате. В правой руке
он держал бумажный свиток.  В  левой  --  глобус.  Бумага,  как  я  понимаю,
символизировала творчество, а глобус -- науку.
   Сам  Ломоносов выглядел упитанным, женственным и неопрятным. Он был похож
на  свинью.  В  сталинские  годы  так   изображали   капиталистов.   Видимо,
Чудновскому хотелось утвердить примат материи над духом.
   А  вот  глобус мне понравился. Хотя почему-то он был развернут к зрителям
американской стороной.
   Скульптор  добросовестно  вылепил   миниатюрные   Кордильеры,   Аппалачи,
Гвианское нагорье. Не забыл про озера и реки -- Гурон, Атабаска, Манитоба...
   Выглядело  это довольно странно. В эпоху Ломоносова такой подробной карты
Америки, я думаю, не существовало. Я сказал об этом  Чудновскому.  Скульптор
рассердился:
   -- Вы  рассуждаете,  как  десятиклассник! А моя скульптура -- не школьное
пособие! Перед вами -шестая инвенция Баха, запечатленная в мраморе.  Точнее,
в гипсе... Последний крик метафизического синтетизма!..
   -- Коротко и ясно, -- вставил Цыпин.
   -- Не спорь, -- шепнул мне Лихачев, -- какое твое дело?
   Неожиданно Чудновский смягчился:
   -- А  может,  вы  правы.  И  все  же -- оставим как есть. В каждой работе
необходима минимальная доля абсурда...

    Мы принялись за дело. Сначала работали на ком-
 бинате. Потом оказалось, что нужно спешить. Станцию
 решено было запустить к ноябрьским праздникам.
    Пришлось заканчивать работу на месте. То есть
 под землей.
    На станции "Ломоносовская" шли отделочные ра-
 боты. Здесь трудились каменщики, электрики, шту-
 катуры. Бесчисленные компрессоры производили ад-
 ский шум. Пахло жженой резиной и мокрой извест-
 кой. В металлических бочках горели костры.
    Нашу модель бережно опустили под землю. Ус-
 тановили ее на громадных дубовых козлах. Рядом
 висела на цепях четырехтонная мраморная глыба. В
 ней угадывались приблизительные очертания фигуры
 Ломоносова. Нам предстояла самая ответственная
 часть работы.
    Тут возникло непредвиденное осложнение. Дело
 в том, что эскалаторы бездействовали. Идя наверх за
 водкой, требовалось преодолеть шестьсот ступеней.
    В первый день Лихачев заявил:
    -- Иди. Ты самый молодой.
    Я и не знал, что метро расположено на такой
 глубине. Да еще в Ленинграде, где почва сырая и
 зыбкая. Мне пришлось раза два отдыхать. "Столич-
 ная", которую я принес, была выпита за минуту.
    Пришлось идти снова. Я все еще был самым мо-
 лодым. Короче, за день я шесть раз ходил наверх. У
 меня заболели колени.
    На следующий день мы поступили иначе. А имен-
 но, сразу же купили шесть бутылок. Это не помогло.
 Наши запасы привлекли внимание окружающих. К
 нам потянулись электрики, сварщики, маляры, шту-
 катуры. Через десять минут водка кончилась. И снова
 я отправился наверх.
    На третий день мои учителя решили бросить пить.
 На время, разумеется. Но окружающие по-прежнему выпивали. И  щедро  угощали
нас.
    На четвертый день Лихачев объявил:
    -- Я  не фрайер! Я не могу больше пить за чужой счет! Кто у нас, ребята,
самый молодой?..
    И я отправился наверх.  Подъем  давался  мне  все  легче.  Видимо,  ноги
окрепли.
   Так  что,  работали,  в  основном,  Лихачев  и  Цыпин.  Облик  Ломоносова
становился все более четким. И, надо заметить, все более отталкивающим.
   Иногда  появлялся  скульптор  Чудновский.  Давал  руководящие   указания.
Кое-что на ходу переделывал.
   Работяги тоже интересовались Ломоносовым. Спрашивали, например:
   -- Кто это в принципе -- мужик или баба?
   -- Нечто среднее, -- отвечал им Цыпин...
   Надвигались  праздники. Отделочные работы близились к завершению. Станция
метро "Ломоносовская" принимала нарядный, торжественный вид.
   Пол застелили мозаикой. Своды были украшены чугунными лампионами. Одна из
стен предназначалась для нашего рельефа. Там установили  гигантскую  сварную
раму. Чуть выше мерцали тяжелые блоки с цепями.
   Я убирал мусор. Мои учителя наводили последний глянец. Цыпин прорабатывал
кружевное жабо и шнурки на ботинках. Лихачев шлифовал завитки парика.
   В  канун открытия станции мы ночевали под землей. Нам предстояло вывесить
свой злополучный рельеф. А именно  --  поднять  его  на  талях.  Ввести  так
называемые  "пироны".  И  наконец, залить крепления для прочности эпоксидной
смолой.
   Поднять такую  глыбу  на  четыре  метра  от  земли  довольно  сложно.  Мы
провозились  несколько часов. Блоки то и дело заклинивало. Штыри не попадали
в отверстия. Цепи скрипели, камень раскачивался. Лихачев орал:
   -- Не подходи!..
   Наконец, мраморная глыба повисла над землей. Мы сняли цепи  и  отошли  на
почтительное расстояние. Издалека Ломоносов выглядел более прилично.
   Цыпин  и  Лихачев  с облегчением выпили. Потом начали готовить эпоксидную
смолу.
   Разошлись мы  под  утро.  В  час  должно  было  состояться  торжественное
открытие.

   Лихачев  пришел  в  темно-синем  костюме.  Цыпин  --  в замшевой куртке и
джинсах. Я и не подозревал, что он щеголь.
   Методу прочим, оба были трезвые. От этого у них даже цвет лица изменился.
   Мы спустились под землю. Среди мраморных  колонн  прогуливались  нарядные
трезвые работяги. Хотя карманы у многих заметно оттопыривались.

    Четверо плотников наскоро сколачивали малень-
 кую трибуну. Установить ее должны были под нашим
 рельефом.
    Осип Лихачев понизил голос и сказал мне:
    -- Есть подозрение, что эпоксидная смола не за-
 твердела. Цыпа бухнул слишком много растворителя.
 Короче, эта мраморная фига держится на честном
 слове. Поэтому, когда начнется митинг, отойди в
 сторонку. И жену предупреди на будущее.
    -- Но там же, -- говорю, -- будет стоять весь
 цвет Ленинграда! А что, если все сооружение рухнет?
    -- Может, оно бы и к лучшему, -- вяло сказал
 бригадир...
    В час должны были появиться именитые гости.
 Ожидали мэра города, товарища Сизова. Его должны
 были сопровождать представители ленинградской об-
 щественности. Ученые, генералы, спортсмены, писа-
 тели.
    Программа открытия была такая. Сначала -- не-
 большой банкет для избранных. Затем -- короткий
 митинг. Вручение почетных грамот и наград. А даль-
 ше, как выразился начальник станции -- "по интере-
 сам". Одни -- в ресторан, другие на концерт худо-
 жественной самодеятельности.
    Гости прибыли в час двадцать. Я узнал компози-
 тора Андрея Петрова, штангиста Дудко и режиссера
 Владимирова. Ну и, конечно, самого мэра.
    Это был высокий, еще не старый человек. Выглядел
 он почти интеллигентно. Его охраняли двое хмурых
 упитанных молодцов. Их выделяла легкая меланхолия,
 свидетельствующая о явной готовности к драке.
    Мэр обошел станцию, помедлил возле нашего
 рельефа. Негромко спросил:
    -- Кого он мне напоминает?
    -- Хрущева, -- подмигнул нам Цыпин.
    Мэр не дождался ответа и последовал дальше. За
 ним, угодливо посмеиваясь, бежал начальник стан-
 ции.
    К этому времени трибуну обтянули розовым са-
 тином. Через несколько минут осмотр закончился.
 Нас пригласили к столу.
   Отворилась какая-то загадочная боковая дверь.
 Мы  видели  просторную  комнату.  Я и не знал о ее существовании. Наверное,
здесь собирались оборудовать бомбоубежище для администрации.
   В банкете участвовали гости и  несколько  заслуженных  работяг.  Мы  были
приглашены  все  трое. Видимо, нас считали местной интеллигенцией. Тем более
что скульптор отсутствовал.
   Всего за столом разместилось человек тридцать. По одну сто