ган...
   -- Хулиганы мне как раз не страшны, -- ответила дама.
   Затем продолжала:
   -- Мне  кажется,  вы  интеллигентный человек. Я знаю вашу матушку и знала
вашего отца. Я полагаю, вам  можно  довериться.  Я  расскажу,  в  чем  дело.
Хулиганов я, действительно, не боюсь. Я боюсь милиции.
   -- Но меня-то, -- говорю, -- чего бояться? Я же не милиционер.
   -- Но  вы  журналист.  А  в  моем положении рекламировать себя более, чем
глупо. Разумеется,  я  не  мать-героиня.  И  ребятишки  эти  --  не  мои.  Я
организовала  что-то  вроде  пансиона. Учу детей музыке, французскому языку,
читаю им стихи. В государственных яслях дети болеют, а у меня -- никогда.  И
плату  я  беру самую умеренную. Но вы догадываетесь, что будет, если об этом
узнает милиция? Пансион-то, в сущности, частный...
    -- Догадываюсь, -- сказал я.
    -- Поэтому забудьте о моем существовании.
    -- Ладно, -- говорю.
    Я даже не стал звонить в редакцию. Скажу, думаю,
 если потребуется, что у меня творческий застой. Все
 равно уже гонорары за декабрь будут символические.
 Рублей шестнадцать. Тут не до костюма. Лишь бы не
 уволили...
    Тем не менее костюм от редакции я получил.
 Строгий, двубортный костюм, если не ошибаюсь, во-
 сточногерманского производства. Дело было так.
    Я сидел у наших машинисток. Рыжеволосая кра-
 савица Манюня Хлопина твердила:
    -- Да пригласи же ты меня в ресторан! Я хочу в
 ресторан, а ты меня не приглашаешь!
    Мне приходилось вяло оправдываться:
    -- Я ведь и не живу с тобой.
    -- А зря. Мы бы вместе слушали радио. Знаешь,
 какая моя любимая передача -- "Щедрый гектар"! А
 твоя?
    -- А моя -- "Есть ли жизнь на других планетах?"
    -- Не думаю, -- вздыхала Хлопина, -- и здесь-то
 жизнь собачья...
    В эту минуту появился таинственный незнакомец.
 Еще днем я заметил этого человека.
    Он был в элегантном костюме, при галстуке. Усы
 его переходили в низкие бакенбарды. На запястье
 висела миниатюрная кожаная сумочка.
    Скажу, забегая вперед, что незнакомец был шпи-
 оном. Просто мы об этом не догадывались. Мы ре-
 шили, что он из Прибалтики. Всех элегантных мужчин
 у нас почему-то считали латышами.
    Незнакомец говорил по-русски с едва заметным
 акцентом.
    Вел он себя непосредственно и даже чуточку
 агрессивно. Дважды хлопнул редактора по спине.
 Уговорил парторга сыграть в шахматы. В кабинете
 ответственного секретаря Минца долго листал техни-
 ческие пособия.
    Тут мне хотелось бы отвлечься. Я убежден, что
 почти все шпионы действуют неправильно. Они за-
 чем-то маскируются, хитрят, изображают простых
 советских граждан. Сама таинственность их  действий  --  подозрительна.  Им
надо  вести себя гораздо проще. Во-первых, одеваться как можно шикарнее. Это
внушает уважение. Кроме того, не скрывать заграничного акцента. Это вызывает
симпатию. А главное -- действовать с максимальной бесцеремонностью.
   Допустим, шпиона интересует новая баллистическая ракета. Он знакомится  в
театре с известным конструктором. Приглашает его в ресторан.
   Глупо  предлагать этому конструктору деньги. Денег у него хватает. Нелепо
подвергать конструктора идеологической обработке. Он все  это  знает  и  без
вас.
   Нужно  действовать  совсем  иначе.  Нужно  выпить. Обнять конструктора за
плечи. Хлопнуть его по колену и сказать:
   -- Как поживаешь, старик? Говорят, изобрел чтото новенькое? Черкни-ка мне
на салфетке две-три формулы. Просто ради интереса...
   И все. Шпион может считать, что ракета у него в кармане...
   Целый день  незнакомец  провел  в  редакции.  К  нему  привыкли.  Хоть  и
переглядывались с некоторым удивлением.
   Звали его -- Артур.
   В общем, заходит Артур к машинисткам и говорит:
   -- Простите, я думал, это есть уборная.
   Я сказал:
   -- Идем. Нам по дороге.
   В  сортире  шпион  испуганно  оглядел наше редакционное полотенце. Достал
носовой платок.
   Мы разговорились. Решили спуститься в буфет. Оттуда позвонили моей жене и
заехали в "Кавказский".
   Выяснилось, что оба мы любим  Фолкнера,  Бриттена  и  живопись  тридцатых
годов. Артур был человеком мыслящим и компетентным. В частности, он сказал:
   -- Живопись  Пикассо  -- это всего лишь драма, а творчество Рене Магритта
-- катастрофическая феерия...
   Я поинтересовался:
   -- Ты был на Западе?
   -- Конечно.
   -- И долго там прожил?
   -- Долго. Сорок три года. Если быть точным, до прошлого вторника.

   -- Я думал, ты из Латвии.
   -- Я швед. Это рядом. Хочу написать книгу о России...
   Расстались мы поздно ночью возле  гостиницы  "Европейская".  Договорились
встретиться завтра.
   Наутро  меня  пригласили к редактору. В кабинете сидел незнакомый мужчина
лет пятидесяти.  Он  был  тощий,  лысый,  с  пегим  венчиком  над  ушами.  Я
задумался, может ли он причесываться, не снимая шляпы.
   Мужчина  занимал  редакторское кресло. Хозяин кабинета устроился на стуле
для посетителей. Я присел на край дивана.
   -- Знакомьтесь,   --   сказал   редактор,   --   представитель   комитета
государственной безопасности майор Чиляев.
   Я  вежливо  приподнялся.  Майор, без улыбки, кивнул. Видимо, его угнетало
несовершенство окружающего мира.
   В  поведении  редактора  я  наблюдал  --  одновременно  --  сочувствие  и
злорадство.  Вид  его  как  будто  говорил:  "Ну  что? Доигрался?! Теперь уж
выкручивайся самостоятельно. А ведь я предупреждал тебя, дурака..."
   Майор заговорил. Резкий голос не соответствовал его утомленному виду.
   -- Знаете ли вы Артура Торнстрема?
   -- Да, -- отвечаю, -- вчера познакомились.
   -- Задавал ли он какие-нибудь провокационные вопросы?
   -- Вроде бы, нет.  Он  вообще  не  задавал  мне  вопросов,  Я  что-то  не
припомню.
   -- Ни одного?
   -- По-моему, ни единого.
   -- С чего началось ваше знакомство? Точнее, где и как вы познакомились?
   -- Я сидел у машинисток. Он вошел и спрашивает...
   -- Ах,  спрашивает?  Значит,  все-таки  спрашивает?!  О  чем  же, если не
секрет?
   -- Он спросил -- где здесь уборная?
   Майор записал эту фразу и добавил:
   -- Советую вам быть повнимательнее...
   Дальнейший  разговор  показался  мне  абсолютно  бессмысленным.   Чиляева
интересовало все. Что мы ели? Что пили? О каких художниках беседовали? Он
 даже поинтересовался, часто ли швед ходил в убор-
 ную?..
    Майор настаивал, чтоб я припомнил все детали.
 Не злоупотребляет ли швед алкоголем? Поглядывает
 ли на женщин? Похож ли на скрытого гомосексуа-
 листа?
    Я отвечал подробно и добросовестно. Мне было
 нечего скрывать.
    Майор сделал паузу. Чуть приподнялся над сто-
 лом. Затем слегка возвысил голос:
    -- Мы рассчитываем на вашу сознательность. Хо-
 тя вы человек довольно легкомысленный. Сведения,
 которые мы имеем о вас, более чем противоречивы.
 Конкретно -- бытовая неразборчивость, пьянка, со-
 мнительные анекдоты...
    Мне захотелось спросить -- что же тут противо-
 речивого? Но я сдержался. Тем более что майор
 вытащил довольно объемистую папку. На обложке
 была крупно выведена моя фамилия.
   Я не отрываясь глядел на эту папку. Я испытывал
 то, что почувствовала бы, допустим, свинья в мясном
 отделе гастронома.
   Майор продолжал:
   -- Мы ждем от вас полнейшей искренности. Рас-
 считываем на вашу помощь. Надеюсь, вы уяснили,
 какое это серьезное задание?.. А главное, помните --
 нам все известно. Нам все известно заранее. Абсо-
 лютно все...
   Тут мне захотелось спросить -- а как насчет Ми-
 ши Барышникова? Неужели было известно заранее,
 что Миша останется в Штатах?!
   Майор тем временем спросил:
   -- Как вы договорились со шведом? Должны ли встретиться сегодня?
   -- Вроде  бы,  -- говорю, -- должны. Он пригласил нас с женой в Кировский
театр. Думаю позвонить ему, извиниться, сказать, что заболел.
   -- Ни в коем случае, -- привстал майор, -- идите. Непременно идите. И все
до мелочей запоминайте. Мы вам завтра утром позвоним.
   Этого, подумал я, мне только не хватало!
   -- Не могу, -- говорю, -- есть объективные причины.
   -- То есть?
   -- У меня нет костюма. Для  театра  нужна  соответствующая  одежда.  Там,
между прочим, бывают иностранцы.
   -- Почему же у вас нет костюма? -- спросил майор. -- Что за ерунда такая?
Вы же работник солидной газеты.
   -- Зарабатываю мало, -- ответил я.
   Тут вмешался редактор:
   -- Я  хочу  раскрыть вам одну маленькую тайну. Как известно, приближаются
новогодние торжества.  Есть  решение  наградить  товарища  Довлатова  ценным
подарком.  Через  полчаса  он  может  зайти  в бухгалтерию. Потом заехать во
Фрунзенский универмаг. Выбрать там подходящий костюм рублей за сто двадцать.
   -- У меня, -- говорю, -- нестандартный размер.
   -- Ничего, -- сказал редактор, -- я позвоню директору универмага...
   Так я стал обладателем импортного двубортного костюма. Если не  ошибаюсь,
восточногерманского  производства.  Надевал  я его раз пять. Один раз, когда
был  в  театре  со  шведом.  И  раза  четыре,  когда  меня  делегировали  на
похороны...
   А  моего  шведа  через  неделю  выслали  из  Союза. Он был консервативным
журналистом. Выразителем интересов правого крыла.
   Шесть лет он изучал русский язык. Хотел написать книгу. И его выслали.
   Надеюсь, без моего участия. То, что я рассказывал о нем майору, выглядело
совершенно безобидно.
   Более того, я  даже  предупредил  Артура,  что  за  ним  следят.  Вернее,
намекнул ему, что стены имеют уши...
   Швед не понял. Короче, я тут ни при чем.
   Самое  удивительное, что знакомый диссидент Шамкович обвинил меня тогда в
пособничестве КГБ.

     ОФИЦЕРСКИЙ РЕМЕНЬ

   Самое ужасное для  пьяницы  --  очнуться  на  больничной  койке.  Еще  не
окончательно проснувшись, ты бормочешь:
   -- Все! Завязываю! Навсегда завязываю! Больше -- ни единой капли!
   И   вдруг  обнаруживаешь  на  голове  толстую  марлевую  повязку.  Хочешь
потрогать бинты, но оказывается, что левая рука твоя в гипсе. И так далее.
   Все  это  произошло  со  мной  летом  шестьдесят  третьего  года  на  юге
республики Коми.
   За  год до этого меня призвали в армию. Я был зачислен в лагерную охрану.
Окончил двадцатидневную школу надзирателей под Синдором...
   Еще раньше я два года  занимался  боксом.  Участвовал  в  республиканских
соревнованиях. Однако я нс помню, чтобы тренер хоть раз мне сказал:
   -- Ну, все. Я за тебя спокоен.
   Зато  я услышал это от инструктора Торопцева в школе надзорсостава. После
трех недель занятий. И при том, что угрожали мне в дальнейшем не боксеры,  а
рецидивисты...
   Я  попытался  оглядеться.  На линолеуме желтели солнечные пятна. Тумбочка
была заставлена лекарствами. У двери  висела  стенная  газета  --  "Ленин  и
здравоохранение".
   Пахло дымом и, как ни странно, водорослями. Я находился в санчасти.
   Болела  стянутая  повязкой  голова,  Ощущалась  глубокая рана над бровью.
Левая рука не действовала.
   На спинке кровати висела моя  гимнастерка.  Там  должны  были  оставаться
сигареты.  Вместо  пепельницы  я  использовал  банку  с  каким-то чернильным
раствором. Спичечный коробок пришлось держать в зубах.
   Теперь можно было припомнить события вчерашнего дня.
   Утром меня вычеркнули из конвойного списка. Я пошел к старшине:
   -- Что случилось? Неужели мне полагается выходной?
   -- Вроде того, -- говорит старшина, -- можешь радоваться... Зэк помешался
в четырнадцатом бараке. Лает, кукарекает...  Повариху  тетю  Шуру  укусил...
Короче,  доставишь  его  в  психбольницу  на  Иоссере.  А  потом  целый день
свободен. Типа выходного.
   -- Когда я должен идти?
   -- Хоть сейчас.
   -- Один?
   -- Ну почему  --  один?  Вдвоем,  как  полагается.  Чурилина  возьми  или
Гаенко...

   Чурилина  я разыскал в инструментальном цехе. Он возился с паяльником. На
верстаке что-то потрескивало, распространяя запах канифоли.
   -- Напайку делаю, -- сказал Чурилин, -- ювелирная работа. Погляди.
   Я увидел латунную бляху с рельефной звездой. Внутренняя сторона  ее  была
залита оловом. Ремень с такой напайкой превращался в грозное оружие.
   Была  у  нас  в  ту пору мода -- чекисты заводили себе кожаные офицерские
ремни. Потом заливали бляху слоем олова  и  шли  на  танцы.  Если  возникало
побоище, латунные бляхи мелькали над головами...
   Я говорю:
   -- Собирайся.
   -- Что такое?
   -- Психа  везем  на Иоссер. Какой-то зэк рехнулся в четырнадцатом бараке.
Между прочим, тетю Шуру укусил.
   Чурилин говорит:
   -- И правильно сделал. Видно, жрать хотел. Эта Шура казенное масло уносит
домой. Я видел.
   -- Пошли, -- говорю.
   Чурилин остудил бляху под краном и затянул ремень;
   -- Поехали...
   Мы получили оружие, заходим на вахту. Минуты через две контролер приводит
небритого, толстого зэка. Тот упирается и кричит:
   -- Хочу красивую девушку, спортсменку! Дайте мне спортсменку!  Сколько  я
должен ждать?!
   Контролер без раздражения ответил:
   -- Минимум, лет шесть. И то, если освободят досрочно. У тебя же групповое
дело.
   Зэк не обратил внимания и продолжал кричать:
   -- Дайте мне, гады, спортсменку-разрядницу!..
   Чурилин присмотрелся к нему и толкнул меня локтем:
   -- Слушай,  да какой он псих?! Нормальный человек. Сначала жрать хотел, а
теперь ему бабу подавай. Да еще разрядницу... Мужик со вкусом... Я  бы  тоже
не отказался...
   Контролер передал мне документы. Мы вышли на крыльцо. Чурилин спрашивает:
   -- Как тебя зовут?
   -- Доремифасоль, -- ответил зэк.
   Тогда я сказал ему:
   -- Если вы, действительно, ненормальный -- пожалуйста. Если притворяетесь
-- тоже ничего. Я не врач. Мое дело отвести вас на Иоссер. Остальное меня не
волнует.  Единственное  условие  --  не  переигрывать.  Начнете  кусаться --
пристрелю. А лаять и кукарекать можете сколько угодно...
   Идти нам предстояло километра четыре. Попутных лесовозов не было.  Машину
начальника лагеря взял капитан Соколовский. Уехал, говорят, сдавать какие-то
экзамены в Инту.
   Короче, мы должны были идти пешком. Дорога вела через поселок, к торфяным
болотам.  Оттуда  -мимо  рощи, до самого переезда. А за переездом начинались
лагерные вышки Иоссера.
   В поселке около магазина Чурилин замедлил шаги. Я протянул ему два рубля.
Патрульных в эти часы можно было не опасаться.
   Зэк явно одобрил нашу идею. Даже поделился на радостях:
   -- Толик меня зовут...
   Чурилин принес бутылку "Московской". Я сунул ее в карман галифе. Осталось
потерпеть до рощи.
   Зэк то и дело вспоминал о своем помешательстве. Тогда  он  становился  на
четвереньки и рычал.
   Я   посоветовал  ему  не  тратить  сил.  Приберечь  их  для  медицинского
обследования. А мы уж его не выдадим.
   Чурилин расстелил на траве газету. Достал из кармана немного печенья.
   Выпили мы по очереди, из горлышка. Зэк сначала колебался:
   -- Врач может почувствовать запах. Это будет как-то неестественно...
   Чурилин перебил его:
   -- А лаять и кукарекать -- естественно?.. Закусишь щавелем, и все дела.
   Зэк сказал:
   -- Убедили...
   День был теплый и солнечный. По небу тянулись изменчивые легкие облака. У
переезда нетерпеливо гудели лесовозы. Над головой Чурилина вибрировал шмель.
   Водка начинала действовать, и я подумал: "Хорошо

 на свободе! Вот демобилизуюсь и буду часами гулять
 по улицам. Зайду в кафе на Марата. Покурю на
 скамейке возле здания Думы..."
   Я знаю, что свобода философское понятие. Меня
 это не интересует. Ведь рабы не интересуются фило-
 софией. Идти куда хочешь -- вот что такое свобода!..
   Мои собутыльники дружески беседовали. Зэк объ-
 яснял:
   -- Голова у меня не в порядке. Опять-таки, газы...
 Ежели по совести, таких бы надо всех освободить.
 Списать вчистую по болезни. Списывают же устарев-
 шую технику.
   Чурилин перебивал его:
   -- Голова не в порядке?! А красть ума хватало? У
 тебя по документам групповое хищение. Что же ты,
 интересно, похитил?
   Зэк смущенно отмахивался:
   -- Да ничего особенного... Трактор...
   -- Цельный трактор?!
   -Ну.
   -- И как же ты его похитил?
   -- Очень просто. С комбината железобетонных
 изделий. Я действовал на психологию.
   -- Как это?
   -- Зашел на комбинат. Сел в трактор. Сзади при-
 вязал железную бочку из-под тавота. Еду на вахту.
 Бочка грохочет. Появляется охранник: "Куда везешь
 бочку?". Отвечаю: "По личной надобности". -- "До-
 кументы есть?" -- "Нет". -- "Отвязывай к едрене
 фене"... Я бочку отвязал и дальше поехал. В общем,
 психология сработала... А потом мы этот трактор на
 запчасти разобрали...
   Чурилин восхищенно хлопнул зэка по спине:
   -- Артист ты, батя!
   Зэк скромно подтвердил:
   -- В народе меня уважали.
   Чурилин неожиданно поднялся:
   -- Да здравствуют трудовые резервы!
   И достал из кармана вторую бутылку.
   К этому времени нашу поляну осветило солнце.
 Мы перебрались в тень. Сели на поваленную ольху.
   Чурилин скомандовал:
   -- Поехали!
   Было жарко. Зэк до пояса расстегнулся. На груди его видна была  пороховая
татуировка:
   "Фаина! Помнишь дни золотые?!".
   А рядом -- череп, финка и баночка с надписью "яд"...
   Чурилин  опьянел внезапно. Я даже не заметил, как это произошло. Он вдруг
стал мрачным и затих.
   Я знал, что в казарме полно неврастеников.  К  этому  неминуемо  приводит
служба в охране. Но именно Чурилин казался мне сравнительно здоровым.
   Я  помнил  за ним лишь одну сумасшедшую выходку. Мы тогда возили ззков на
лесоповал.  Сидели  у  печи  в  дощатой   будке,   грелись,   разговаривали.
Естественно, выпивали.
   Чурилин  без  единого слова вышел наружу. Где-то раздобыл ведро. Наполнил
его соляркой. Потом забрался на крышу и опрокинул горючее в трубу.
   Помещение наполнилось огнем. Мы еле выбрались из будки. Трое обгорели.
   Но это было давно. А сейчас я говорю ему:
   -- Успокойся...
   Чурилин молча достал пистолет. Потом мы услышали :
   -- Встать! Бригада из двух человек поступает  в  распоряжение  конвоя!  В
случае необходимости конвой применяет оружие. Заключенный Холоденко, вперед!
Ефрейтор Довлатов -- за ним!..
   Я продолжал успокаивать его:
   -- Очнись. Приди в себя. А главное -- спрячь пистолет.
   Зэк удивился по-лагерному:
   -- Что за шухер на бану?
   Чурилин тем временем опустил предохранитель. Я шел к нему, повторяя:
   -- Ты просто выпил лишнего.
   Чурилин  стал  пятиться.  Я  все  шел  к  нему,  избегая резких движений.
Повторял от страха что-то бессвязное. Даже, помню, улыбался.
   А вот зэк не утратил присутствия духа. Он весело крикнул:
   -- Дела -- хоть лезь под нары!..
   Я видел поваленную ольху за  спиной  Чурилина.  Пятиться  ему  оставалось
недолго.  Я  пригнулся.  Знал,  что,  падая,  он может выстрелить. Так оно и
случилось.
   Грохот, треск валежника...
   Пистолет упал на землю. Я пинком отшвырнул его в сторону.

    Чурилин встал. Теперь я его не боялся. Я мог
 уложить его с любой позиции. Да и зэк был рядом.
    Я видел, как Чурилин снимает ремень. Я не сооб-
 разил, что это значит. Думал, что он поправляет
 гимнастерку.
    Теоретически я мог пристрелить его или хотя бы
 ранить. Мы ведь были на задании. Так сказать, в
 боевой обстановке. Меня бы оправдали.
    Вместо этого я снова двинулся к нему. Интелли-
 гентность мне вредила, еще когда я занимался боксом.
    В результате Чурилин обрушил бляху мне на голову.
    Главное, я все помню. Сознания не потерял. Са-
 мого удара не почувствовал. Увидел, что кровь по-
 текла мне на брюки. Так много крови, что я даже
 ладони подставил. Стою, а кровь течет.
    Спасибо, что хоть зэк не растерялся. Вырвал у
 Чурилина ремень. Затем перевязал мне лоб оторван-
 ным рукавом сорочки.
    Тут Чурилин, видимо, начал соображать. Он схва-
 тился за голову и, рыдая, пошел к дороге.
    Пистолет его лежал в траве. Рядом с пустыми
 бутылками. Я сказал зэку:
    -- Подними...
    А теперь представьте себе выразительную картин-
 ку. Впереди, рыдая, идет чекист. Дальше -- ненор-
 мальный зэк с пистолетом. И замыкает шествие еф-