мы  женились  сравнительно  рано. Я, естественно, на бедной девушке.
Андрей  --  на  Даше,  внучке  химика   Ипатьева,   приумножившей   семейное
благосостояние.
   Помню,  я  читал  насчет  взаимной  тяги антиподов. По-моему, есть в этой
теории что-то сомнительное. Или, как  минимум,  спорное.  Например,  Даша  с
Андреем  были  похожи.  Оба рослые, красивые, доброжелательные и практичные.
Оба больше всего ценили спокойствие и порядок. Оба  жили  со  вкусом  и  без
проблем.
   Да  и  мы  с  Леной  были похожи. Оба -- хронические неудачники. Оба -- в
разладе  с  действительностью.  Даже  на  Западе  умудряемся  жить   вопреки
существующим правилам...
   Как-то  Андрюша и Дарья позвали нас в гости. Приезжаем на Кронверкскую. В
подъезде сидит милиционер. Снимает телефонную трубку:
   -- Андрей Николаевич, к вам!
   И затем, поменяв выражение лица на чуть более строгое:
   -- Пройдите...
   Поднимаемся в лифте. Заходим.
   В прихожей Даша шепнула:
   -- Извините, у нас медсестра.
   Я сначала не понял.  Я  думал,  кому-то  из  родителей  плохо.  Мне  даже
показалось, что нужно уходить.
   Нам пояснили:
   -- Гена  Лаврентьев  привел  медсестру.  Это  ужас.  Девица  в  советской
цигейковой шубе. Четвертый раз спрашивает, будут ли танцы. Только что выпила
целую бутылку холодного пива... Ради бога, не сердитесь...
   -- Ничего, -- говорю, -- мы привыкшие...
   Я  тогда  работал  в  заводской  многотиражке.  Моя  жена  была   дамским
парикмахером. Едва ли что-то могло нас шокировать.
   А  медсестру  я  потом  разглядел.  У  нее  были  красивые  руки,  тонкие
щиколотки, зеленые глаза и блестящий лоб. Она мне понравилась. Она много ела
и даже за столом незаметно приплясывала.
   Ее спутник, Лаврентьев, выглядел хуже. У него были пышные волосы и мелкие
черты лица -- сочетание гнусное. Кроме того, он мне  надоел.  Слишком  долго
рассказывал  о  поездке  в  Румынию.  Кажется, я сказал ему, что Румыния мне
ненавистна...

    Шли годы. Виделись мы с Андреем довольно ре-
 дко. С каждым годом все реже.
    Мы не поссорились. Не испытали взаимного раз-
 очарования. Мы просто разошлись.
    К этому времени я уже что-то писал. Андрей
 заканчивал свою кандидатскую диссертацию.
    Его окружали веселые, умные, добродушные фи-
 зики. Меня -- сумасшедшие, грязные, претенциоз-
 ные лирики. Его знакомые изредка пили коньяк с
 шампанским. Мои -- систематически употребляли
 розовый портвейн. Его приятели декламировали в
 компании -- Гумилева и Бродского. Мои читали ис-
 ключительно собственные произведения.
    Вскоре умер Николай Константинович Черкасов.
 Около Пушкинского театра состоялся митинг. Народу
 было так много, что приостановилось уличное движение.
    Черкасов был народным артистом. И не только по
 званию. Его любили профессора и крестьяне, генера-
 лы и уголовники. Такая же слава была у Есенина,
 Зощенко и Высоцкого.
    Год спустя Нину Черкасову уволили из театра.
 Затем отобрали призы ее мужа. Заставили отдать
 международные награды, полученные Черкасовым в
 Европе. Среди них были ценные вещи из золота.
 Начальство заставило вдову передать их театральному
 музею.
    Вдова, конечно, не бедствовала. У нее была дача,
 машина, квартира. Кроме того, у нее были сбереже-
 ния. Даша с Андреем работали.
    Мама изредка навещала вдову. Часами говорила с
 ней по телефону. Та жаловалась на сына. Говорила,
 что он невнимательный и эгоистичный.
    Мать вздыхала:
    -- Твой хоть не пьет...
    Короче, наши матери превратились в одинаково
 грустных и трогательных старух. А мы -- в одинаково

 был преуспевающим физиком, я же -- диссидентст-
 вующим лириком.
    Наши матери стали похожи. Однако не совсем.
 Моя почти не выходила из дома. Нина Черкасова
 бывала на всех премьерах. Кроме того, она собиралась в Париж.
    Она бывала за границей и раньше. И вот теперь  ей  захотелось  навестить
старых друзей.
   Происходило  что-то  странное.  Пока  был  жив Черкасов, в доме ежедневно
сидели гости. Это были знаменитые, талантливые люди --  Мравинский,  Райкин,
Шостакович.   Все   они   казались  друзьями  семьи.  После  смерти  Николая
Константиновича выяснилось, что это были его личные друзья.
   В общем, советские знаменитости куда-то пропали.  Оставались  заграничные
-- Сартр,  Ив  Монтан,  вдова  художника Леже. И Нина Черкасова решила снова
побывать во Франции.
   За неделю до ее отъезда мы случайно встретились.  Я  сидел  в  библиотеке
Дома журналистов, редактировал мемуары одного покорителя тундры. Девять глав
из  четырнадцати  в  этих  мемуарах начинались одинаково: "Если говорить без
ложной скромности..." Кроме того, я обязан был сверить ленинские цитаты.
   И вдруг заходит Нина Черкасова. Я и не  знал,  что  мы  пользуемся  одной
библиотекой.
   Она   постарела.  Одета  была,  как  всегда,  с  незаметной,  продуманной
роскошью.
   Мы поздоровались. Она спросила:
   -- Говорят, ты стал писателем?
   Я растерялся. Я не был готов к такой постановке вопроса. Уж лучше бы  она
спросила:  "Ты  гений?" Я бы ответил спокойно и положительно. Все мои друзья
изнывали под бременем гениальности. Все они называли  себя  гениями.  А  вот
назвать себя писателем оказалось труднее.
   Я сказал:
   -- Пишу кое-что для забавы...
   В  читальном  зале было двое посетителей. Оба поглядывали в нашу сторону.
Не потому, что узнавали вдову Черкасова. Скорее потому,  что  ощущали  запах
французских духов.
   Она сказала:
   -- Знаешь,   мне   давно  хотелось  написать  о  Коле.  Что-то  наподобие
воспоминаний.
   -- Напишите.
   -- Боюсь, что у меня  нет  таланта.  Хотя  всем  знакомым  нравились  мои
письма.
   -- Вот и напишите длинное письмо.
   -- Самое трудное -- начать. Действительно, с чего все это началось? Может
быть, со дня нашего знакомства? Или гораздо раньше?
   -- А вы так и начните.
   -- Как?
   -- "Самое трудное -- начать. Действительно, с чего все это началось..."
   -- Пойми,  Коля  был  всей  моей  жизнью. Он был моим другом. Он был моим
учителем... Как ты думаешь, это грех -- любить мужа больше, чем сына?
   -- Не знаю. Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только --  да  или
нет.
   -- Ты явно поумнел, -- сказала она.
   Потом  мы  беседовали  о  литературе.  Я мог бы, не спрашивая, угадать ее
кумиров --  Пруст,  Голсуорси,  Фейхтвангер...  Выяснилось,  что  она  любит
Пастернака и Цветаеву.
   Тогда  я сказал, что Пастернаку не хватало вкуса. А Цветаева, при всей ее
гениальности, была клинической идиоткой...
   Затем  мы  перешли  на  живопись.  Я  был  уверен,  что  она  восхищается
импрессионистами. И не ошибся.
   Тогда  я сказал, что импрессионисты предпочитали минутное -- вечному. Что
лишь у Моне родовые тенденции преобладали над видовыми...
   Черкасова грустно вздохнула:
   -- Мне казалось, что ты поумнел...
   Мы проговорили более часа. Затем она попрощалась  и  вышла.  Мне  уже  не
хотелось  редактировать  воспоминания  покорителя тундры. Я думал о нищете и
богатстве. О жалкой и ранимой человеческой душе...
   Когда-то  я  служил  в  охране.  Среди  заключенных   попадались   видные
номенклатурные работники. Первые дни они сохраняли руководящие манеры. Потом
органически растворялись в лагерной массе.
   Когда-то  я  смотрел документальный фильм о Париже. События происходили в
оккупированной Франции. По  улицам  шли  толпы  беженцев.  Я  убедился,  что
порабощенные страны выглядят одинаково. Все разоренные народы -- близнецы...
   Вмиг облетает с человека шелуха покоя и богатства. Тотчас обпачкается его
израненная, сиротливая душа...
   Прошло  недели  три.  Раздался  телефонный звонок. Черкасова вернулась из
Парижа. Сказала, что заедет.
   Мы купили халвы и печенья.
   Она  выглядела   помолодевшей   и   немного   таинственной.   Французские
знаменитости оказались гораздо благороднее наших. Приняли ее хорошо.
   Мама спросила:
   -- Как одеты в Париже?
   Нина Черкасова ответила:
   -- Так, как считают нужным.
   Затем она рассказывала про Сартра и его немыслимые выходки. Про репетиции
в театре "Соле". Про семейные неурядицы Ива Монтана.
   Она  вручила  нам  подарки.  Маме -- изящную театральную сумочку. Лене --
косметический набор. Мне досталась старая вельветовая куртка.
   Откровенно говоря, я был немного растерян. Куртка явно требовала чистки и
ремонта. Локти блестели. Пуговиц не хватало. У ворота и на рукаве я  заметил
следы масляной краски.
   Я даже подумал -- лучше бы привезла авторучку. Но вслух произнес:
   -- Спасибо. Зря беспокоились.
   Не мог же я крикнуть -- "Где вам удалось приобрести такое старье?!"
   А куртка, действительно, была старая. Такие куртки, если верить советским
плакатам, носят американские безработные.
   Черкасова как-то странно поглядела на меня и говорит:
   -- Это куртка Фернана Леже. Он был приблизительно твоей комплекции.
   Я с удивлением переспросил:
   -- Леже? Тот самый?
   -- Когда-то  мы  были  с  ним очень дружны. Потом я дружила с его вдовой.
Рассказала ей о твоем существовании. Надя полезла в шкаф. Достала эту куртку
и протянула мне. Она говорит, что Фернан  завещал  ей  быть  другом  всякого
сброда...
   Я  надел  куртку. Она была мне впору. Ее можно было носить поверх теплого
свитера. Это было что-то вроде короткого осеннего пальто.
   Нина Черкасова просидела у нас до одиннадцати. Затем она вызвала такси.
   Я долго разглядывал пятна масляной краски. Теперь я жалел, что  их  мало.
Только два -- на рукаве и у ворота.
   Я стал вспоминать, что мне известно про Фернана Леже?
   Это  был  высокий, сильный человек, нормандец, из крестьян. В пятнадцатом
году отправился на фронт. Там ему случалось резать хлеб штыком,  испачканным
в крови. Фронтовые рисунки Леже проникнуты ужасом.
   В дальнейшем он, подобно Маяковскому, боролся с искусством. Но Маяковский
застрелился, а Леже выстоял и победил.
   Он  мечтал  рисовать  на стенах зданий и вагонов. Через полвека его мечту
осуществила нью-йоркская шпана.
   Ему казалось, что линия важнее цвета. Что искусство, от Шекспира до  Эдит
Пиаф, живет контрастами.
   Его любимые слова:
   "Ренуар изображал то, что видел. Я изображаю то, что понял..."
   Умер    Леже   коммунистом,   раз   и   навсегда   поверив   величайшему,
беспрецедентному шарлатанству. Не исключено, что, как многие  художники,  он
был глуп.
   Я носил куртку лет восемь. Надевал ее в особо торжественных случаях. Хотя
вельвет за эти годы истерся так, что следы масляной краски пропали.
   О  том, что куртка принадлежала Фернану Леже, знали немногие. Мало кому я
об этом рассказывал. Мне было приятно хранить эту жалкую тайну.
   Шло время. Мы оказались в Америке. Нина Черкасова  умерла,  завещав  маме
полторы тысячи рублей. В Союзе это большие деньги.
   Получить  их  в  Нью-Йорке  оказалось довольно трудно. Это потребовало бы
невероятных хлопот и усилий.
   Мы решили поступить иначе. Оформили доверенность на  имя  моего  старшего
брата. Но и это оказалось делом хлопотным и нелегким. Месяца два я возился с
бумагами. Одну из них собственноручно подписал мистер Шульц.
   В  августе брат сообщил мне, что деньги получены. Выражений благодарности
не последовало. Может быть, деньги того и не стоят.
   Врат иногда звонит мне рано утром. То есть по ленинградскому  времени  --
глубокой  ночью.  Голос у него в таких случаях бывает подозрительно хриплый.
Кроме того, доносятся женские восклицания:
   -- Спроси насчет косметики!..
   Или:
   -- Объясни ему, дураку, что  лучше  всего  идут  синтетические  шубы  под
норку...
   Вместо этого братец мой спрашивает:
   -- Ну как дела в Америке? Говорят, там водка продается круглосуточно?
   -- Сомневаюсь. Но бары, естественно, открыты.
   -- А пиво?
   -- Пива в ночных магазинах сколько угодно.
   Следует уважительная пауза. И затем:
   -- Молодцы капиталисты, дело знают!..
   Я спрашиваю:
   -- Как ты?
   -- На букву ха, -- отвечает, -- в смысле -- хорошо...
   Впрочем,  мы  отвлеклись.  У  Андрея  Черкасова тоже все хорошо. Зимой он
станет доктором физических наук. Или физико-математических... Какая розница?

     ПОПЛИНОВАЯ РУБАШКА

   Моя жена говорит:
   -- Это безумие -- жить с мужчиной, который не уходит только  потому,  что
ленится...
   Моя  жена всегда преувеличивает. Хотя я, действительно, стараюсь избегать
ненужных забот. Ем что угодно. Стригусь,  когда  теряю  человеческий  облик.
Зато -- уж сразу под машинку. Чтобы потом еще три месяца не стричься.
   Попросту  говоря,  я неохотно выхожу из дома. Хочу, чтобы меня оставили в
покое...
   В  детстве  у  меня  была  няня,  Луиза  Генриховна.   Она   все   делала
невнимательно,  потому что боялась ареста. Однажды Луиза Генриховна надевала
мне короткие штаны. И засунула мои ноги  в  одну  штанину.  В  результате  я
проходил таким образом целый день.
   Мне  было  четыре  года,  и  я хорошо помню этот случай. Я знал, что меня
одели неправильно. Но я молчал. Я не хотел переодеваться.  Да  и  сейчас  не
хочу.
   Я  помню  множество  таких  историй.  С  детства я готов терпеть все, что
угодно, лишь бы избежать ненужных хлопот...
   Когда-то я довольно много пил. И, соответственно,  болтался  где  попало.
Из-за этого многие думали, что я общительный. Хотя стоило мне протрезветь --
и общительности как не бывало.
    При  этом  я  не  могу  жить  один.  Я  не  помню,  где  лежат  счета за
электричество. Не умею гладить и стирать. А главное -- мало зарабатываю.
    Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то...
    Моя жена всегда преувеличивает:
    -- Я знаю, почему ты все еще живешь со мной. Сказать?
    -- Ну, почему?
    -- Да просто тебе лень купить раскладушку!..
    В ответ я мог бы сказать:
    -- А ты? Почему же ты не купила раскладушку? Почему не  бросила  меня  в
самые  трудные  годы?  Ты -- умеющая штопать, стирать, выносить малознакомых
людей, а главное -- зарабатывать деньги!..
    Познакомились мы  двадцать  лет  назад.  Я  даже  помню,  что  это  было
воскресенье. Восемнадцатое февраля. День выборов.
    По  домам  ходили агитаторы. Уговаривали жильцов проголосовать как можно
раньше. Я  не  спешил.  Я  раза  три  вообще  не  голосовал.  Причем  не  из
диссидентских соображений. Скорее -- из ненависти к бессмысленным действиям.
    И  вот  раздается звонок. На пороге -- молодая женщина в осенней куртке.
По виду -- школьная учительница, то есть немного -- старая дева. Правда, без
очков, зато с коленкоровой тетрадью в руке.
    Она заглянула в тетрадь и назвала мою фамилию. Я сказал:
    -- Заходите. Погрейтесь. Выпейте чаю...
    Меня угнетали торчащие из-под халата  ноги.  У  нас  в  роду  это  самая
маловыразительная часть тела. Да и халат был в пятнах.
    -- Елена  Борисовна, -- представилась девушка, -- ваш агитатор... Вы еще
не голосовали...
    Это был не вопрос, а сдержанный упрек. Я повторил:
    -- Хотите чаю?
   Добавив из соображений приличия:
    -- Там мама...
    Мать лежала с  головной  болью.  Что  не  помешало  ей  довольно  громко
крикнуть;
   -- Попробуйте только съесть мою халву!
   Я сказал:
   -- Проголосовать мы еще успеем.
   И тут Елена Борисовна произнесла совершенно неожиданную речь:
   -- Я  знаю,  что  эти  выборы  --  сплошная  профанация. Но что же я могу
сделать? Я должна привести вас  на  избирательный  участок.  Иначе  меня  не
отпустят домой.
   -- Ясно, -- говорю, -- только будьте поосторожнее. Вас за такие разговоры
не похвалят.
   -- Вам  можно  доверять.  Я  это сразу поняла. Как только увидела портрет
Солженицына.
   -- Это Достоевский. Но и Солженицына я уважаю...
   Затем мы скромно позавтракали. Мать все-таки отрезала нам кусок халвы.
   Разговор,  естественно,  зашел  о  литературе.  Если  Лена  называла  имя
Гладилина, я переспрашивал:
   -- Толя Гладилин?
   Если речь заходила о Шукшине, я уточнял:
   -- Вася Шукшин?
   Когда же заговорили про Ахмадулину, я негромко воскликнул:
   -- Беллочка!..
   Затем  мы  вышли  на улицу. Дома были украшены флагами. На снегу валялись
конфетные обертки. Дворник Гриша щеголял в ратиновом пальто.
   Голосовать я не хотел. И не  потому,  что  ленился.  А  потому,  что  мне
нравилась  Елена  Борисовна.  Стоит  нам всем проголосовать, как ее отпустят
домой...
   Мы пошли в кино на "Иванове детство". Фильм был достаточно хорошим, чтобы
я мог отнестись к нему снисходительно.
   В ту пору я горячо хвалил одни лишь детективы. За то, что  они  дают  мне
возможность расслабиться.
   А  вот картины Тарковского я похваливал снисходительно. При этом намекая,
что Тарковский лет шесть ждет от меня сценария.
   Из кино мы направились в Дом  литераторов.  Я  был  уверен,  что  встречу
какую-нибудь  знаменитость. Можяо было рассчитывать на дружеское приветствие
Горышина. На пьяные объятия  Вольфа.  На  беглый  разговор  с  Ефимовым  или
Конецким.  Ведь  я  был так называемым молодым писателем. И даже Гранин знал
меня в лицо.
   Когда-то в Ленинграде  было  много  знаменитостей.  Например,  Чуковский,
Олейников, Зощенко, Хармс, и так далее. После войны их стало гораздо меньше.
Одних за что-то расстреляли, другие переехали в Москву...
    Мы   поднялись  в  ресторан.  Заказали  вино.  бутерброды,  пирожные.  Я
собирался заказать омлет, но передумал. Старший брат всегда говорил мне: "Ты
не умеешь есть цветную пищу".
    Деньги я пересчитал, не вынимая руку из кармана.
    В зале было пусто. Только у  дверей  сидел  орденоносец  Решетов,  читая
книгу. По тому, как он увлекся, было видно, что это его собственный роман. Я
мог бы поспорить, что роман называется -- "Иду к вам, люди!".
    Мы  выпили. Я рассказал три случая из жизни Евтушенко, которые произошли
буквально на моих глазах.
    А знаменитости все  не  появлялись.  Хотя  посетителей  становилось  все
больше.  К  окну направился, скрипя протезом, беллетрист Горянский. У стойки
бара расположились поэты Чикин и Штейнберг. Чикин говорил:
    -- Лучше всего, Боря, тебе удаются философские отступления.
    -- А тебе, Дима, внутренние монологи, -- реагировал Штейнберг...
    К  знаменитостям  Чикин  и  Штейнберг  не  принадлежали.  Горянский  был
известен тем, что задушил охранника в немецком концентрационном лагере.
    Мимо  прошел  довольно  известный критик Халупович. Он долго разглядывал
меня, потом сказал:
    -- Извините, я принял вас за Леву Мелиндера...
    Мы  заказали  двести  граммов  коньяка.   Денег   оставалось   мало,   а
знаменитостей все не было.
    Видно, Елена Борисовна так и не узнает, что я многообещающий литератор.
    И  тут в ресторан заглянул писатель Данчковский. С известными оговорками
его можно было назвать знаменитостью.
    Когда-то в Ленинград приехали двое братьев из Шклова. Звали  братьев  --
Савелий  и  Леонид  Данчиковские.  Они  начали  пробовать себя в литературе.
Сочиняли песенки, куплеты,  интермедии.  Сначала  писали  вдвоем.  Потом  --
каждый в отдельности.
    Через год их пути разошлись еще более кардинально.
    Младший  брат  решил  укоротить  свою фамилию. Теперь он подписывался --
Данч. Но при этом оставался евреем.
    Старший  поступил  иначе.  Он  тоже  укоротил  свою  фамилию,   выбросив
единственную  букву  --  "И". Теперь он подписывался -- Данчковский. Зато из
еврея стал обрусевшим поляком.
   Постепенно между братьями возникла национальная  рознь.  Они  то  и  дело
ссорились на расовой почве.
   -- Оборотень, -- кричал Леонид, -- золоторотец, пьяный гой!
   -- Заткнись, жидовская морда! -- отвечал Савелий.
   Вскоре  началась  борьба  с  космополитами. Леонида арестовали. Савелий к
этому времени закончил институт марксизма-ленинизма.
   Он начал печататься в толстых журналах. У него вышла первая книга. О  нем
заговорили критики.
   Постепенно  он  стал  "ленинианцем".  То  есть  создателем  бесконечной и
неудержимой Ленинианы.
   Сначала он написал книгу "Володино детство". Затем --  небольшую  повесть
"Мальчик  из Симбирска". После этого выпустил двухтомник "Ю