ность огневая". И
наконец, трилогию -- "Вставай, проклятьем заклейменный!".
   Исчерпав биографию Ленина, Данчковский взялся за смежные темы. Он написал
книгу "Ленин и дети". Затем -- "Ленин и музыка", "Ленин и живопись", а также
"Ленин и сельское хозяйство". Все эти книги были переведены на многие языки.
   Данчковский разбогател. Был награжден  орденом  "Знак  почета".  К  этому
времени его брата посмертно реабилитировали.
   Данчковский  хорошо  меня  знал,  поскольку  больше  года руководил нашим
литературным объединением.
   И вот он появился в ресторане.
   Я, понизив голос, шепнул Елене Борисовне:
   -- Обратите внимание  --  Данчковский,  собственной  персоной...  Бешеный
успех... Идет на Ленинскую премию...
   Данчковский направился в угол, подальше от музыкального автомата. Проходя
мимо нас, он замедлил шаги.
   Я  фамильярно  приподнял  бокал.  Данчковский.  не  здороваясь, отчетливо
выговорил:
   -- Читал я твою юмореску в "Авроре". По-моему. говно...
   Мы просидели в ресторане  часов  до  одиннадцати.  Избирательный  участок
давно  закрылся. Потом закрылся ресторан. Мать лежала с головной болью. А мы
еще гуляли по набережной Фонтанки.
    Елена  Борисовна  удивляла  меня  своей  покорностью.  Вернее,  даже  не
покорностью,  а  равнодушием  к  фактической  стороне  жизни.  Как будто все
происходящее мелькало на экране.
    Она забыла про избирательный участок. Пренебрегла своими  обязанностями.
Как выяснилось, она даже не проголосовала.
    И  все  это ради чего? Ради неясных отношений с человеком, который пишет
малоудачные юморески.
    Я, конечно, тоже не проголосовал. Я тоже пренебрег  своими  гражданскими
обязанностями. Но я вообще особый человек. Так неужели мы похожи?
    За   плечами   у   нас   двадцать   лет  брака.  Двадцать  лет  взаимной
обособленности и равнодушия к жизни.
    При этом у меня есть стимул, цель, иллюзия, надежда. А у нее? У нее есть
только дочь и равнодушие.
    Я не помню, чтобы Лена возражала или  спорила.  Вряд  ли  она  хоть  раз
произнесла уверенное, звонкое -- "да", или тяжеловесное, суровое -- "нет".
    Ее жизнь проходила как будто на экране телевизора. Менялись кадры, лица,
голоса,  добро  и  зло  спешили в одной упряжке. А моя любимая, поглядывая в
сторону экрана, занималась более важными делами...
    Решив, что мать уснула, я пошел домой. Я даже не сказал Елене Борисовне:
"Пойдемте ко мне". Я даже не взял ее за руку.
    Просто мы оказались дома. Это было двадцать лет назад.
    За эти годы влюблялись, женились и разводились наши друзья.  Они  писали
на  эту тему стихи и романы. Переезжали из одной республики в другую. Меняли
род занятий, убеждения, привычки. Становились диссидентами  и  алкоголиками.
Покушались на чужую или собственную жизнь.
    Кругом  возникали  и  с грохотом рушились прекрасные, таинственные миры.
Как туго натянутые струны,  лопались  человеческие  отношения.  Наши  друзья
заново рождались и умирали в поисках счастья.
   А  мы? Всем соблазнам и ужасам жизни мы противопоставили наш единственный
дар  --  равнодушие.  Спрашивается,  что  может  быть   долговечнее   замка,
выстроенного на песке?.. Что в семейной жизни
 прочнее и надежнее обоюдной бесхарактерности?..
 Что можно представить себе благополучнее двух
 враждующих государств, неспособных к обороне?..
   Я работал в многотиражной газете. Получал около
 ста рублей. Плюс какие-то малосущественные над-
 бавки. Так, мне припоминаются ежемесячные четыре
 рубля "за освоение более совершенных методов хо-
 зяйствования".
   Подобно большинству журналистов, я мечтал на-
 писать роман. И, не в пример большинству журнали-
 стов, действительно занимался литературой. Но мои
 рукописи были отклонены самыми прогрессивными
 журналами.
   Сейчас я могу этому только радоваться. Благодаря
 цензуре, мое ученичество затянулось на семнадцать
 лет. Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы,
 представляются мне сейчас абсолютно беспомощны-
 ми. Достаточно того, что один рассказ назывался
 "Судьба Фаины".
   Лена не читала моих рассказов. Да и я не пред-
 лагал. А она не хотела проявлять инициативу.
   Три вещи может сделать женщина для русского
 писателя. Она может кормить его. Она может иск-
 ренне поверить в его гениальность. И наконец, жен-
 щина может оставить его в покое. Кстати, третье не
 исключает второго и первого.
   Лена не интересовалась моими рассказами. Не
 уверен даже, что она хорошо себе представляла, где
 я работаю. Знала только, что пишу.
   Я знал о ней примерно столько же.
   Сначала моя жена работала в парикмахерской.
 После истории с выборами ее уволили. Она стала
 корректором. Затем, совершенно неожиданно для ме-
 ня, окончила полиграфический институт. Поступила^
 если не ошибаюсь, в какое-то спортивное издатель-
 ство. Зарабатывала вдвое больше меня.
   Трудно понять, что нас связывало. Разговаривали
 мы чаще всего по делу. Друзья были у каждого свои.
 И даже книги мы читали разные.
   Моя жена всегда раскрывала ту книгу, что лежала
 ближе. И начинала читать с любого места.
   Сначало  меня это злило. Затем я убедился, что книги ей всегда попадаются
хорошие. Не то,  что  мне.  Уж  если  я  раскрою  случайную  книгу,  то  это
непременно будет "Поднятая целина"...
   Что  же  нас связывало? И как вообще рождается человеческая близость? Все
это не так просто.
   У меня, например, есть двоюродные братья. Все трое -- пьяницы и хулиганы.
Одного я люблю, к другому равнодушен, а с третьим просто незнаком...
   Так мы и жили -- рядом, но каждый в отдельности. Подарками обменивались в
редчайших случаях. Иногда я говорил:
   -- Надо бы для смеха подарить тебе цветы.
   Лена отвечала;
   -- У меня все есть...
   Да и я не ждал подарков. Меня это устраивало.
   А то я знал одну семью.  Муж  работал  с  утра  до  ночи.  Жена  смотрела
телевизор и ходила по магазинам. Говоря при этом:
   "Купила Марику на день рожденья тюлевые занавески -- обалдеть!.."
   Так  мы  прожили  года  четыре. Потом родилась дочка -- Катя. В этом была
неожиданная серьезность и ощущение чуда. Нас было двое, и вдруг появился еще
один человек -- капризный, шумный, требующий заботы.
   Дочку мы почти не воспитывали, только любили. Тем более что она  довольно
много хворала, начиная с пятимесячного возраста.
   В  общем,  после рождения дочери стало ясно, что мы женаты. Катя заменила
нам брачное свидетельство.
   Помню, зашел я с коляской в редакцию журнала "Аврора". Мне причитался там
небольшой гонорар. Чиновница раскрыла ведомость:
   -- Распишитесь.
   И добавила:
   -- Шестнадцать рублей мы вычли за бездетность.
   -- Но у меня, -- говорю, -- есть дочка.
   -- Надо представить соответствующий документ.
   -- Пожалуйста.
   Я вынул из коляски розовый пакет. Осторожно положил его на стол  главного
бухгалтера. Сохранил, таким образом, шестнадцать рублей...
   Отношения  мои с женой не изменились. Вернее, почти не изменились. Теперь
нашему личному равнодушию противостояла общая забота.  Например,  мы  вместе
купали дочку...
   Однажды Лена поехала на службу. Я задержался
 дома. Стал, как всегда, разыскивать необходимые
 бумаги. Если не ошибаюсь, копию издательского до-
 говора.
   Я рылся в шкафах. Выдвигал один за другим ящики
 письменного стола. Даже в ночную тумбочку загля-
 нул.
   Там, под грудой книг, журналов, старых писем, я
 нашел альбом. Это был маленький, почти карманный
 альбом для фотографий. Листов пятнадцать толстого
 картона с рельефным изображением голубя на об-
 ложке.
   Я раскрыл его. Первые фотографии были желто-
 ватые, с трещинами. Некоторые без уголков. На од-
 ной -- круглолицая малышка гладила собаку. Точнее
 говоря, осторожно к ней прикасалась. Лохматая со-
 бака прижимала уши. На другой -- шестилетняя де-
 вочка обнимала самодельную куклу. Вид у обеих был
 печальный и растерянный.
   Потом я увидел семейную фотографию -- мать,
 отец и дочка. Отец был в длинном плаще и соломен-
 ной шляпе. Из рукавов едва виднелись кончики паль-
 цев. У жены его была теплая кофта с высокими
 плечами, локоны, газовый шарфик. Девочка резко
 повернулась в сторону. Так, что разлетелось ее ко-
 роткое осеннее пальто. Что-то привлекло ее внимание
 за кадром. Может, какая-нибудь бродячая собака.
 Позади, за деревьями, виднелся фасад царскосель-
 ского Лицея.
   Далее промелькнули родственники с напряжен-
 ными искусственными улыбками. Пожилой усатый
 железнодорожник в форме, дама около бюста Ленина,
 юноша на мотоцикле. Затем появился моряк или,
 вернее, курсант. Даже на фотографии было видно,
 как тщательно он побрит. Курсанту заглядывала в
 лицо девица с букетиком ландышей.
   Целый лист занимала глянцевая школьная карто-
 чка. Четыре ряда испуганных, напряженных, замер-
 ших физиономий. Ни одного веселого детского лица.
   В центре -- группа учителей. Двое из них с ор-
 денами,   возможно   --   бывшие   фронтовики.  Среди  других  --  классная
руководительница. Ее легко уз-
 нать. Старуха обнимает за плечи двух натянуто улы-
 бающихся школьниц.
   Слева, в третьем ряду -- моя жена. Единственная
 не смотрит в аппарат.
   Я узнавал ее на всех  фотографиях.  На  маленьком  снимке,  запечатлевшем
группу   лыжников.  На  микроскопическом  фото,  сделанном  возле  колхозной
библиотеки. И даже на передержанной карточке, в толпе, среди едва различимых
участников молодежного хора.
   Я узнавал хмурую девочку в стоптанных туфлях. Смущенную барышню в дешевом
купальнике под размашистой надписью "Евпатория". Студентку  в  платке  возле
колхозной библиотеки. И везде моя жена казалась самой печальной.
   Я   перевернул   еще   несколько  страниц.  Увидел  молодого  человека  в
шестигранной кепке, старушку, заслонившуюся рукой, неизвестную балерину.
   Мне  попалась  фотография  артиста  Яковлева.  Точнее,  открытка  с   его
изображением. Снизу каллиграфическим почерком было выведено: "Лена! Служение
искусству требует всего человека, без остатка. Рафик Абдуллаев"...
   Я раскрыл последнюю страницу. И вдруг у меня перехватило дыхание. Даже не
знаю, чему я так удивился. Но почувствовал, как у меня багровеют щеки.
   Я  увидел  квадратную  фотографию,  размером  чуть больше почтовой марки.
Узкий лоб, запущенная борода, наружность матадора, потерявшего квалификацию.
   Это  была  моя  фотография.  Если  не   ошибаюсь   --   с   прошлогоднего
удостоверения. На белом уголке виднелись следы заводской печати.
   Минуты  три  я  просидел,  не  двигаясь. В прихожей тикали часы. За окном
шумел компрессор. Слышалось позвякивание лифта. А я все сидел.
   Хотя,  если  разобраться,  что  произошло?  Да  ничего  особенного.  Жена
поместила в альбом фотографию мужа. Это нормально.
   Но   я   почему-то   испытывал  болезненное  волнение.  Мне  было  трудно
сосредоточиться, чтобы уяснить его причины. Значит, все, что  происходит  --
серьезно.  Если  я  впервые  это  чувствую,  то сколько же любви потеряно за
долгие годы?..
   У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь  может
достигать такой силы и остроты.
   Я подумал: "Если у меня сейчас трясутся руки, что же будет потом?"
   В общем, я собрался и поехал на работу...
    Прошло лет шесть, началась эмиграция. Евреи
 заговорили об исторической родине.
    Раньше полноценному человеку нужны были дуб-
 ленка и кандидатская степень. Теперь к этому доба-
 вился израильский вызов.
    О нем мечтал любой интеллигент. Даже если не
 собирался эмигрировать. Так, на всякий случай.
    Сначала уезжали полноценные евреи. За ними
 устремились граждане сомнительного происхожде-
 ния. Еще через год начали выпускать русских. Среди
 них по израильским документам выехал наш знако-
 мый, отец Маврикий Рыкунов.
    И вот моя жена решила эмигрировать. А я решил
 остаться.
    Трудно сказать, почему я решил остаться. Видимо,
 еще не достиг какой-то роковой черты. Все еще хотел
 исчерпать какие-то неопределенные шансы. А может,
 бессознательно стремился к репрессиям. Такое слу-
 чается. Грош цена российскому интеллигенту, не по-
 бывавшему в тюрьме...
    Меня поразила ее решимость. Ведь Лена казалась
 зависимой и покорной. И вдруг -- такое серьезное,
 окончательное решение.
    У нее появились заграничные бумаги с красными
 печатями. К ней приходили суровые, бородатые от-
 казники. Оставляли инструкции на папиросной бума-
 ге. Недоверчиво поглядывали в мою сторону.
    А я до последней минуты не верил. Слишком уж
 все это было невероятно. Как путешествие на Марс.
    Клянусь, до последней минуты не верил. Знал и
 не верил. Так чаще всего и бывает.
    И эта проклятая минута наступила. Документы
 были  оформлены,  виза  получена.  Катя  раздала  подругам фантики и марки.
Оставалось только купить билеты на самолет.
    Мать плакала. Лена была поглощена  заботами.  Я  отодвинулся  на  задний
план.
   Я  и  раньше  не  заслонял  ее горизонтов. А теперь ей было и вовсе не до
меня.
   И вот Лена поехала за билетами. Вернулась с коробкой. Подошла  ко  мне  и
говорит:
   -- У меня оставались лишние деньги. Это тебе.
   В   коробке   лежала  импортная  поплиновая  рубаха.  Если  не  ошибаюсь,
румынского производства.
   -- Ну что  ж,  --  говорю,  --  спасибо.  Приличная  рубаха,  скромная  и
доброкачественная. Да здравствует товарищ Чаушеску!..
   Только куда я в ней пойду? В самом деле -- куда?!

     ЗИМНЯЯ ШАПКА

   С  ноябрьских  праздников  в  Ленинграде установились морозы. Собираясь в
редакцию, я натянул уродливую лыжную  шапочку,  забытую  кем-то  из  гостей.
Сойдет, думаю, тем более что в зеркало я не глядел уже лет пятнадцать.
   Приезжаю   в   редакцию.   Как   всегда,   опаздываю   минут   на  сорок.
Соответственно, принимаю дерзкий и решительный вид.
   Обстановка в комнате литсотрудников  --  мрачная.  Воробьев  драматически
курит. Сидоровский глядит в одну точку. Делюкин говорит по телефону шепотом.
У Милы Дорошенко вообще заплаканные глаза.
   -- Салют, -- говорю, -- что приуныли, трубадуры режима?!
   Молчат. И только Сидоровский хмуро откликается;
   -- Твой цинизм, Довлатов, переходит все границы.
   Явно, думаю, что-то случилось. Может, нас всех лишили прогрессивки?..
   -- Что за траур, -- спрашиваю, -- где покойник?
   -- В Куйбышевском морге, -- отвечает Сидоровский, -- похороны завтра.
   Еще не легче. Наконец, Делюкин кончил разговор и тем же шепотом объяснил:
   -- Раиса отравилась. Съела три коробки нембутала.
   -- Так, -- говорю, -- ясно. Довели человека!..
   Раиса была нашей машинисткой -- причем весьма квалифицированной. Работала
она  быстро,  по  слепому  методу.  Что  не  мешало ей замечать бесчисленное
количество ошибок.
   Правда, замечала их Раиса только на бумаге. В  жизни  Рая  делала  ошибки
постоянно.
   В результате она так и не получила диплома. К тому же в двадцать пять лет
стала  матерью-одиночкой.  И  наконец, занесло Раису в промышленную газету с
давними антисемитскими традициями.
   Будучи еврейкой, она так и не смогла  к  этому  привыкнуть.  Она  дерзила
редактору, выпивала, злоупотребляла косметикой. Короче, не ограничивалась
 своим еврейским происхождением. Шла в своих по-
 роках дальше.
    Раису бы, наверное, терпели, как и всех других
 семитов. Но для этого ей пришлось бы вести себя
 разумнее. То есть глубокомысленно, скромно и чу-
 точку виновато. Она же без конца демонстрировала
 типично христианские слабости.
    С октября Раису начали травить. Ведь чтобы ее
 уволить, нужны были формальные основания. Необ-
 ходимо было объявить ей три или четыре выговора.
    Редактор Богомолов начал действовать. Он прово-
 цировал Раю на грубость. По утрам караулил ее с
 хронометром в руках. Мечтал уличить ее в неблагона-
 дежности. Или хотя бы увидеть в редакции пьяной.
    Все это совершалось при единодушном молчании
 окружающих. Хотя почти все наши мужчины то и
 дело ухаживали за Раисой. Она была единственной
 свободной женщиной в редакции.
    И вот Раиса отравилась. Целый день все ходили
 мрачные и торжественные. Разговаривали тихими,
 внушительными голосами. Воробьев из отдела науки
 сказал мне:
    -- Я в ужасе, старик! Пойми, я в ужасе! У нас
 были такие сложные, запутанные отношения. Как
 говорится, тысяча и одна ночь... Ты знаешь, я женат,
 а Рая человек с характером... Отсюда всяческие ком-
 плексы... Надеюсь, ты меня понимаешь?..
    В буфете ко мне подсел Делюкин. Подбородок
 его был запачкан яичным желтком. Он сказал:
    -- Раиса-то, а?! Ты подумай! Молодая, здоровая
 девка!
    -- Да, -- говорю, -- ужасно.
    -- Ужасно... Ведь мы с Раисой были не просто
 друзьями. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю?
 У нас были странные, мучительные отношения. Я --
 позитивист, романтик, где-то жизнелюб. А Рая была
 человеком со всяческими комплексами. В чем-то мы
 объяснялись на разных языках...
   Даже Сидоровский, наш фельетонист, остановил
 меня:
   -- Пойми,  я  не религиозен, но все-таки самоубийство -- это грех! Кто мы
такие, чтобы распоряжаться собственной жизнью?!. Раиса не  должна  была  так
поступать! Задумывалась ли она, какую тень бросает на редакцию?!
   -- Не уверен. И вообще, при чем тут редакция?
   -- У меня, как это ни смешно, есть профессиональная гордость!
   -- У меня тоже. Но у меня другая профессия.
   -- Хамить не обязательно. Я собирался поговорить о Рае,
   -- У вас были сложные, запутанные отношения?
   -- Как ты узнал?
   -- Догадался.
   -- Для меня ее поступок оскорбителен. Ты, конечно, скажешь, что я излишне
эмоционален.  Да.  я эмоционален. Может быть, даже излишне эмоционален. Но у
меня есть железные принципы. Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать?!
   -- Не совсем.
   -- Я хочу сказать, что у меня есть принципы...
   И вдруг мне стало тошно. Причем до такой степени.  что  у  меня  заболела
голова.  Я  решил  уволиться,  точнее -- даже не возвращаться после обеда за
своими бумагами. Просто взять и  уйти  без  единого  слова.  Именно  так  --
миновать  проходную,  сесть  в автобус... А дальше? Что будет дальше, уже не
имело значения.  Лишь  бы  уйти  из  редакции  с  ее  железными  принципами,
фальшивым энтузиазмом, неосуществимыми мечтами о творчестве...
   Я  позвонил  моему  старшему  брату.  Мы  встретились около гастронома на
Таврической. Купили все, что полагается.
   Боря говорит:
   -- Поехали в гостиницу "Советская", там живут мои друзья из Львова.
   Друзья оказались тремя сравнительно молодыми женщинами. Звали  женщин  --
Софа,  Рита  и  Галина  Павловна. Документальный фильм, который они снимали,
назывался "Мощный аккорд". Речь в нем  шла  о  комбинированном  питании  для
свиней.
   Гостиницу  "Советская" построили лет шесть назад. Сначала здесь жили одни
иностранцы. Потом иностранцев неожиданно выселили. Дело в том, что  из  окон
последних  этажей  можно  было фотографировать цеха судостроительного завода
"Адмиралтеец".
   Злые языки переименовали гостиницу "Советскую" -- в "Антисоветскую"...
   Женщины  из  киногруппы  мне  понравились.  Действовали  они   быстро   и
решительно. Принесли стулья,
 достали тарелки и рюмки, нарезали колбасу. То есть
 выказали полную готовность отдыхать и развлекаться
 днем. А Софа даже открыла консервы маникюрными
 ножницами.
    Брат сказал:
    -- Поехали!
    Он выпил, раскраснелся, снял пиджак. Я тоже
 хотел снять пиджак, но Рита меня остановила:
    -- Спуститесь за лимонадом.
    Я пошел в буфет. Через три минуты вернулся.
 За это время женщины успели полюбить моего брата.
 Причем все три одновременно. К тому же их любовь
 носила оскорбительный для меня характер. Если я
 тянулся к шпротам, Софа восклицала:
    -- Почему вы не едите кильки? Шпроты пред-
 почитает Боря!
    Если я наливал себе водку, Рита проявляла бес-
 покойство:
    -- Пейте "Московскую". Боря говорит, что "Сто-
 личная" лучше!
    Даже сдержанная Галина Павловна вмешалась:
    -- Курите "Аврору". Боре нравятся импортные
 сигареты.